Под гнетом окружающего

А тутъ батюшка вышелъ въ подрясничк, съ заплетенной назади жиденькой косичкой въ род мышинаго хвостика, бороду широкимъ гребнемъ расчесываетъ, смотритъ любовно на своего сына.

— Поставь-ка намъ самоваръ, мать-попадья, — говоритъ онъ жен,- соловья баснями не кормятъ. Ишь, любо теперь, что сынъ-то выросъ?

Сли чай пить, закуску подали.

— Мы, Ваня, по рюмочк пропустимъ? — съ добродушнымъ подмигиваньемъ спросилъ священникъ.

— Отчего не пропустить съ дороги, — разсмялся сынъ.

— Ну что, какъ у васъ тамъ насчетъ Польши слышно, — началъ священникъ, стараясь на первыхъ порахъ занять сына городскими умными разговорами.

— Ничего, теперь тихо все! — отвтилъ сынъ.

— Охъ, не врится мн что-то, — съ сомнніемъ покачалъ головою священникъ. — Врага мы себ въ ней нажили. Только убытки она намъ приноситъ, да козни строитъ. И отчего бы не написать имъ въ Европу письмо, чтобы хоть англичанинъ взялъ ее на аренду? А чтобы они насъ и тогда не безпокоили, выставить бы на границу три милліона войска, ну, тогда и тягайся съ нами.

Иванъ Григорьевичъ усмхнулся,

— Ну, теперь авось и такъ обойдется?

— Дай Богъ, дай Богъ!

— Ну, а что ректоръ семинаріи все тотъ же? — спросилъ сынъ.

— Охъ, я не говори! — вздохнулъ отецъ и началъ горячо и толково разсказывать сыну про ректора семинаріи, про благочиннаго, да про вс свои нужды и заботы. Такъ о Польше и не вспоминали боле…

Напились чаю и вс улеглась спать съ птухами, а Ивану Григорьевичу и спать не хотлось. Вышелъ онъ опять на берегъ, легъ на песокъ и впалъ въ невольное раздумье. Вспомнилось ему все пережитое, перенесенное; вспомнилось, какъ онъ горевалъ, не имя гроша за душою въ годы дтства, какъ его, сына бднаго попа, пороли въ бурс, какъ избилъ его голякъ-отецъ, когда онъ задумалъ отказаться отъ выгоднаго дьяконства и сталъ продолжать ученье, пришелъ на память сегодняшній ласковый пріемъ отца и радость матери, увидавшей, что батюшка совсмъ пересталъ гнваться на сына, — и какъ-то грустно и въ то же время легко стало у него на душ. Вдругъ онъ какъ будто простилъ всмъ, забылъ все и помнилъ только одно, что если его гнула въ бараній рогъ нищета, то гнула она еще боле, еще дольше и этихъ мужиковъ-плутовъ, и этихъ отупвшихъ профессоровъ семинаріи, и его отца, и его запуганную, глуповатую, но полную любви мать, не было въ его сердц ничего, кром теплой и полной любви. Иванъ Григорьевичъ былъ скупъ на ловкія фразы, на нжныя чувства.

— Какъ живого человческаго мяса поржешь на своемъ вку, какъ больной человкъ у тебя подъ ножомъ умретъ, оттого что у тебя рука дрогнула, да захала въ сторону, — говаривалъ онъ:- такъ тугъ не до нжныхъ чувствъ, да не до точеныхъ фразъ.

Ну, а въ этотъ вечеръ лежалъ онъ на песк въ такомъ настроеніи, что, кажется, обнялъ бы весь живой міръ, подставилъ бы свою грудь за каждаго изъ ближнихъ, и впервые понялъ онъ всю силу своей любви къ роднымъ мстамъ и родному народу.

— Ахъ ты, моя родина, бдная! — прошепталъ онъ, а по лицу тихо, одна за другой, скатились теплыя слезы.

И, подсмивающійся надо всмъ, скептически относящійся ко всему, никогда не смялся Иванъ Григорьевичъ, вспоминая эту сцену на берегу рки. Расчувствуйся онъ въ этотъ вечеръ по поводу какого-нибудь другого событія, а не по поводу встрчи съ родными мстами и роднымъ народомъ, то онъ врно въ ту же минуту, слдомъ за изліяніемъ нжнаго чувства, промолвилъ бы:

— Подгулялъ, значитъ, человкъ на радостяхъ, ну и расчувствовался.

