Почтовая открытка
Шрифт:
— Говорят, что с завтрашнего дня поездов больше не будет.
Тринадцатого сентября 1945 года в газете «Сесуар» выходит статья М. Лекуртуа:
«Лютеция» перестанет быть отелем живых мертвецов
Через несколько дней реквизиция отменяется и отель «Лютеция» на бульваре Распай снова поступает в распоряжение владельцев. Его ремонт займет три месяца (…) Отель пуст. «Лютеция» отныне закрыт для величайшего человеческого горя, чтобы завтра распахнуть свои двери тем, кто радуется жизни.
Мириам в ярости. Повсюду в прессе она читает одну и ту же фразу: «Отныне
— Но она не завершена, если моих нет ни в одном списке! Раз они не вернулись.
Мириам никак не может успокоиться, она то отчаивается, то вспоминает, что доказательства гибели отсутствуют, ей мерещатся слова, которые услышала в холле отеля: «Еще десять тысяч человек ждут отправки, не волнуйтесь, они вернутся», «Говорят, в Германии есть лагерь, куда поместили тех, кто ничего не помнит».
Мириам видела снимки и кадры лагерей смерти в газетах и в выпусках новостей перед киносеансами. Но она не в состоянии совместить их с исчезновением родителей, Жака и Ноэми. «Они не могли исчезнуть, — говорит себе Мириам. — Их нужно отыскать».
В конце сентября 1945 года Мириам едет в расположение оккупационных войск в Линдау, Германия.
Она поступает на службу в ВВС переводчицей. Она говорит на русском, немецком, испанском, иврите, немного на английском и, конечно, на французском.
Там она продолжает поиски.
Может быть, Жаку или Ноэми удалось бежать.
Может быть, они в лагере для тех, кто ничего не помнит.
Может быть, у них нет денег вернуться во Францию.
Может быть все что угодно. Надо продолжать верить.
Глава 31
— А ты в детстве никогда не ездила к матери в Германию?
— В Линдау? Ездила. Вместе с отцом, по крайней мере один раз. У меня есть фотография, где я в тазике, в саду, а мама меня купает… Похоже, где-то в военном городке…
— Я правильно понимаю, что твои родители уже по сути не жили вместе?
— Не знаю… Фактически они жили каждый сам по себе, в разных странах. Думаю, у матери в Линдау был роман с одним летчиком.
— Да что ты? Но ты никогда не говорила!
— Вроде бы он даже звал ее замуж. Но поскольку он предлагал отдать меня в пансион и решить проблему раз и навсегда, то она с ним рассталась.
— И когда же троица снова собирается вместе?
— Какая троица?
— Ив, Мириам и Висенте. Они ведь снова стали встречаться, правда? Уже после того, как ты родилась.
— Я не буду об этом говорить.
— Я понимаю… Не сердись. В любом случае, я приехала не для того, чтобы расспрашивать тебя об этом, а чтобы увидеть письмо, которое ты получила из мэрии.
— Какое письмо?
— Ты сказала, что секретарша из Лефоржа прислала тебе письмо, которое ты еще не открывала.
— Послушай, я что-то устала… И не помню, куда его дела. Давай лучше в другой раз.
— Оно наверняка помогло бы мне в поисках. Мне очень нужно его увидеть.
— Знаешь что? Ты все равно не узнаешь, кто прислал открытку.
— А я думаю, что узнаю.
— Зачем тебе это нужно? К чему это все?
— Я не знаю, мама, меня словно какая-то сила толкает. Как будто кто-то говорит мне идти до конца.
— А вот мне осточертело отвечать на твои вопросы! Это моё прошлое! Мое детство! Мои родители! Все это не имеет к тебе никакого отношения. Занялась бы чем-то другим!
Глава 32
Анн, дорогая,
мне ужасно жаль, что так получилось. Давай оставим все это в прошлом.
Я так и не простила свою мать. Наверное, невозможно было простить. Но мы бы могли хоть как-то общаться, если бы она сказала, почему бросила меня на столько лет. Почему не могла поступить иначе.
Наверное, она молчала, потому что не могла простить себе того, что осталась в живых. И что надолго уезжала, пристраивая меня к кому угодно.
Если бы она объяснила причину, я бы поняла. Но мне пришлось разбираться самой, а когда я разобралась, было уже поздно, ее не стало.
Все это затрагивает какие-то основополагающие темы… И я сама теряюсь в них и чувствую, что это некое предательство по отношению к матери.
Мама,
Мириам считала войну своей вотчиной.
Она не понимала, почему обязана рассказывать о ней тебе. Поэтому естественно, что ты, помогая мне в поисках, чувствуешь, будто предаешь ее.
Мариам наложила на тебя обет молчания, и ты соблюдаешь его даже после ее ухода.
Но, мама, не забывай, как ты страдала от ее недомолвок. И не только от них: она вычеркивала тебя из истории, делала ее не твоей.
Я понимаю, наверняка мои поиски бередят тебе душу. Особенно когда они касаются твоего отца, жизни на плато и вхождения Ива в супружескую пару твоих родителей.
Но, мама, ведь это и моя история тоже. И иногда, совсем как Мириам, ты смотришь на меня так, словно я чужая, словно я вторгаюсь на территорию твоей жизни. Ты родилась в мире молчания, и оттого твои дети совершенно естественно жаждут слов;
Анн,
позвони мне, когда получишь этот мейл, и я отвечу на твой вчерашний вопрос. Который вывел меня из себя.
Я совершенно точно скажу тебе: не когда эти трое снова сошлись — этого я не знаю, — а когда Мириам, Ив и отец в последний раз видели друг друга.
Глава 33
— Это случилось во время праздника всех святых в ноябре сорок седьмого года. В Отоне, маленькой деревушке на юге Франции. Откуда я это знаю? Да очень просто. У меня сохранилась одна-единственная фотография, где я вместе с отцом. Я так часто ее рассматривала, что выучила наизусть. Но она была не подписана. Так что я не знала ни где она снята, ни в каком году. Естественно, маму расспрашивать на этот счет было бесполезно. И вот однажды в Сереете, в доме у кузины Сидуан — где-то в конце девяностых — мы болтали… о том… о сем… и вдруг Сидуан говорит: «А кстати, мне тут попалась очень милая фотография, на которой изображены вы с Ивом. Ты сидишь у него на коленях. Сейчас покажу». Она открывает ящик, достает фотографию. И я с удивлением обнаруживаю, что я на этой фотографии сижу на том же месте и одета и причесана точно так же, как на фотографии с отцом. То есть оба снимка точно сделаны в один день и, я бы даже сказала, на одну и ту же пленку. Я перевернула фотографию, стараясь не выказать волнения, и увидела, что этот снимок как раз подписан: «Ив и Леля, Отон, ноябрь тысяча девятьсот сорок седьмого года».