Под кровью — грязь

– Извини.

– Да ладно. Это…

– Что?

– Так, ерунда…

– Что?

– Что? А ничего, господа бога… Что, нельзя было просто нажать на спуск? Какого черта устраивать ток-шоу из моего убийства? Что, получил удовольствие? Нравится тебе это? Я оправдал твои ожидания? Или тебе хотелось, чтобы я валялся у тебя в ногах и плакал? Просил, чтобы ты впервые в жизни не выполнил приказ? Да? Взял бы и просто выстрелил. В разговоре. Всадил бы мне пулю и оставил бы умирать. Какого черта вас всех тянет на разговоры? Какого?

– Какого черта? – Палач развел руками, – Не знаю, просто при нашей работе очень редко приходится поговорить откровенно.

– Да не поговорить тебе хотелось, – резко бросил Гаврилин.

– А чего?

– Исповедоваться.

– Исповедоваться?

– А что – нет? И начальство мое и ты – всем хочется поговорить о своих грехах, попытаться оправдаться. Объяснить. А безопаснее всего это делать будущему покойнику. Чтобы и поболтать в сласть и тайну сохранить.

– Исповедоваться, – Палачу эта мысль показалась вначале странной, а потом вдруг из глубины души скользнула тень, не дававшая ему покоя, и слилась со странной мыслью об исповеди.

Гаврилин напрягся. Сейчас бросится, подумал Палач. Сейчас прыгнет, понимая, что шансов у него практически нет.

– Не нужно глупостей. Ты сегодня останешься живым.

– Что?

– Я сегодня не буду тебя убивать.

– Почему?

– А мне еще хочется с тобой поговорить. И еще мне очень хочется, чтобы ты все передал своему начальству. Все, что я скажу. Понял?

– Понял, – Гаврилин немного расслабился, но потом внезапно снова напрягся.

– Что еще?

– Мое начальство сейчас лежит мертвое у моих ног.

– Обратишься к другому.

– Это единственный мой канал. Может быть, есть свой канал у Хорунжего?

– Это меня уже не интересует. Слушай дальше.

– Слушаю.

– Я выполню приказ. Даже если при этом мне придется… Даже если…

– Я понял.

– Вот и хорошо. Но при одном условии. Первый и последний раз я ставлю условие.

– Какое?

Палач подошел к Гаврилину почти вплотную, наклонился:

– Ты должен быть со мной на этой операции.

– Я? Зачем?

– Ты будешь выполнять свою непосредственную работу – наблюдать. Я гарантирую, что ты уйдешь от меня живым. Не потому, что ты мне так нравишься. Я хочу, чтобы передал от меня своему и моему начальству небольшое послание.

– А если я не смогу с ним связаться?

– Тогда примешь решение самостоятельно.

– Мне безопаснее с тобой не идти.

– Безопаснее. Только ты не забывай, что приказ о твоей ликвидации до сих пор не отменен.

– Пошел ты…

– Я перезвоню, – сказал Палач и ударил.

Гаврилин не успел отреагировать на удар, захрипел и сполз со стула. Палач аккуратно уложил его на пол.

– Исповедоваться, – сказал Палач.

Странно, он принял решение, он не убил наблюдателя, но ни облегчения, ни дискомфорта при этом не испытал.

Палач оглянулся в дверях. Роль посланца исполнит Гаврилин. Это значит, что сегодня суждено умереть другому человеку. Человечку.

Грязь

Агеева колотило. Противный мелкий озноб заставлял дрожать все тело, и изнутри подступала тошнотворная слабость. Агеев попытался было задремать, но тело не могло уснуть. Внутри Агеева словно образовалась пустота, в которую он падал и не мог удержаться за скользкие края своего сознания.

Страх. К нему снова вернулся страх, снова что-то ледяное вынырнуло из темноты и захлестнуло сердце и мозг ледяной паутиной. Как тогда, под давящим светом фонаря, после того, как он убил… Тысячу лет назад. Все это было тысячу лет назад.

Это было так давно, что Агеев смог убедить себя в том, что этого вообще не было. Не было черной тени ночного кошмара, не было полыхающего белым огнем клинка в темноте – он верил, что этого не было, что его темная сила всегда была с ним, что всегда он был тем безжалостным и страшным Солдатом.

И вдруг этот испуг. Если бы четыре часа назад в коридоре он действительно перечеркнул жизни этих двоих одной автоматной очередью, ему было бы легче. Он бы отгородился стеной выстрелов от своей слабости и своего страха.

– Есть будешь?

Агеев вздрогнул:

– Что?

– Есть будешь? – Бес обернулся от стола к Агееву, – Тут Крутой жратву в сумке оставил.

– Жратву… – Агеев попытался стряхнуть с себя оцепенение и не смог.

– Ну да, колбаса, консервы.

– Не хочу, – ответил Агеев, подавив подступившую тошноту.

– Как знаешь, мы тебе оставим. А ты будешь, Наташка?

– Не хочу, – ответила Наташка, и Агеев оглянулся на ее голос – слабый и безжизненный.

Что это с ней? Сидит голая, завернувшись в одеяло, возле самой печки. И не хочет есть… Агеев снова сглотнул. Нет, о еде он не может даже думать. Мысли упрямо возвращают его в залитую кровью и горячей водой караулку и в темный коридор склада.

Агеев сунул руки под мышки, чтобы унять их дрожь.

– Все-таки Крутой молодец, – что-то пережевывая, сказал Бес.

Наташка промолчала. Стрелок, которого сменил на улице Блондин, кивнул. Он держался особняком и молча ел сидя на табурете возле самой двери.

– Крутой молодец, – выдохнул Агеев. – Молодец.

– Ага, – кивнул Бес, – вот провернем последнее дельце, поделим бабки и – отдыхать.

Последнее дельце. Агеев напрягся. Последнее дельце. Это Бес верно подметил.

– Так как же все-таки зовут твоего Крутого? – спросил Агеев.

– А какая, хрен, разница, ты вон – Солдат, он – Стрелок, я – Бес. Меня не колышет, как вас там еще зовут.

– А как он нас нашел? Ты не думал об этом?

– Нет, – честно признался Бес.