Подарок охотника (рассказы)

Через какой-то промежуток времени звуки возобновлялись, чтобы проплыть над поверхностью хрустально-чистой воды и обессиленными утонуть в прибрежной растительности.

Эти загадочные звуки доносились с противоположного берега озера. Я долго прислушивался к ним, но так и не мог понять, что бы это значило? В конце концов мной овладело такое любопытство, что я не выдержал и, оставив корзину на полянке, пошел разыскивать таинственного музыканта.

Местность я знал хорошо, так как не раз ходил по ней вдоль и поперек.

Пробравшись по едва заметной тропинке, виляющей меж густых слойниковых зарослей, я вскоре выбрался на другую сторону озера.

Чем ближе я подходил к источнику звуков, тем отчетливее и громче слышались они.

Чтобы не спугнуть «исполнителя» раньше времени и застать его в момент наслаждения «музыкой», я сбавил шаг и пошел осторожнее.

Так незаметно я подобрался к густому кусту.

Отодвинув мешавшую ветку, осторожно выглянул и... вдруг почувствовал, как по моей спине поползли холодные мурашки.

Метрах в тридцати от куста на открытой мшистой полянке сидела бурая медведица с двумя медвежатами.

Мне показалось, что зверь увидел меня и готовится к нападению. Я весь похолодел от такой мысли, ведь у меня не было с собой даже ножа.

Мучительно долго проходила первая секунда, зверь не трогался с места.

И вдруг в напряженной тишине точно лопнула бомба: над озером снова прокатились дребезжащие звуки. Только сейчас я понял, что мохнатая хозяйка леса так чем-то увлечена, что потеряла всякую осторожность. И когда спасительный ветерок успокаивающе дохнул мне в лицо со стороны медведицы, я понял, что могу безнаказанно постичь тайну возникновения звуков.

Густые ветви хвои надежно скрывали меня от глаз зверя, и я, затаив дыхание, через редкие просветы в усыпанных зелеными иголками ветвях стал наблюдать за медведицей и ее потомством.

В центре залитой солнцем поляны торчала расщепленная молнией сухая ель. Около этой ели, боком ко мне, на задних лапах сидела медведица. Передние лапы ее упирались в комель дерева. Удлиненная морда удивленно смотрела вверх. Медведица время от времени медленно поднимала свою тяжелую переднюю лапу и, оттянув железными когтями отщепину, отпускала ее. Отщепина мелко-мелко дрожала, и при этом получались те самые дребезжащие звуки, которые и привели меня к этому месту.

Как обнаружила медведица этот «музыкальный инструмент», для меня до сих пор остается загадкой. Возможно, она вначале просто почесалась об эту ель, и дерево вдруг зазвучало. Тогда медведица тронула отщепину лапой. А может быть, произошло все иначе. Не знаю...

Но нужно было видеть, с каким уморительным наслаждением медведица прислушивалась к своей музыке. Трудно было удержаться от улыбки.

Этот дикий, могучий зверь сейчас всем своим видом выражал сентиментальное умиление.

Красный, точно стручок перца, язык вывалился из полуоткрытой пасти набок; от рождения нечесанная башка по мере угасания звуков ворочалась из стороны и сторону, а приподнятые уши впитывали все, что только можно было впитать из этого «музыкального творения».

Два полугодовалых медвежонка, потешно облапив друг друга, катались около матери.

Как-то я читал рассказ Михаила Михайловича Пришвина о том, как он наблюдал игру медведя на старом расщепленном пне, и, вспомнив об этом, очень обрадовался — мне тоже посчастливилось увидеть редкую, бесподобную картину.

Неизвестно, сколько бы еще времени я просидел кустах, если бы не шалость одного медвежонка. Вырвавшись из цепких лап брата, он подбежал к «музыкальной» ели и начал карабкаться на нее в тот момент, когда медведица оттянула отщепину. Через несколько секунд вместо дребезжащих звуков над озером понеслись вопли маленького проказника.

У музыкантши проснулся инстинкт материнства. Неуклюжая на первый взгляд, она удивительно быстро вскочила на все четыре лапы и, недовольно засопев, так хватила по отщепине, что та с треском отлетела далеко в сторону, а освобожденный медвежонок кубарем скатился вниз.

Инструмент был сломан, но мать, кажется, и не жалела об этом. Она лизнула сына в черную пуговку носа, проворчала какие-то ласковые «слова» на своем медвежьем языке. И малыш, перестав стонать и поджав ушибленную лапу, заковылял к кустам. За ним, переваливаясь с боку на бок, поплелся другой медвежонок.

Северный Сахалин, 1948

НА ТАЕЖНОЙ ТРОПЕ

Светло-зеленые холмы с россыпями краснеющей брусники давно остались позади. Несколько часов назад я окунулся в густой таежный полумрак. Вверху надо мной, сквозь вековые сплетения хвои, выглядывает кусочек голубого неба, а по сторонам, напоминая глухие сибирские частоколы, выстроились обвешанные лишайниками стволы пихт и елей. Меня ждет нелегкий путь. Я иду к тем местам, где, по рассказам старых охотников, «гусей — навалом!..».

До поселка Рыбачий, куда я спешил попасть к заводу солнца, оставалось еще полпути. При выходе из города за мной увязалась небольшая худая белая собака. Вначале я хотел отогнать ее, но потом раздумал: «Пусть бежит, вдвоем в тайге веселее будет, а выйду к поселку, оставлю знакомому нивху». За длинную дорогу я перепробовал почти все собачьи клички, стараясь угадать, какая из них принадлежит моему навязчивому спутнику, и, кажется, нашел. На кличку «Пушок» пес усиленно вилял хвостом и ласково смотрел мне в лицо своими черными, блестящими глазами.

И вот сейчас, когда вокруг на целые десятки километров не было ни единой живой души, эта собачонка стала для меня единственным другом, с которым я мог отвлечься от набегающих мыслей. Собака, видимо, и тайге была не впервые, все время бежала впереди, словно хотела показать мне дорогу. Иногда останавливалась и, принюхавшись к таежным запахам, неожиданно начинала громко лаять. А порою, взъерошив шерсть, недовольно урчала.

— В чем дело, Пушок?

Собака успокаивалась и, торопливо лизнув мою руку, убегала вперед.

Иногда пес стремглав возвращался ко мне с опущенным хвостом и прижатыми ушами.

— Что, трусишка, косолапого почуял? — ласково говорил я. — Не бойся, дурашка, медведь унюхал ружье и сейчас сам, как заяц, удирает от нас.

Но Пушок, видимо, не особенно верил в это, так как долго еще не отходил от моих ног и с опаской озирался по сторонам.

Темно и сумрачно в таежных зарослях, не то что в степи. Нет здесь простора глазу, пространство словно стиснуто деревьями. Давно не хоженную тропинку часто преграждают завалы бурелома, и сама-то она вся в молодой поросли, и если бы не пожелтевшие от времени глубокие засечки на деревьях, я, наверное, сбился бы с пути.