Почтовая открытка

Нам с сестрами пришлось так же резко осознать это в тот день, когда на нашем доме нарисовали свастики. От 1950-го год 1985-й тоже недалеко ушел. И сегодня я понимаю, что мне было столько же, сколько матери, и столько же, сколько бабушке в Момент, когда они услышали оскорбления и получили удар камнем. И в том же возрасте моя дочь услышала на переменке на школьном дворе, что у кого-то в семье не любят евреев.

В нашей жизни явно что-то повторяется.

Но что делать, если ты это осознал? Как избежать поспешных выводов и упрощений? Я не могла ответить на этот вопрос.

Из всех этих прожитых жизней нужно было что-то извлечь. Но что? Дать свидетельство, вглядеться в это слово, бесконечно ускользающее от определения.

Что это значит — быть евреем?

Возможно, ответ уже кроется в вопросе: спрашивать себя, что значит быть евреем.

Жорж дал мне книгу Натали Зайде «Дети тех, кто выжил», и в ней я нашла все, что мне надо было сказать в ответ на нападки Деборы во время того пасхального ужина. Жаль, что ответы опоздали на несколько недель. Дебора, я не знаю, что значит быть настоящим или ненастоящим евреем. Я могу просто сообщить тебе, что я — дитя тех, кто выжил. То есть человек, который не знает церемонии Седера, но чьи родные погибли в газовых камерах. Кому снятся те же кошмары, что и его матери, который ищет свое место среди живых. Чье тело — могильный склеп для тех, кто не смог обрести погребения. Вот ты сказала мне, Дебора, что я еврейка тогда, когда это меня устраивает. Когда у меня родилась дочь и я взяла ее на руки в родильном отделении, знаешь, что я подумала? Какой образ первым возник у меня в голове? Образ кормящих матерей, которые входят в газовые камеры с детьми на руках. И да, меня бы устроило не вспоминать каждый день об Освенциме. Меня бы устроило, если бы все было по-другому. Меня бы устроило не бояться любых представителей администрации, не бояться газа, не бояться потерять документы, не бояться замкнутого пространства, не бояться собак, не бояться пересекать границы, не бояться летать на самолетах, не бояться толпы и культа мужской доблести, не бояться людей, когда они действуют скопом, не бояться, что у меня отнимут детей, не бояться тех, кто бездумно выполняет приказы, не бояться военной формы, не бояться упустить время, не бояться полицейской проверки, не бояться замены документов… не бояться сказать, что я еврейка. И это постоянно. Не когда меня это устраивает. Где-то в клетках моего организма записана память о пережитой опасности, и записана так ярко и отчетливо, что мне порой кажется, что я действительно пережила эту опасность или она мне еще предстоит. Гибель всегда кажется мне неминуемой. Я ощущаю себя потенциальной жертвой.

Я как будто обречена на уничтожение. Я ищу в учебниках истории то, что мне не рассказали. Я хочу читать все больше и больше. Мою жажду знания не утолить. Иногда я чувствую себя чужой. Я вижу препятствия там, где другие их не видят. Мне трудно свести воедино понятие собственной семьи — и такое мифологическое понятие, как геноцид. И эта несопоставимость — определяющая черта моей личности. Я выстроена на ней. Почти сорок лет я пыталась очертить какой-то контур, в который я могла бы вписать себя, но безуспешно. И только сегодня я могу соединить все точки воедино, чтобы из созвездия фрагментов, разбросанных по странице, возникла фигура, наконец-то похожая на меня: я дочь и внучка тех, кто выжил.

Глава 39

Леля протянула мне конверт, который прислали из мэрии Лефоржа. Внутри лежало послание на ее имя.

— Можно? — спросила я.

— Да, да, читай, — поспешно ответила Леля.

Я достала из конверта большую открытку на плотной белой бумаге, исписанную красивым старательным почерком.

Дорогая мадам Пикабиа!

После Вашего визита в мэрию Лефоржа я стала искать в архиве письмо, которое тогда упомянула: просьбу добавить имена четырех членов семьи Рабинович, депортированных в Освенцим, на памятник погибшим в войне.

В архиве мэрии я ничего не нашла.

Зато обнаружила вот этот конверт, возможно, он Вас заинтересует. Он лежал у нас в мэрии в картонной папке. Я ничего не открывала, так что передаю Вам папку такой, какой нашла.

С уважением, Жозиан

На столе у Лели лежал запечатанный конверт с надписью «ДНЕВНИКИ НОЭМИ».

Я сразу поняла, о чем речь. К нему никто не прикасался с 1942 года.

— Анн, я не могу открыть конверт, слишком волнуюсь.

— Хочешь, чтобы я открыла?

