Почтовая открытка

— Вы обещали мне, они уже несколько часов как вышли из лагеря.

— Иду, — говорит он.

С того места, где стоит Ноэми, ей видно, как приходит немецкий комендант. Он что-то втолковывает французскому начальству. Потом указывает пальцем в ее сторону. Ноэми понимает, что мужчины говорят о ней, что Аделаиде удалось ее отстоять. Немецкий комендант идет сквозь строй прямо к ней. Сердце Ноэми бешено колотится.

— Это ты санитарка?

— Я, — отвечает она.

— Так, ты идешь со мной, — приказывает он.

Ноэми идет за ним вдоль шеренги. Потом замедляет шаг. Она пытается отыскать Жака.

— А мой брат? — спрашивает она коменданта. — Его тоже надо оставить.

— Насколько я знаю, он не работает в лазарете. Иди дальше.

Ноэми объясняет, что это невозможно, она должна быть вместе с братом. Комендант в досаде машет жандармам: возвращайте ее в строй. Теперь партия может двигаться к вокзалу. Звучит свисток. Надо трогаться с места. От плаца, взрывая тишину, взмывает к небу мужской голос:

— Frendz, mir zenen toyt! Друзья мои, мы все мертвы!

Глава 30

Семь часов вечера. Эшелон № 14, который потом назовут материнским, трогается с места и движется в сторону вокзала. В толпе, идущей по ту сторону колючей проволоки, Аделаида Отваль пытается разглядеть Ноэми, но безуспешно.

На станции Питивье брат и сестра видят ожидающий поезд — товарный состав с вагонами, изначально рассчитанными на перевозку восьми лошадей. Солдаты заталкивают мужчин и женщин внутрь и пересчитывают — до восьмидесяти человек на вагон. Одна женщина упирается, не хочет идти внутрь. Она получает удар в лицо, в результате — перелом челюсти.

Затем пленным говорят: «Если в пути хоть один из вас предпримет попытку бегства, весь вагон будет расстрелян».

Поезд продолжает стоять у платформы. Тысяча заключенных проводит всю ночь в ожидании отправки, без движения, скученные в вагонах. Не зная, что ждет впереди. Счастливы те, кто оказался у забранного решеткой окна и может хоть как-то дышать. Жака мутит от вони, он ослаблен дизентерией. На рассвете подается сигнал к отправлению. Поезд медленно трогается с места, и над вагонами взлетает мужской голос:

— Yit-gadal ve-yit-kadash shemay rabba, Be-al-ma dee vra chi-roo-tay ve-yam-lich mal-choo-tay… — Это начало поминальной молитвы «Кадиш дерабанан».

Одна из матерей в бешенстве кричит, затыкая уши дочери:

— Shtil im! Заставьте его замолчать!

Пытаясь как-то приободриться, молодежь перебирает профессии, которые им предложат в Германии.

— Ты же доктор — сможешь работать в больнице, — говорит Ноэми какая-то девочка.

— Но я еще не врач, — отвечает она.

— Не разговаривайте! — шикают на них взрослые. — Берегите слюну.

И они правы. Стоит августовский удушливый зной. Узники спрессованы, буквально друг на друге, у них нет воды. Люди протягивают руки наружу, просят пить — жандармы бьют прикладами, стараясь размозжить пальцы о стенки вагона.

Жак ложится ничком, прижимается лицом к дощатому полу и пытается втянуть немного воздуха через щель. Ноэми прикрывает его сверху, чтобы не затоптали. Солнце печет все сильнее, и кто-то начинает раздеваться — мужчины и женщины так и стоят полуголыми, в нижнем белье.

— Прямо как звери, — шепчет Жак.

— Нехорошо так говорить, — отвечает Ноэми.

Дорога занимает три дня, люди ходят в ведро, у всех на виду. После того как ведро переполняется, остается только угол с кучей соломы. Кто-то неотступно думает о том, как бы выброситься из поезда, но не выбрасывается, чтобы не погубить остальных. Ноэми старается держаться и вспоминает роман, оставшийся дома в ее комнате, — написано только начало, она мысленно переделывает его и придумывает продолжение.

