Под гнетом окружающего

Городъ Никитинъ находился теперь въ четырнадцати или въ двнадцати верстахъ отъ мурзатовскихъ крестьянъ, тогда какъ прежде они жили отъ него въ пяти или въ четырехъ верстахъ. Но дло было не въ разстояніи, а въ стремленіи мужиковъ къ рк. Вновь переселенные крестьяне стали кое-какъ поправляться, хотя и не могли сравняться въ довольств съ первыми поселенцами. Они долго отличались отъ нихъ и характеромъ, чаще ходили въ церковь, были мене предпріимчивы, больше пили и считали, можетъ-быть, не безъ основанія, всхъ старыхъ жителей Приволья раскольниками или, по крайней мр, людьми, сочувствующими расколу и очень холодно смотрящими на православіе. Можетъ-быть, тутъ не было ни раскольничества, ни православія, а былъ просто индифферентизмъ народа, разжившагося и закалившагося въ неусыпномъ труд и въ вызванномъ обстоятельствами мошенничеств. Но богатые мужики неохотно говорили объ этомъ предмет; еще неохотне говорили они о своемъ денежномъ положеніи и имли привычку прикидываться очень небогатыми людьми.

— Что сработаешь, то и прошь. Какіе у насъ капиталы могутъ быть! — говорили они.

А въ народ ходили слухи, что у старыхъ мужиковъ Приволья водится деньга и большая деньга, только это кулакъ-народъ.

— Много ли, мало ли, а все же хоронить на черный день надо, — отвчали они уклончиво, если къ нимъ очень приставали съ вопросами объ ихъ матеріальномъ положеніи, и тутъ же подсмивались надъ другими мужиками. — А вы деньги-то на улицу выложите, авось добрые люди припрячутъ.

Въ начал пятидесятыхъ годовъ жители Приволья окончательно сжились, и остались только едва уловимыя отличительныя черты въ ихъ характерахъ. Это было село торговое, дятельное, съ большимъ трактиромъ и постоялымъ дворомъ на берегу рки, съ нсколькими лавками, не только не уступавшее ни въ чемъ, но даже превосходившее во многомъ Никитинъ, откуда часто прізжали горожане за товарами въ село, не находя этихъ товаровъ въ город. Ободранные, придавленные чиновничествомъ былыхъ временъ, городскіе мщане-лавочники; чиновничество, берущее мелкія взятки и трепещущее передъ ревизіями губернскаго начальства; одна церковь, десятокъ кабаковъ и трактиръ, поглощающіе послднія деньги у мщанъ и все нажитое грошевыми взятками у чиновниковъ; жалкія поползновенія на полицейскій надзоръ, — все это придавало какой-то скорбный видъ городу, построенному по чьему-то приказанію, Богъ знаетъ для какихъ цлей, среди нагихъ и плоскихъ полей. Стоя незначительно выше мужиковъ по образованію, никитинскіе жители утратили всякую возможность работать такъ, какъ работали привольскіе мужики; чиновники стыдились явно плотничать, сапожничать, портняжничать; мщане привыкли къ городской торговл, то-есть къ отупляющей, праздной и сидячей жизни, и не работала отчасти и потому, что никитинское народонаселеніе очень мало потребляло на мст, а заказывало одежду и даже обувь въ губернскомъ город; хлбъ, масло, яйца покупало изъ деревень; иные товары закупало прямо въ Приволь. Отставъ отъ привольскихъ мужиковъ на этомъ поприщ, отстали никитинцы отъ нихъ и на поприщ наслажденій жизнію. Она еще не доразвились, не добогатли настолько, чтобы завести собранія, библіотеку, театръ, но уже зашли за ту черту, гд люди начинаютъ гнушаться мужикомъ и стыдиться его удовольствій, хороводовъ, посидлокъ и тому подобнаго. Сплетни, карты, пьянство и вчный сонъ наполняли все свободное время ихъ жизни. Совсмъ иначе выглядли жители Приволья. Долгое знакомство съ прозжающимъ со всей Россіи людомъ значительно развило ихъ; довольно значительные торговые обороты пробудили смтливость, отчасти кулачество и способность надуть хоть родного брата; постоянная работа на сердитой рк придавала имъ смлости и умнья пользоваться чужимъ несчастьемъ, какъ въ былые годы пользовались другіе люди ихъ бдственнымъ положеніемъ; отсутствіе управителей и полиціи, господъ и барщинныхъ дней пробудило въ нихъ какую-то гордость, самоуваженіе, отчасти самодурство; эти люди, кажется, могли постоять за себя; уже многіе изъ нихъ, имя родню въ сел, сдлались значительными купцами и кормили не только какихъ-нибудь «канцелярскихъ» своими обдами, а и самихъ губернаторовъ. Вс помнятъ, какъ на одномъ изъ своихъ обдовъ купецъ Туговъ представилъ гостямъ и посадилъ за столъ на первое мсто своего отца, простого мужика привольскаго. Эта выходка надлала шуму даже въ столиц. Имя такихъ родственниковъ и милостивцевъ, гордившихся и коловшихъ разнымъ баричамъ глаза своимъ происхожденіемъ, привольскіе мужики смотрли дерзко и смло на мелкихъ властей. Рзко стали они отличаться отъ всхъ своихъ сосдей, жившихъ вдали отъ рки, «тянувшихъ къ городу». Послдніе снимали шапку передъ каждымъ бариномъ, но никогда не длалъ этого привольскій житель. Правда, жители Приволья и не были такъ добродушны, какъ ихъ сосди. Надуть они были готовы всякаго.

