Почтовая открытка

— Я не пойду внутрь, буду ждать снаружи.

— Знаешь, списки тех, кто вернулся, каждый день читают по радио. Тебе лучше слушать их дома, чем лезть в толпу.

— Я хочу оставить карточку в холле отеля.

— Дай мне фотографии и информацию, я заполню ее за тебя.

Мириам в упор смотрит на Жанин:

— А теперь ты послушай, что я скажу. Завтра я иду в «Лютецию». И никто меня не остановит.

Глава 27

Под парижским солнцем идет автобус с платформой, он пересекает серебристую Сену, где лежит нараспашку треугольная площадь Дофин, едет по мосту Искусств, и женщины с алой помадой и холеными ногтями победительно красивы, автомобили снуют туда и сюда, их водители курят, выложив локоть на окошко, а мимо прогуливаются американские солдаты, разглядывают француженок на таких каблуках, что улетает сердце, и с колечками на каждом пальце, цветастые платья утягивают талию и поднимают грудь, а воздух в столице все теплее с каждым днем, липы укрывают сенью тротуары, дети возвращаются домой со школьными ранцами на спине. Автобус следует своим маршрутом, с правого берега на левый, от Восточного вокзала до отеля «Лютеция», и все — автомобилисты, спешащие домой, продавцы на пороге лавок, прохожие со своими обычными заботами — все они замирают, когда в автобусе впервые появляются эти существа с ввалившимися глазами, торчащими надбровными дугами и странным взглядом. С неровно обритыми головами.

— Это что, выпустили сумасшедших из приюта? — Нет, это старики, вернувшиеся из Германии. А они не старики, большинству от шестнадцати до тридцати лет.

— Возвращают только мужчин?

Есть и женщины, но их не узнать без волос и при такой худобе. Некоторые больше не смогут иметь детей.

Поезда с востока час за часом прибывают на разные вокзалы Парижа, иногда приземляются самолеты — в Ле-Бурже или Виллакубле. В первый день депортированных встречали на платформе с фанфарами, большой помпой, устроили им целую церемонию с «Марсельезой», парадным строем и полным духовым оркестром. Первыми вышли узники лагерей смерти, затем военнопленные и, наконец, те, кто отбывал трудовую повинность. Первый день.

Они выходят с вокзала и поднимаются в автобусы — те же автобусы, что несколькими месяцами ранее перевозили задержанных во время облав сначала в транзитные лагеря, а сразу потом — в вагоны для скота.

«Но у нас правда нет других вариантов», — говорят депортированным. Они стоят внутри, прижавшись друг к другу, и смотрят в окно на проплывающие мимо столичные улицы. Некоторые впервые видят Париж.

Они видят, как парижане, мимо которых проезжает автобус, замирают и смотрят на них, как прохожие и автомобилисты на несколько секунд забывают о своих проблемах и гадают, откуда в городе эти странные существа с бритыми головами и в полосатых пижамах. Словно из другого мира.

— Вы видели? Это автобусы с депортированными.

— Могли бы сначала помыться.

— Почему они одеты как каторжники?

— Им же выдают деньги, сразу по прибытии.

— Ну тогда еще ничего.

И жизнь продолжается.

На светофоре какой-то пожилой человек, ошеломленный этим ужасным видением, протягивает им пакет со спелой вишней. Он поднимает его к окну автобуса, и десятки худых как палки рук с костлявыми пальцами хватают вишни, утягивают их вверх.

— Не надо кормить депортированных! — кричит женщина из Красного Креста. — У них желудки не выдержат!

Депортированные знают, что для их животов это чистый яд, но соблазн слишком велик.

И автобус снова трогается в путь, к Левому берегу Сены и площади Сен-Мишель, к бульвару Сен-Жермен. А вишня не удерживается в животах и вытекает с другой стороны.

— Могли бы держать себя в руках, — говорит кто-то из прохожих.

«Могли бы есть аккуратней», — думает другой.

— Какая вонь, могли бы хотя бы помыться.

Глава 28

А один не захотел садиться в автобус, потому что узнал его. Точно такой же автобус вез его из Парижа в Драней. И он тихонько проскользнул в боковой выход с Восточного вокзала на улицу Альзас, это раньше главного портала. И вот он стоит и не понимает, где оказался, он потерялся в Париже.

