Почтовая открытка

— Сколько же времени ты не выбиралась сюда, ко мне? — спросила мама, открывая дверь.

— Прости, мама, я как раз думала по дороге, что хорошо бы приезжать почаще. Отыскала открытку?

Не успела. Сейчас заварю чай.

Но я хотела увидеть открытку, а не выпить чаю. — Вечно ты торопишься, дочка, — сказала Леля, словно прочитав мои мысли. — Но знаешь, в конце дня солнце садится для всех одновременно. Ты обсудила с Кларой то, что случилось в школе? — Она поставила на огонь чайник и открыла банку с китайским копченым чаем.

— Нет, мама. Еще не обсуждали.

— Знаешь, это важно. Такое нельзя допускать, — сказала она, нашаривая сигарету в уже начатой пачке.

— Я обязательно поговорю с ней, мама. Может, поднимемся в кабинет и поищем?

Леля провела меня в свой кабинет, который с годами никак не менялся. Разве что добавилась фотография моей дочери, пришпиленная к стене, а так все было точно как прежде. Комоды уставлены теми же предметами и пепельницами, книжные шкафы забиты теми же книгами и коробками с архивом. Мама приступила к поискам, а я взяла со стола черную блестящую, как обсидиан, чернильницу со скошенными гранями. Она осталась с тех времен, когда мама у меня на глазах сама заправляла картриджи одной из первых печатных машинок с памятью, печатая свои статьи. Тогда мне было столько же, сколько теперь Кларе.

— Думаю, она здесь, — сказала Леля, открывая ящик стола.

Ее пальцы шарили в темноте, ощупывали корешки чековых книжек, счета за электричество, старые ежедневники и целое собрание использованных билетов в кино — бумажные наслоения, которые мы наращиваем при жизни, а потомки скрепя сердце выбрасывают, освобождая ящики после нас.

— А, попалась! — воскликнула мама, как в детстве, когда вытаскивала у меня занозу из пятки. — Леля протянула мне открытку и сказала: — Но что ты собираешься с ней делать?

— Хочу найти того, кто ее послал.

— Это для сценария?

— При чем тут… Нет… Просто хочу знать.

Мама выглядела удивленной.

— Но как ты возьмешься за дело?

— Ну, с твоей помощью, — сказала я и, подняв глаза, показала на книжный шкаф. Архив в кабинете Лели еще прибавил в объеме. — У меня предчувствие, что его имя наверняка скрывается где-то тут.

— Слушай, ты можешь оставить ее себе… но у меня особо нет времени об этом думать. — Мама по-своему предупреждала меня, что в данной авантюре на нее рассчитывать не стоит. Как-то странно, не похоже на нее.

— Помнишь, ты принесла открытку и мы все стали ее обсуждать?

№ — Да, помню.

— Никто конкретно не пришел тебе на ум?

— Нет. Никто.

— А ты не подумала про себя: ага! А ведь наверное, эту открытку прислал тот-то?

— Нет.

— Странно.

— Что странно?

Как будто тебе не любопытно узнать, кто…

— Бери открытку, если хочешь, но меня оставь в покое, — сказала Леля, оборвав меня на полуслове.

Она пошла к окну прикуривать сигарету; в воздухе витало что-то огнеопасное, и я поняла, что мама пытается успокоиться, отстраниться, отодвинуться от меня подальше. И как водяные знаки, которые проступают, которые видны на просвет, в миг, когда мама встала у окна, я словно увидела у нее внутри контур жестяной коробки — холодной-холодной, запаянной ржавчиной, — куда мама запрятала эту открытку. Причины этого сейчас кажутся мне очевидными, но раньше не приходили в голову. Моя мать скрывала в этой жестянке, в черном колодце души, что-то такое мощное и взрывоопасное, что — заимствую слова у Хелен Эпштейн — «слова рассыпаются в прах, не в силах его описать».

— Прости меня, мама. Я не хотела на тебя давить. Понимаю, что тебе не хочется обсуждать эту открытку. Ладно… Пойдем пить чай.

Мы вернулись на кухню, и мама собрала мне гостинцы: банку соленых огурчиков, которые я в детстве ела на полдник. Мне нравилось в них сочетание мягкости и хруста, привязчивый кисло-сладкий вкус. Леля кормила нас селедкой, черным хлебом, сырниками, картофельными оладьями, рыбной пастой, блинами, баклажанной икрой и паштетом из куриной печенки. Это был ее способ прививать нам исчезнувшую культуру. Через вкусы и запахи Средней Европы.

— Давай я подброшу тебя к электричке, — предложила мама.

Спустившись с крыльца, я заметила новенький почтовый ящик.

— Вы поменяли его?

— Старый окончательно отдал богу душу.

Я застыла на месте: исчезновение старой развалины огорчило меня так, словно исчез ключевой свидетель моего расследования.

В машине я стала выговаривать маме: как она не предупредила меня о такой перемене? Леля удивилась, открыла окно машины, прикурила очередную сигарету и пообещала:

— Я помогу тебе найти отправителя открытки. Но при одном условии.

— Это при каком же?

— Что ты как можно скорее разберешься с тем, что случилось у внучки в школе.

Глава 2

За окном электрички тянулась панорама южных пригородов Парижа, я узнавала каждый торговый центр, каждый жилой дом и офисное здание. Я вспомнила, что именно здесь, между Баньё и Жантильи, когда-то находилась Зона Парижа, район обивщиков стульев и корзинщиков, который в 1942 году проехала на велосипеде Мириам, чтобы выбраться из города и спастись.

Сразу за станцией «Университетский городок» видны старые семиэтажки из оранжево-красного кирпича. В свое время их называли дешевым жильем, пока не возникла следующая программа бюджетного жилья, а тогда это был район массовой застройки по доступным ценам и с налоговыми вычетами. Те дома еще стоят. В одном из них, по адресу улица Адмирала Муше, 78, жили Рабиновичи в то время, когда иностранными жителями Франции считались они и люди вроде них. Семьдесят пять лет спустя я сумела исполнить мечту Эфраима об интеграции. Я живу уже не на окраине, а в центре. Настоящая парижанка.

Я достала из сумочки открытку и стала ее рассматривать. Опера Гарнье вызывала в памяти мрачные годы оккупации. Наверное, автор не случайно выбрал именно эту достопримечательность. Свой короткий визит в Париж Гитлер начал с посещения именно этой достопримечательности.

Выходя на своей станции, я задумалась, а вдруг надо было рассуждать совсем иначе. Возможно, автор выбрал эту открытку случайно, как первое, что подвернулось под руку. Не желая сообщить что-то конкретно. В поисках следовало остерегаться того, что сразу бросается в глаза, и особенно всего драматического, литературного. На обратной стороне четыре имени, написанные в столбик, одно под другим. Почерк казался необычным, особенно начертание имен, как будто нарочито странное. Я никогда раньше не видела, чтобы в конце имени «Эмма» буква «А» была написана как две «С», словно ее следовало читать в зеркальном отражении, как в оптических обманках Леонардо да Винчи.

Здание Опера было сфотографировано осенью, должно быть в один из тех теплых октябрьских вечеров, когда часы переводят на зимнее время и кажется, что уличные фонари включились по ошибке, и небо голубое, как летом. Вот и анонимный автор открытки представлялся мне тоже каким-то смутным силуэтом на грани дня и ночи, на границе миров. Вроде того человека, что виден со спины на первом плане фотографии, с сумкой через правое плечо. Прозрачный, словно окруженный призрачной дымкой. Не вполне живой, не совсем мертвый.