— На то Богъ и дурака создалъ, чтобы умные на немъ здили, — смялись они.

— Проходи, проходи, Богъ подастъ! — говорили оня по большей части нищимъ вмсто подаянія и разсуждали между собою: — На всхъ не напасешься; ишь ты, чмъ бы работать, а они шляются.

Неохотно впускали они на ночлегъ прохожихъ, дорожа трудно нажитымъ богатствомъ и говоря, что «Богъ его знаетъ, какой это человкъ; еще, пожалуй, и село спалить; шляется, значитъ непутящій».

— Постоялый дворъ на то есть, братецъ. Проваливай! — захлопывали они двери передъ странникомъ.

Страха передъ становыми и тому подобными властями у нихъ почти не было никакого, и они очень хладнокровно смотрли на ихъ пріздъ.

Но чмъ богаче становилось Приволье, тмъ бдне становились Мурзатовы. Правда, въ первые годы богатства въ Приволь, Мурзатовы вдругъ поднялись и ожили. Ихъ фамилія сдлалась одною изъ самыхъ богатыхъ, и они стали жить широко: бросили службу, ухали за границу. Чмъ шире шла жизнь, тмъ боле требовали они съ мужиковъ, тмъ боле длали долговъ и безобразій… Мужики стали пользоваться положеніемъ господъ и выкупались за большія деньги цлыми семьями… Надъ князьями назначили опеку… Года черезъ два посл этого событія умеръ послдній изъ нихъ, и имніе досталось графин Серпуховской, родной тетк Михаила Александровича Задонскаго, поселившейся посл смерти своего мужа въ деревн.