Леля кивнула. Я набрала побольше воздуха в легкие и дрожащими руками вскрыла конверт. Что-то пронеслось по комнате, как будто повеяло электричеством, мы с Лелей обе это почувствовали. Я достала из конверта две тетради, полностью исписанные рукой Ноэми. Страницы были заполнены целиком, без единого пустого места. Я открыла первую тетрадь, которая начиналась с даты, подчеркнутой линией.

Я стала читать маме вслух.

4 сентября 1939 г.

Сегодня мамин день рождения. 25 лет назад, в другую войну, предпоследнюю, был день рождения дяди Витека. Теперь мы живем в Лефорже. Превращаем летний дом в постоянное место жительства. Мне потребовалось два дня, чтобы понять, что такое война. Как ее распознать, когда видишь снаружи чистое небо. Деревья. Зелень. Цветы. А ведь где-то уже гибнут, скошенные войной, прекрасные человеческие жизни. Но мы бодримся. Нам надо выстоять, и мы выстоим. Для нас даже в перемене есть что-то бодрящее. Звучит цинично, но тем не менее это так. Физически наше существование не изменилось, действия остаются прежними. Но вокруг все изменилось. Сама наша жизнь словно сдвинулась с оси. Нужно время, чтобы к этому приспособиться. Чтобы изменить себя. Главное — выйти из этой метаморфозы, обретя силу и смелость. Сегодня Лондон бомбили два часа. Потоплено пассажирское судно. Варварские времена цивилизации. Зловещие вспышки и зарево в направлении Парижа. Мы выходим и смотрим на них, и думаем об одном и том же. Мы привыкаем к тому, что живем в военное время. Кошмарные ночи. Когда я просыпаюсь, первая мысль — мы сражаемся. Мужчины умирают на поле боя, женщины и дети гибнут под бомбами на улицах городов.

5-е

Ждем пятичасового выпуска из Лемена. Никаких известий ни о чем. Кто-то вроде слышал, кто-то вроде видел. Все хорошо, прекрасная маркиза. Гитлер сошел сума. Предлагал сэру Невилу Хендерсону «справедливый» раздел Европы между Германией и Англией! И еще так это говорил, будто приносит им величайшую жертву. Англичане бомбят Германию (?), разбрасывают листовки. Мириам бормочет «Музыканты до-ре-ми-фа-соль». Читаем Пьера Леграна. Возможно, скоро поедем в Россию и наконец увидимся со всеми родственниками. Мы действительно делаем жизнь легче для следующих поколений. 150-летие революции, идет освободительная война народов. Только бы это не затянулось надолго. Я начинаю понимать одну вещь: пока борьба не кончена, нет права думать о воздействии войны на наши жизни и жизни других (Мириам и пессимизм).

6-е

Великолепная погода. Вязание. Письмо. Возможно, гардероб. 5 часов, Лемен

9-е

Иногда и писать не стоит. Сегодня плохой день. Утром спорили о Польше. Все понимают бесполезность тех или иных аргументов, но выдвигают их, чтобы убедить самих себя. Семья Дан в Париже, они приедут где-то на следующей неделе. Как подумаешь, что где-то умирают люди, а мы тут хладнокровно обсуждаем нашу жизнь и нужен ли вообще выпускной экзамен по философии. Живы ли наши в Лодзи? Страшно представить. Да, очень плохой день.

При упоминании Лодзи Леля попросила меня остановиться. Это было выше ее сил. Я видела, как она взволнована и потрясена.

— Там еще много? — спросила она меня.

Тогда я открыла вторую тетрадь, тоже полную записей. Но быстро поняла, что это не продолжение дневника Ноэми.

— Мама, — сказала я, это… — Я продолжала говорить с Лелей и одновременно просматривала страницы. — …Начало романа.

— Прочитай, — попросила Леля.

Я листала страницы, в блокноте были одновременно заметки, планы глав, написанные отрывки. Все вперемешку. Я прекрасно узнавала мысленный путь литератора, который продвигается ощупью, ищет, хочет обязательно зафиксировать мысль на бумаге и изложить какие-то куски в том порядке, в каком они приходят на ум.

И вдруг. Я прочитала — и замерла. Мне было трудно поверить. И я захлопнула тетрадь, не в силах говорить.

— Что с тобой? — спросила меня Леля.

Но я никак не могла ответить.

— Мама… ты ведь не открывала этот конверт? Точно?

— Не открывала. А что?

Я не могла выговорить ни слова. Внезапно голова закружилась. Я просто стала читать Леле первую страницу романа.

Поздним сентябрьским утром Фиврё был укрыт туманом. Этот холодный туман предвещал зиму. Но день будет ясным: воздух чист, небо безоблачно.