Проходит три дня, и поезд, без единого свистка миновавший пятьдесят три станции, вдруг начинает громко, пронзительно гудеть. И резко тормозит. Двери вагона с грохотом отъезжают в сторону. Жак и Ноэми ослеплены лучами прожекторов, гораздо более мощных, чем в Питивье. Они ничего не видят и не понимают, где находятся; со всех сторон слышен лай собак, которые рвутся с поводков, готовые броситься и укусить. К собачьему лаю добавляются злобные выкрики — «aile runter», «raus», «schnell», — это охранники выгоняют из поезда тысячу человек. Больных, которые лежат на полу вагона, поднимают ударами дубинок: надо привести в чувство тех, кто потерял сознание, и вынести мертвых. Ноэми бьют по лицу, у нее распухает губа. От силы удара она перестает ориентироваться, не понимает, в какую сторону идти, и выпускает руку Жака. Потом снова видит его впереди, он бежит по сходням. Она тоже бежит под звуки немецких приказов, пытается догнать его, и вдруг ее со всех сторон обступает какая-то жуткая вонь, которой она не встречала никогда в жизни, тошнотворный запах горелых костей и жира.

«Скажите, что вам уже восемнадцать», — слышит Жак из людской толчеи, не понимая, откуда донеслись слова.

Чуть слышный совет дал один из живых мертвецов в полосатых пижамах. Эти существа — тощие, с обвисшей кожей — кажутся абсолютно бескровными. На головах у них странные круглые колпаки, как у преступников. Взгляды застыли, словно они в ужасе смотрят на что-то неведомое, видимое только им. «Schnell, schnell, schnell, быстро, быстро, быстро», — охранники приказывают им вытряхнуть из вагонов грязную солому.

Когда все оказываются на перроне, больных, беременных и детей отделяют от остальных. К ним могут присоединиться те, кто плохо себя чувствует. Сейчас прибудут грузовики и отвезут их прямо в лазарет.

Но вдруг все прекращается. Вопли, лай, удары дубинок.

— Не хватает одного ребенка!

На толпу наставлены автоматы. Руки вскинуты вверх. Паника.

— Если ребенок сбежал, всех расстреляют.

Стволы блестят в лучах прожекторов. Надо найти пропавшего малыша. Матери дрожат. Тянутся секунды.

— Порядок! — кричит мужчина в форме, проходя мимо них.

Он держит в руках трупик ребенка, размером не больше раздавленной кошки, — малыш лежал под соломой. Стволы автоматов опускаются. Движение возобновляется. Начинается сортировка мужчин и женщин.

— Я устал, — говорит Жак Ноэми. — Я поеду на грузовике в лазарет.

— Нет, мы должны быть вместе.

Жак колеблется, но в конце концов идет за всеми.

— Встретимся в лагере, — говорит он, уходя. Ноэми беспомощно смотрит, как он скрывается в кузове грузовика. Она получает новый удар по голове. Нельзя мешкать. Нужно строиться в колонну и идти к главному зданию. Это кирпичный прямоугольник длиной чуть ли не в километр. В центре — башня с двускатной крышей, это ворота, через которые попадают в лагерь. Они похожи на разверстую пасть ада, по бокам — сторожевые вышки, как два глаза, горящих ненавистью. Группа эсэсовцев коротко опрашивает прибывающих. Формируются две группы: одна — из тех, кто способен работать, другая — те, кто признан нетрудоспособным. Ноэми в числе отобранных для работы (летом 1942 года узникам еще не наносят татуировку на предплечье левой руки. Только советским заключенным делают на груди наколку из цифр с помощью специальной игольчатой пластины. Шрайберы — татуировщики из заключенных, которые потом будут выжигать цифры новым узникам, — появились в 1943 году. Таким образом нацисты рационализовали обращение с трупами и упростили их опознание).