Вотъ почва, на которой выросъ Иванъ Григорьевичъ Борисоглбскій въ дом бднаго сельскаго священника, обремененнаго выжившимъ изъ ума отцомъ, матерью съ отнявшимися ногами и множествомъ дтей, полуобразованнаго, немного опустившагося отъ бдности и отсутствія всякихъ сношеній съ образованною средою. Въ этомъ старик, рядомъ съ горячею любовью къ дтямъ, уживались мелочные, скряжническіе расчеты нищаго о томъ, что дти должны кормить его подъ старость; рядомъ съ трезвымъ практическимъ взглядомъ на жизнь гнздились самыя странныя идеи невжды обо всемъ, что стояло вн узкаго круга его дйствій; то онъ напускалъ на себя важность и хотлъ явиться проповдникомъ среди «мошенниковъ» привольскихъ, то кланялся въ поясъ этимъ «мошенникамъ», потому что и онъ хотлъ сть… Его сынъ, Иванъ Григорьевичъ, перетерплъ бурсацкую жизнь, грязь, мелкое базарное мошенничество и нищету; перенесъ побои и проклятія отца за отказъ отъ дьяконства и за поступленіе въ медицинскую академію; пережилъ цлый годъ въ столиц, въ угл, иногда ночуя на нарахъ за дв копейки, не додая днемъ, не досыпая ночью, сколачивая наперекоръ своей натур гроши, чтобы привезти ихъ отцу, купить этою цною примиреніе съ нимъ и провести у него лто. Зачмъ примиряться? зачмъ проводить лто въ его дом? Объ этомъ Иванъ Григорьевичъ почти и не разсуждалъ, и просто поддавался какому-то инстинктивному стремленію на родину, подъ родную крышу, къ родной рк. Даже планы сдлаться земскимъ врачомъ въ Приволь были скоре слдствіемъ этого стремленія, чмъ одною изъ его причинъ. Съ дтства передружился онъ тутъ со всми мужиками, со всми ихъ ребятишками. Игралъ онъ съ ними въ бабки, ночевывалъ у нихъ, когда отецъ слишкомъ сильно нападалъ на него. Въ первое лто; проведенное въ Приволь по прибытіи изъ академіи; Иванъ Григорьевичъ еще боле скрпилъ свою дружбу съ крестьянами; покумился съ нкоторыми, у другихъ привилъ оспу ребятишкамъ, далъ два-три совта болзнымъ бабамъ. Все, начиная со стараго бобыля Тараса, въ деревн Рябиновв, занимавшагося издліемъ затйливыхъ тавлинокъ и бураковъ, и кончая старою богомолкою графинею Серпуховскою, владтельницей Приволья, считали Ивана Григорьевича за своего человка. Его простот не удивлялись, потому что въ ней и не было ничего удивительнаго: держитъ себя человкъ, какъ и слдуетъ человку держать себя, его не цнили, какъ какую-нибудь рдкость; не превозносили его, какъ выдающееся явленіе, потому что и примелькался онъ всмъ, и казалось каждому, что ужъ онъ постоянно у батюшки священника проживать лто долженъ, и что некуда ему дватся. Такъ вообще привыкаютъ люди ко всякой необходимой, но сросшейся съ ихъ жизнью, вещи или личности. Оцниваютъ они эту вещь или личность только посл утраты ее; только тогда начинаетъ мозолить имъ глаза оставленная ею пустота, только тогда говорятъ они; эхъ, вотъ и видно, что ея нтъ! Эти вещи, эти личности — любимые наши старые халаты, сторожившія насъ собаки, врныя наши слуги, заботившіеся о насъ друзья дтства. Такія отношенія людей къ Ивану Григорьевичу были особенно по сердцу ему самому. Онъ зналъ, что онъ не пятая спица въ колесниц въ жизни этихъ людей, что онъ такъ же необходимъ для ея полноты, какъ какой-нибудь Дмитрій Сысоевъ, содержатель трактира, или, какъ какой-нибудь выборный Иванъ Михевъ; сознавалъ, что онъ такъ же необходимъ въ этой жизни, какъ какой-нибудь винтъ въ машин, а не служилъ въ ней какою-нибудь блестящею бляхою, яркимъ украшеніемъ, которое, можетъ-быть, и краситъ машину, но о которомъ никто и не вспомнитъ, если его не будетъ. Его умъ, подъ вліяніемъ бдности, притсненій, хитрой изворотливости, вызванной необходимостью, и многихъ разочарованій, всегда соединенныхъ съ бдностію, сложился довольно своеобразно: Онъ съ какою-то добродушною ироніей и недовріемъ относился ко всему. Явятся у него золотыя мечты или надежды, онъ поддастся имъ; а уже черезъ минуту самъ подсмивается надъ собою. Назовется къ нему въ друзья какой-нибудь восторженный юнецъ, онъ честно отвтитъ на дружбу, а потомъ какъ-то иронически говоритъ о своихъ «чувствительныхъ» отношеніяхъ къ этому юнош… Случится въ обществ какая-нибудь пакостная исторія, придавитъ его самого кто-нибудь, — онъ вспылитъ, бсится, а черезъ день уже говоритъ со своей добродушной насмшливостью:

