Подарок охотника (рассказы)

Вложив в оба ствола по заряду волчьей картечи и опершись об угол дувала, я прицелился. Через планку и мушку громадный хищник казался не больше воробья. Вынес немного вперед, и один за другим нажал оба спусковых крючка, и, о чудо!..

Орел покачнулся, на какую-то долю секунды нехотя остановился в воздухе, и вдруг, резко свалившись на правое крыло, винтом ринулся к земле. Ребятишки, перегоняя друг друга, с радостными восклицаниями побежали к месту падения.

И вот владыка неприступных горных вершин лежит у моих ног!.. А мне почему-то даже стало как-то не по себе: гордо паривший в небе сильный крылатый хищник, мертвым свалившись на землю, потерял всю свою силу и красоту. С такой высоты, врезавшись в пыль, он превратился в подобие полуощипанной курицы. «Лучше бы промазал...» — думал я, осматривая хищника. Это был старый орел с мутноватой поволокой на роговице левого глаза, правый был выбит картечиной.

По-видимому, на старости лет хищнику трудно стало выслеживать и добывать себе пропитание в обширной степи, и он переключился на мелкую домашнюю живность.

До меня смутно доходили красноречивые благодарности пастуха за избавление от хищника, и я даже не почувствовал, когда он на прощанье пожал мне руку: в глазах стоял то парящий орел, то валявшееся в пыли подобие полуощипанной курицы...

Голодная степь, 1940

ТУРТУШКИ

Солнце клонилось к закату. Я медленно подползал к небольшой мочажинке, находящейся недалеко от совхоза «Баяут» в Голодной степи.

Раздвинут последний куст колючки... От потрескавшейся земли в лицо отдает нестерпимым зноем.

Три дня я выслеживал этих быстрых с голубиным полетом туртушек. Они то неожиданно появлялись со стороны солнца, то летели на большой высоте.

Зато сейчас они совсем рядом... Одним выстрелом можно уложить не меньше десятка. Как на ладони, блестит маленькая лужица, из которой жадно пьют воду тысячи измученных жарой птиц. Мне их хорошо видно: головки и шея желтовато-серые, на горле треугольником черные кляксы. Ярко выделяются поперечные пояса между зобами и грудью. Спинки и бока серовато-черные, с желтыми пятнами. Предплечье и кроющие перья крыльев точно посыпаны пеплом.

Утолившие жажду туртушки быстро освобождают место другим, и когда они отходят, то у некоторых белым платочком сверкает нижняя часть тушки, у основной же массы она черная.

Много позднее я узнал, что это белобрюхие и чернобрюхие рябки. У нас же, в Средней Азии, их называют туртушками. Но недолго разглядывал я птиц. Сердце учащенно колотилось. И еще бы не волноваться: целых три дня я их настойчиво выслеживал!

Глаза остановились на самом плотном скоплении серовато-черных комочков. Указательный палец сам нащупал изгиб спускового крючка... И в тот момент, когда осталось только нажать и из обоих стволов должна была вырваться смерть, меня, как иголкой, кольнула в самую глубину души какая-то необъяснимая искорка жалости...

Я вдруг вспомнил: в книге Киплинга «Маугли» есть такое место, где все звери и птицы во время засухи пили из пересыхающей речки: неписаный закон джунглей не разрешал даже свирепым тиграм трогать у воды слабых... И мне стало стыдно за себя. Я сдвинул, кнопку на предохранитель и, пятясь, стал осторожно отползать...

Голодная степь, 1940

ТРЕЗОР

Как-то в первых числах марта отец принес полуслепого щенка, настолько маленького, что он свободно умещался у него в кармане пальто.

— Вот, если выживет, должен быть неплохим помощником. Мать его околела, попробуй выходить сиротку, — сказал он, передавая мне беспомощный ушастый комочек.

Я осторожно взял, и мне захотелось сделать что-нибудь приятное малютке. Я тихонько подул в его потешную мордочку; щенок вначале пугливо вздрогнул, потом успокоился и неожиданно лизнул меня прямо в нос.

Назвали мы его Трезором. Я смастерил ему удобную будку, внутри обил тряпками, настелил соломы, ваты и козьего пуха, украдкой взятого у матери.

День он проводил в этом гнездышке, ночь — в доме, а если родители не видели, то со мной, под теплым одеялом.