Такова ужъ натура была…

Теперь онъ снова былъ дома, снова готовился приняться за свое обычное лтнее дло, учить дтей Баскаковыхъ, крестьянскихъ ребятишекъ, своихъ братьевъ и сестренокъ, лчить лихорадки, пораненныя на работ руки и ноги, крестить дтей, ходить на охоту. Жизнь по сердцу, по влеченью готовилась начаться во всей своей полнот, не оставляющей ни минуты для скуки или тоски. Размышляя о своихъ встрчахъ, Борисоглбскій невольно вспомнилъ о своей встрч съ Михаиломъ Александровичемъ, и его занялъ вопросъ: въ какихъ отношеніяхъ находится къ семь Баскаковыхъ этотъ новый въ деревн человкъ, этотъ «столичный гусь», какъ называлъ его мысленно Иванъ Григорьевичъ? Давно Борисоглбскій привыкъ смотрть на семью Баскаковыхъ, и въ особенности на Лизавету Николаевну, какъ на родню. Онъ зналъ до мельчайшихъ подробностей ихъ бытъ, ихъ радости и ихъ печали, и интересовался всмъ, что касалось ихъ, точно такъ же, какъ интересовался радостями и печалями каждаго изъ мужиковъ Приволья. Ему не для чего было анализировать, какія это чувства; не вызываетъ ли ихъ какая-нибудь другая причина, кром простой привычки. Гораздо боле страннымъ и требующимъ анализа показалось бы ему противоположное явленіе, то-есть, если бы онъ, интересующійся бытомъ всего окрестнаго народа, ни съ того, ни съ сего, не сталъ бы интересоваться только жизнью однихъ Баскаковыхъ. Вслдствіе этого и теперь, погрузившись въ думы о семейныхъ длахъ Баскаковыхъ, Иванъ Григорьевичъ не видлъ ничего особеннаго въ своемъ любопытств…

Рано утромъ онъ вышелъ къ чаю.

— Ну, что у Баскаковыхъ вс ли здоровы? — спросилъ отецъ.

— Вс здоровы… Самъ опять удралъ куда-то.

— Непутящій, право непутящій!.. Чмъ бы за семьей присмотрть, а онъ по свту рыскаетъ, словно и не знаетъ, что жена — дура-баба! Тоже вдь и дти малыя, и дочь за возраст: однихъ обучить нужно, за другой глаза нужны… Вдь тоже мало ли что люди-то могутъ наплести про нее.

— А разв что-нибудь дурное говорятъ? — уже съ любопытствомъ спросилъ Иванъ Григорьевичъ, сначала едва поддерживавшій разговоръ.

— Ну, да вдь люди всяко говорятъ: и дурное, и хорошее, а дурного больше, — отвтилъ отецъ, оттопыривая губы и подувая на чай, налитый на блюдечко.

Иванъ Григорьевичъ помолчалъ.

— Я тамъ Михаила Александровича встртилъ, — началъ онъ черезъ минуту и зорко взглянулъ на отца.

— Ну да, извстно, гд же ему и быть, какъ не около бабъ! Дла нтъ, такъ ничего другого на умъ я не идетъ… Двушку-то только мараетъ, — сердито замтилъ отецъ.

— Да онъ зачмъ сюда пріхалъ? Мало публичныхъ домовъ въ столиц показалось?

— Больной, — усмхнулся отецъ. — Лчиться пріхалъ… Должно-быть, въ отставку вышелъ… Да что-то я въ толкъ не возьму, зачмъ онъ здсь лчится, а не за границей… Вдь тамъ-то по нихъ, чай, французенки плачутъ… Прокутился врно!.. И что это, подумаешь, бездлье-то изъ людей длаетъ! — оставляя блюдечко, глубокомысленно произнесъ священникъ. — Правда, что лнь мать всхъ пороковъ, и что верблюду легче пройти въ игольное ухо, чмъ богатому въ рай… За всми бабами гоняется. Вонъ сталъ и на постоялый дворъ къ Марь Мироновой захаживать. Бабенка она шустрая, съ прозжими купчиками все водилась…

— Да съ ней-то онъ какъ познакомился? — спросилъ сынъ. — Демократомъ, что ли, хочетъ сдлаться, что за простой бабой ухаживаетъ?

— Ну, они давно знакомы. Я помню, ты еще маленькій былъ — ему лтъ этакъ пятнадцать было, такъ онъ ей косу обрзалъ!

— Какъ такъ?

— Да такъ, началъ онъ за нею бгать. Она ему согрубила что-то… Въ двичьей она жила у ея сіятельства… А онъ забрался къ ней ночью, да косу ей и обрзалъ въ отместку. Только это у нихъ и на ум. Юбочники, право юбочники!

— Такъ, значитъ, она теперь не молода?

— Да такъ, годикомъ помоложе его… Ничего, красивая баба, въ соку…

Иванъ Григорьевичъ нахмурился, и еще сильне сталъ занимать его вопросъ объ отношеніяхъ Баскаковыхъ и Задонскаго.

— Ну, у Баскаковыхъ-то онъ зачмъ бываетъ? — продолжалъ онъ разспросы.

— Господь его знаетъ!.. Слухи недобрые ходятъ. Ну, да всякому слуху врить нельзя. Вотъ ты поговори съ Лизаветой-то Николаевной… Двушка хорошая, ее жаль. Онъ поиграетъ, да и броситъ ее, а ей горе!

— Жениться, можетъ-быть, хочетъ, — усмхнулся Иванъ Григорьевичъ.

— Ну, тоже не радость, — возразилъ священникъ.

— Не радость-то, не радость, да вдь насильно не оттащишь, если она его любить.

— Охъ, грхи, грхи! — вздохнулъ отецъ, вставая съ мста, чтобы идти въ свой огородъ. — Любовь-то что? Такъ, мечтаніе одно. Скучно человку, дла у него нтъ, дома содомъ, молодъ онъ, кровь у горячая, подвернулось смазливое личико, вотъ онъ и говорятъ; я, молъ, люблю? Ну, а тамъ ребята, заботы, дрязги, мужъ въ одну сторону, жена въ другую, развратъ!