— Все это оттого случается, что мы, какъ Дарья Власьевна, все еще не достроились; а если что и было выстроено; такъ пришлось перестраивать. Ну, вотъ однимъ какая-нибудь упавшая балка кости переломала; другіе ругаются, что лса худо подведены., Третьи — мусоръ, да матеріалы до поту должны таскать; четвертымъ угла нтъ, гд бы прилечь да отдохнуть, и въ тишин насладиться семейнымъ счастіемъ… Въ сущности, это славная жизнь; бранятся ли, падаютъ ли, угла ли себ ищутъ люди — везд движеніе и бодрость чуется… Вонъ въ Кита, такъ все достроено, все прилажено, хлопотать не о чемъ, покойся себ, какъ праведникъ въ гробу… Это, можетъ-быть, и спокойне, да жизни тутъ нтъ, желаній, надеждъ не можетъ быть. Это навваетъ тоску, какъ плохой конецъ хорошо начатаго романа.

Во всемъ этомъ были видны слды горькаго прошлаго и усилій смхомъ заглушить слезы, ироніей подавить отчаянье. Такой характеръ складывается нердко у сильныхъ и трезвыхъ по натур бдняковъ изъ молодежи.

Иванъ Григорьевичъ не задумался надъ вопросомъ: почему онъ стремится каждое лто въ родныя мста? Но если бы онъ и задумался надъ этимъ вопросомъ, то увидалъ бы, что обойтись безъ этой потребности ему трудно. По крайней мр, разъ онъ ршился не хать домой, а отправился къ одному помщику въ учителя. Помщикъ былъ баринъ обходительный, благовоспитанный, но какъ-то особенно изысканно вжливо и предупредительно относился къ учителю, какъ относятся люди къ новому, совершенно чуждому имъ лицу. Дти въ дом въ повиновеньи растутъ; причесанныя, кроткія, тихія, ко всякому слову «съ» прибавляютъ, не спорятъ съ учителемъ, но какъ-то, оторопвъ, запуганно смотрятъ ему въ глаза и словно ртомъ ловятъ каждое его слово. Барышни, дочери помщика, потупляютъ глазки передъ учителемъ; не смются, а только краснютъ, если онъ смшное что-нибудь скажетъ; вечеромъ он на фортепьяно играютъ въ четыре руки. Ровно въ двнадцать часовъ общій завтракъ, ровно въ четыре часа общій обдъ, ровно въ девять общій ужинъ; на этихъ собраніяхъ идутъ толки о политик, о геніальномъ Наполеон, о геніальномъ Гарибальди, о геніальномъ Мадзини, о геніальномъ Бисмарк. Барыня-помщица старается учителю чай и кофе пересластить и все такіе томные глазки длаетъ. Скука! Попробовалъ Иванъ Григорьевичъ съ мужиками душу отвести — они передъ нимъ шапки снимаютъ; онъ говорить съ ними хочетъ, а они только отвчаютъ или слушаютъ и соглашаются; а онъ для нихъ баринъ, притомъ баринъ чужой и, сверхъ того, получающій плату отъ ихъ господъ, то-есть, вроятно, поддлывающійся къ господамъ. Опять скука и тоска. Пожилъ учитель недлю, другую и является однажды къ помщику.