Раздобыв детскую соску, я поил его, как ребенка, подогретым молоком. Благодаря такой заботе Трезор выжил, стал быстро расти, превращаясь в красивого и крепкого пса.

Широкие коричневые уши, такого же цвета пятна на боках и мелкие рыжие крапинки около черного носа придавали белоснежной шерсти какую-то оживленную окраску. Особенно выделялись его умные, светло-карие глаза. В них, как в чистом роднике, отражалось все: и радость, и злоба, и ни с чем не сравнимая беспредельная собачья преданность. Больше он походил на свою мать — сеттера, но в широкой груди и сильных передних лапах чувствовалось что-то отцовское, переданное русским гончаком.

По совету старших месяцев с трех я стал приучать его к поноске и постепенно под руководством отца развивать все те необходимые качества, которыми должна обладать охотничья собака. Заниматься с Трезором было одно удовольствие.

Выйдем с ним ясным майским утром в сад, день теплый, солнца много. Белыми шатрами стоят цветущие яблони, груши, вишни. Цветочные клумбы у дома веют нежными запахами жасмина, ириса, гвоздики, сирени, душистой китайской розы. От аромата цветов слегка кружит голову. Забираемся в самую глушь.

Вначале даю Трезору полную свободу. Забыв все на свете, пес резвится, гоняется за пташками, потом, устав, подходит ко мне — и начинается ученье. В шестимесячном возрасте Трезор без труда разыскивал вся разбросанные и тщательно замаскированные тряпочки, камешки, палки. Стоит только скомандовать: «Ищи!» - как в скором времени у ног будет лежать целая груда собранных вещей, а сам пес, помахивая хвостом, замрет в ожидании лакомства.

Мало кто из охотников любит кошек. Я же их терпеть не мог. Слишком глубоко они еще в детстве ранили мне сердце: съели говорящего скворца, прекрасную почтовую голубку с неоперившимися голубятами и зверски терзали цыплят. Трезор, видимо, тоже считал их не только ворами, но и недругами своего хозяина, поэтому при случае драл без пощады. Сидишь, бывало, готовишь уроки, в доме тихо, спокойно тикают часы, слышно, как летит муха, и вдруг неистовый лай шум, возня, затем опять все тихо. Это значит, какому-то плуту коту не поздоровилось...

А как любил Трезор охоту! Еще с вечера, как только начнем с отцом собираться, он уже как на иголках. А то ляжет у крыльца и следит за каждым шагом, глаз с спустит. Боится, наверное, чтобы без него не ушли. Понесешь ружья, пес сам не свой, крутится, мячом подрыгивает, визжит от радости.

Зима у нас в Средней Азии, правда, не сурова, реки не замерзают, но по пять раз подряд в ледяную воду за убитыми утками не всякая собака полезет, а он хоть бы что, и даже не пытался увиливать. Выискивал и поднимал фазанов в таких непролазных крепях, что без него охота на них была бы немыслима. Зайцев же гонял до изнеможения, только с редким взлаиванием. Однажды в обед мы с отцом подстрелили зайца-толая, но, видно, мало попало косому... Стало уже темнеть, а Трезора все нет и нет. Звали, кричали, свистели — как в воду канул. Сгустились сумерки, наступила темнота. Давно пора было возвращаться домой, а мы все медлили: жаль оставлять такую собаку. На черном небесном ковре раскаленными угольками вспыхивали звезды. На одинокой сухой акации жалобно простонал сыч. В голову лезли разные предположения. «Трезор! Трезор!» — в сотый раз повторяли мы охрипшими голосами, и ни звука в ответ.

Мы поплелись домой. И каково же было наше удивление и как мы обрадовались, когда, встав рано утром, увидели Трезора целого и невредимого, который лежал у крыльца с придушенным зайцем-толаем под передними лапами. Но на кого же стал похож пес? Остро выпирающие наружу ребра можно было пересчитать по пальцам, морщинистыми складками обвисла кожа, даже широкая грудь казалась уже. Вся шерсть, особенно мохнатые уши и хвост, настолько облепились репьями, что, кроме стрижки, ничего бы не помогло. Отец, не очень щедрый на похвалы, на этот раз и то был тронут. Он ласково погладил собаку по голове, потрепал тяжелые от репьев уши и сказал: «Ай да Трезор! Ай да молодец! Золото ты, а не собака!» Трезор встал, вильнул хвостом, приподнял верхнюю губу, и в его усталых глазах и на преобразившейся морде можно было прочесть подобие улыбки.