Подгоряне

будет это только приветствовать!"

Так выглядела в устах моего брата головомойка, какую учинил Шеремет

руководителям их совхоза.

– Ну что тебе еще сказать?
– продолжал Никэ.
– Были у нас и другие

неприятности. Но это в прошлом. А сейчас и сам Алексей Иосифович, наверное,

позабыл о наших фокусах...

– А вот и нет, не позабыл!.

Я и Никэ окаменели: в тени, у стены фермы, был сам Алексей Иосифович

Шеремет. Дверца "Волги" была распахнута. Секретарь райкома одной ногой

упирался уже в землю, а другая пока что оставалась в машине. На коленях он

раскрыл записную книжку и что-то отмечал в ней. Записывая, он выслушал

вместе со мною все Никино повествование.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Откровенно говоря, я побаивался встречи с Алексеем Иосифовичем

Шереметом. Я, конечно, не мог не думать о нем все дни, проведенные мною в

родном селе. Очень хотелось встретиться с ним. Но я почему-то не решался

поехать в город, чтобы заглянуть в райком. Если б районный центр находился

на прежнем месте или если бы Шеремета перевели на работу в Оргеев, я не

миновал бы его кабинета: всякий раз, когда уезжал в Кишинев или возвращался

из Кишинева домой, я непременно должен был проезжать и через Теленешты, и

через Оргеев - другого пути просто не было. Как же это я мог бы не заглянуть

к человеку, который был моим наставником, учителем в течение многих лет,

вторым отцом, можно сказать?! Он мог бы расценить это как неуважение к нему

с моей стороны, как заносчивость, непростительную гордыню: попал, мол, в

беду и не хочет, паршивец, заглянуть к своему старому другу-наставнику,

чтобы раскрыть перед ним свою пораненную душу (а кому же еще ее раскрыть,

как не человеку, который тебя пестовал, выводил в люди?!).

И все-таки я побаивался Шеремета: ведь когда-то он знал меня одним, а

теперь я мог явиться перед ним другим. И этот другой мог ему и не

понравиться. И пользуясь тем, что Калараш находился далеко в стороне от

шоссе, по которому я обычно проезжал на автобусе или в такси, я не

заглядывал в него. Но уже давно шли разговоры о том, что центральная

автомагистраль скоро должна получить разветвление и одна ветвь пойдет через

лесистую зону и в этом случае не минует Калараша. Будущее шоссе уже было

указано пунктиром в туристических маршрутных картах. И это было логично. В

лесных подгорянских местах были самые красивые пейзажи, великолепные

санатории; множество исторических памятников тоже можно было встретить

здесь: это старинные монастыри, превращенные в дома отдыха, профилактории;

землянки и колодцы партизан; источники минеральных вод; крутые серпантинные

дороги, заставляющие туристов радостно замирать, так же как и на знаменитых,

прославленных на весь свет дорогах Кавказа и Крыма. В Калараше был и

железнодорожный узел, большой вокзал, так что связь с ним через шоссе,

помимо всего прочего, имела бы и большое социально-экономическое значение.

Но пока что дорога только начинала строиться, и нетерпеливые подгоряне

заваливали все инстанции своими горячими прошениями, чтобы райцентр вновь

вернули в Теленешты. Такое уж у нас жизнеустройство: каждому крайне

необходимо побывать в районе - одному, чтобы заполучить справку в собесе,

другому, чтобы побывать в суде, третьему - похлопотать в райисполкоме

относительно "Жигулей" или "Запорожца", мало ли еще и других нужд! А

попробуй туда добраться по расхристанной весенней или осенней дороге! Но...

нет худа без добра: мне эти неудобства были кстати, я не хотел морочить

голову Шеремету своими болячками, у него и без того хватало забот. А пуще

всего я боялся другого: вдруг и он, разговаривая со мной, будет поглядывать

на часы, беспомощно пожимать плечами: понимаю-де твое положение, друг, но

ничего поделать не могу? Или, чтобы отвязаться от меня, что-то пообещает

мимоходом! Я-то ведь хорошо знал, что власть первого секретаря райкома хоть

и внушительна, но ограничена пределами. В конце концов, рассудил я, Шеремет

рано или поздно сам узнает о моем "пиковом" положении, и для меня важнее

важного было то, что узнает он об этом от других.

А теперь вот вдруг встретились, и незачем было сторониться друг друга.

– Ежели гора не идет к Магомету... Гм, ну? - Я насторожился: что

означало это "ну"?

У Алексея Иосифовича сильно побелели виски, и вообще он очень постарел.

Если б мы виделись с ним часто, я бы и не приметил этих перемен. Так уж

устроен человек. Когда, бреясь, ежедневно смотришься в зеркало, не

замечаешь, что стареешь. Не видишь, что голова постепенно начинает

покрываться инеем. И других перемен в себе не видишь: ни новых морщин на

лице, ни углубившейся складки на переносице. Не замечаешь, как стареют

родители, как растут собственные дети. Но стоит лишь расстаться на более или

менее длительное время человеку с человеком, отцу с сыном, скажем, матери с

дочерью, при новой их встрече эти перемены становятся так разительно

очевидны, что люди не удерживаются, чтобы не воскликнуть хотя бы про себя:

"Ну и ну!"

Сейчас меня изумили не только следы, оставленные на лице дорогого

человека временем. Удивила его манера курить. Курил он и теперь очень много.

Но зачем-то разрывал сигарету пополам, одну половину выкидывал. Непонятно

почему после каждой затяжки дул на горящую часть. И еще: Шеремет научился

сам водить машину, сидел за рулем, и не видно было, чтобы придавал этому

какое-то значение. Так, похоже, привык к шоферскому ремеслу, что был уже

совершенно равнодушен к нему. Рассеянно вертел на одном пальце ключи от