— Что с вами, месье, вам нужна помощь? — спрашивает кто-то из прохожих.

Он качает головой: нет, главное, чтобы его не отвели обратно в автобус. И вот уже возле него собирается кружок из добрых и заботливых людей.

— Месье, вы неважно выглядите.

— Не напирайте на него, дайте человеку воздуха.

— Я позову полицейского.

— Месье, вы говорите по-французски?

— Надо его покормить.

— Я сейчас куплю еды и вернусь.

— У вас есть документы? — спрашивает подошедший жандарм.

Человек ужасно пугается при виде мундира. Но жандарм добрый, ему кажется, что этого беднягу лучше отвезти в больницу. Он никогда не видел людей в таком состоянии.

— Месье, пойдемте со мной, вас отвезут в хорошее место и там немного подлечат. У вас есть карточка депортированного?

Мужчина думает о том, что у него давно уже нет никаких документов, нет денег, нет жены и детей, и волос тоже нет, и зубов. Он боится людей, которые стоят вокруг и смотрят на него. Ему неловко, ему стыдно быть живым, он потерял жену, родителей, двухлетнего сына. Он пережил всех остальных. Миллионы людей. Он кажется себе мошенником, он боится, что все эти люди забросают его камнями, что жандарм отведет его в тюрьму, а потом будет суд, и с одной стороны будут стоять эсэсовцы, а с другой — погибшая жена, погибшие родители, погибший сын. И еще миллионы погибших. Он бы бросился бежать — на жандармскую дубинку ему страшно даже взглянуть, — но сил нет. Он вспоминает, что однажды, давным-давно, он уже бывал в этом квартале, он помнит, что когда-то тоже был одет, как все нормальные люди, имел волосы на голове и зубы во рту, и понимает, что никогда уже не станет таким, как все. Кто-то из прохожих любезно сходил в ближайший продуктовый магазин и объяснил: «Дайте мне что-нибудь для возвращенца, он умирает от голода, у него совсем нет зубов», и продавец дал ему йогурт со словами: «Я не возьму за него денег, это нормально, мы должны им помогать». И прохожий протягивает йогурт депортированному, и еда пронзает внутренности как острый нож, потому что даже эта пища слишком тяжела для него, его жизнь и так держится на волоске, его освободили из Освенцима еще в январе, три месяца назад, а до этого он чудом избежал последних массовых расправ, и еще прежде были марши смерти, когда они брели по снегу, подгоняемые ударами конвоиров, и новые унижения, и хаос крушения режима, и поездки в тех же вагонах для скота, голод, жажда, борьба за то, чтобы дожить до возвращения, борьба почти невозможная для его смертельно истощенного тела, — и вот после долгих недель борьбы его сердце прекращает биться — в день возвращения домой, на серой парижской брусчатке, у спуска с лестницы на улице Альзас. Его тело так невесомо, что он просто оседает и мягко ложится на землю, как опавший лист, медленно и безвучно.

Глава 29

Автобус с Восточного вокзала подъезжает ко входу в Лютецию, толпа теснится, Мириам ничего не понимает, но движется вместе со всеми… Кто-то проезжается велосипедом ей по ноге и не извиняется. Она впервые слышит названия городов, которые до этого были ей незнакомы: Освенцим, Моновиц, Биркенау, Берген-Бельзен.

Внезапно подходит автобус с платформой, двери распахиваются, но депортированные не могут выйти сами, им помогают скауты, которые ведут их до гостиницы, для некоторых приготовлены носилки.

К ним устремляется толпа ожидающих родственников. Мириам не может смотреть, как беспардонно, отчаянно набрасываются люди на вновь прибывших и суют им под нос фотографии.

— Узнаете его? Это мой сын.

— Может, вы знали вот этого? Он мой муж, такой высокий, с голубыми глазами.

— На этой фотографии дочке двенадцать лет, но когда ее забрали, ей было уже четырнадцать.

— Вы откуда? А о Треблинке слышали что-нибудь?

Но Мириам замечает, что выходящие из автобусов молчат. Они не могут отвечать на вопросы. У них едва есть силы тихо переговариваться между собой. Как сказать людям правду? Никто не поверит.