— Я ду-съ домой, — сказалъ онъ, сконфуженно глянувъ въ сторону и кусая губу.

— Что вы не довольны чмъ-нибудь, — удивился помщикъ.

— Нтъ, всмъ доволенъ…

— Такъ что же?

— Да жить я здсь не могу; по родной сторон соскучился…

Помщикъ вжливо усмхнулся, полагая, что это одна изъ тхъ простыхъ отговорокъ, которыми прикрываются боле серьезныя причины.

— Вамъ, вроятно, кто-нибудь надлалъ непріятностей. Мн очень…

— Никто мн ничего не сдлалъ, — перебилъ Иванъ Григорьевичъ, для котораго вся эта сцена была крайне тяжела. — Просто ду, вотъ и все. Я вамъ другого учителя доставлю, гораздо лучшаго, чмъ я…

— Какъ вамъ угодно; насильно милъ не будешь! — обидчиво промолвилъ помщикъ. — Только надо было сперва подумать о своихъ нжныхъ чувствахъ къ роднымъ полямъ и не здить на мсто, имя такое мягкое сердце, — колко добавилъ онъ.

— Да я ужъ за это прежде васъ себя выругалъ, — усмхнулся учитель. — Я чуть-было потихоньку не удралъ… Ошибаться свойственно человку, вотъ я и ошибся.

Такъ онъ и ухалъ; повеселлъ даже, когда чужая деревня скрылась изъ глазъ. Подъзжаетъ онъ къ Приволью, толкуетъ съ знакомымъ ямщикомъ, тотъ его выспрашиваетъ, надолго ли онъ на побывку къ отцу детъ, гд онъ теперь въ ученьи. Вотъ въхалъ и въ село, навстрчу мужики идутъ.

— Постой-ка, Матвй, — крикнулъ одинъ изъ мужиковъ ямщику.

Ямщикъ остановился.

— Здравствуй, Иванъ Григорьевичъ, а я ужъ о теб у попа справлялся. Съ бабой моей что-то сдлалось, вторую недлю на печи лежитъ, встать не можетъ…

Расплатился Иванъ Григорьевичъ съ ямщикомъ, веллъ отвезти къ отцу чемоданъ, а самъ пошелъ къ мужику, посмотрлъ на больную бабу, сказалъ, что нужно длать, и какъ вышелъ изъ избы, такъ вдругъ ему показалось, что онъ никогда и не вызжалъ изъ родного Приволья, или что, если и вызжалъ, то пріхалъ сюда не сейчасъ, а когда-то давно, давно… Никто не смотритъ на него съ удивленіемъ и любопытствомъ, ребятишки не прячутся отъ него, какъ въ чужой деревн; каждый ему поклонится, какъ cвоему человку, поговоритъ съ нимъ и идетъ своею дорогой. Вошелъ онъ въ свой домъ; вчно запуганная мать и плачетъ, и смется, отецъ подтруниваетъ надъ ней, а самъ, нтъ-нтъ, да и взглянетъ до сына, любуясь имъ; маленькіе ребятишки, братья и сестры, смотрятъ на erо чемоданъ съ любопытствомъ, ждутъ не привезъ ли старшій брать чего-нибудь изъ столицы.

Свтло стало на душ у Ивана Григорьевича, вошелъ онъ въ отцовскій садикъ, тянувшіся къ береговому скату до самой рки, легь на песокъ у берега; солнце его гретъ, вдали широкая рка виднется, барки тянутся, чьи-то голоса раздаются въ воздух,

— Ишь ты, Ваня, дни-то какіе Богъ нонче дастъ хорошіе, — послышался позади его голосъ матушки-попадьи, не утерпвшей и забжавшей въ садъ за ненагляднымъ сынкомъ.

— Да, матушка, хорошіе дни стоятъ! — отвтить сынъ, поддаваясь полной душой хорошему настроенію.