Почтовая открытка

Я жду Лелю в машине, припаркованной во втором ряду у перекрестка Вашнуар. Там есть табачная лавка, которая не закрывается, как все, в восемь вечера. И вдруг у меня внутри что-то тихо лопается и начинает струйкой стекать по ноге. Из меня льется какая-то тепловатая жидкость, и я не могу ее удержать.

КНИГА II Воспоминания еврейской девочки, ни разу не бывавшей в синагоге

— Бабушка, ты еврейка?

— Да, я еврейка.

— А дедушка тоже?

— Ну нет, он не еврей.

— Ага. А мама еврейка?

— Значит, что, и я тоже?

— Да, ты тоже.

— Так я и думала.

— А что у тебя вдруг такое лицо, птичка моя?

— Да теперь начнутся заморочки!

— Но почему?

— Да просто в школе не слишком любят евреев.

Каждую среду моя мама на своей маленькой красной машинке приезжала в Париж, чтобы забрать внучку из школы. Это был их день, пусть короткий, но их. Они обедали, потом мама отвозила Клару на дзюдо и возвращалась к себе в пригород.

Как всегда, я пришла рано, задолго до конца тренировки. Это было мое любимое время недели. В спортивном зале с жужжащими неоновыми лампами время словно замирало. На выцветших татами под благосклонным взором Дзигоро Кано, изобретателя дзюдо, возились и боролись маленькие львята. И среди них — моя шестилетняя дочь. Белое кимоно было еще великовато для ее детского тельца. Я не могла отвести от нее глаз.

Зазвонил телефон. Я бы не ответила никому, но это была мама. Ее голос дрожал от волнения, я несколько раз просила ее не нервничать и объяснить, что происходит.

— У меня был разговор с твоей дочкой.

Леля пыталась зажечь сигарету, чтобы успокоиться, но зажигалка не срабатывала.

— Сходи на кухню за спичками, мама.

Она положила трубку и пошла искать, чем прикурить, а дочка тем временем уверенно и энергично швырнула на пол мальчика, который был гораздо крупнее нее. Я расцвела от материнской гордости, — но тут вернулась моя собственная мать; она дышала ровнее с каждым глотком дыма, попадавшим в легкие. И тогда она повторила мне то, что сказала ей Клара: «Да просто в школе не слишком любят евреев».

У меня зазвенело в ушах, я хотела отключиться (извини, мама, заканчивается занятие, перезвоню позже)… Рот наполнился горячей слюной, спортзал накренился, и, пытаясь за что-то ухватиться, я впилась взглядом в кимоно дочки, словно в белый спасательный плот, и сумела сделать все, что полагается матери: поторопить дочь, помочь ей переодеться, сложить кимоно и убрать в спортивную сумку, найти носки, застрявшие в брючинах, потом достать шлепанцы, упавшие за скамейку, собрать все эти мелкие предметы — обувь, ланчбокс, перчатки на резиночке, которые просто созданы исчезать во всех углах. И еще обняла дочку и со всей силы прижала к груди, чтобы успокоить сердце.

«Да просто в школе не слишком любят евреев».

Пока мы возвращались домой, эта фраза плыла следом за нами по улицам, я ни в коем случае не хотела о ней говорить, я хотела забыть этот разговор, как будто его не было; я влезла в домашние тапочки и вместе с ними — в домашнюю рутину, я отбивалась от него как могла: купанием дочки, макарошками с маслом, сказкой про бурого медвежонка, чисткой зубов — всем ритуалом привычных дел, не оставляющих места для размышлений. Отстраниться. Вернуться в образ матери-скалы, нерушимой опоры.

Зайдя в комнату Клары, чтобы поцеловать ее на прощание, я знала, что надо спросить у нее: «Что произошло в школе?»

Но вместо этого я будто споткнулась обо что-то внутри себя.

— Спокойной ночи, птичка, — сказала я и выключила свет.

Но сон не шел. Я ворочалась в постели, мне было жарко, бедра горели, я открыла окно. Потом встала — все мышцы свело судорогой. Я включила лампу возле кровати — чувство тревоги не уходило. Словно к подножию кровати подтекала мутная вода из какой-то грязной лохани — будто жижа, мерзкая жижа войны, застоявшаяся в каких-то подземных дырах, поднялась из сточных канав и просочилась сквозь половицы паркета.

И вдруг перед моими глазами возникла картинка. Я увидела ее совершенно четко.

Фотография оперного театра Гарнье, сделанная на закате. Как вспышка.

С этого момента я целиком ушла в расследование. Я хотела во что бы то ни стало найти автора анонимной открытки, которую мама получила шестнадцать лет назад. Идея отыскать того, кто это затеял, не покидала меня, мне нужно было понять, зачем он так поступил. Почему открытка возникла и стала неотступно преследовать меня именно в этот момент моей жизни? Отправной точкой стало то, что произошло в школе с Кларой. Но со временем мне стало казаться, здесь сыграло роль и другое, не такое громкое событие. Приближалось мое сорокалетие.

Эта середина жизненного пути тоже объясняет мое упорное желание довести расследование до конца, — оно долгие месяцы неотступно преследовало меня днем и ночью. Я достигла возраста, когда неведомая сила толкает человека оглянуться назад, когда панорама прошлого кажется шире и таинственнее, чем то, что ждет впереди.

Глава 1

На следующее утро, отвезя дочь в школу, я позвонила Леле:

— Мама, помнишь ту анонимную открытку?

— Да, помню.

Она еще у тебя?

— Должна быть где-то в кабинете…

Я бы очень хотела на нее взглянуть.

Странное дело, Леля как будто не слишком удивилась — она не задала мне никаких вопросов, не спросила, почему я вдруг вспомнила ту давнюю историю.

— Если надо, она у меня дома. Заезжай.

— Сейчас?

— Когда угодно.

Я засомневалась: полно работы, нужно написать несколько страниц. Не вполне разумное решение, но я ответила:

— Выезжаю.

Я увидела, что у меня в портмоне осталось два билета на электричку. Но они были просрочены. С тех пор как родилась дочка, я ездила к родителям только на машине. Да и то лишь один-два раза в год, не чаще.

Выйдя на перрон станции Бурла-Рен, я вспомнила сотни, тысячи таких поездок из Парижа в пригород и обратно. В юности я каждую субботу ждала на этом самом месте электричку RER В. Ми нуты тянулись бесконечно долго, поезд все никак не приходил, чтобы увести меня в столицу, сулившую так много. Я всегда садилась на одно и то же место, в последней четверти вагона, у окна, лицом по направлению движения. Летом красно-синие кресла из кожзама липли к ногам. Запах металла и крутых яиц, столь характерный для RER В девяностых годов, казался мне ароматом свободы. С моих тринадцати до двадцати в этом поезде, увозившем меня прочь от пригорода, я испытывала такое счастье, что щеки пылали и сердце хмелело от скорости и гула локомотива. Двадцать лет спустя мне тоже не терпелось прибыть на место, но — в противоположном направлении. Мне хотелось, чтобы RER поскорее доставил меня к маме и я смогла увидеть открытку.