Подгоряне

счастье. Она вроде бы и родилась с крохотным серпиком в руках. Бывало, во

время страды никто в селе не мог сравниться с нею по проворности, с какой

она орудовала серпом. Впрочем, один все-таки нашелся. Но это был мужчина. С

тонкими, как у женщины, руками и шустрыми, как у зайца, ногами, этот обгонял

маму. Тудос Казаку, прозванный Врабиоюлом, то есть Воробьем, действовал

серпом, как фокусник или эквилибрист в цирке; и наблюдавшие за ним люди не

могли заметить, как он это делает. А вот мой отец считался - по

справедливости - плохим косарем. Работать с серпом вообще не любил. Приехав

к своей делянке ранним утром, снимал рубаху, расстилал ее на меже, бросал

тут же серп и приступал к жатве, то есть выдергивал пшеничные стебли с

корнем, набирал из них. сноп за снопом. Дело двигалось хоть и медленно, но

верно. На утренней заре пшеница была росной, влажной, из нее легко было

скручивать пояса для снопов, так что не нужно было бегать за водой к

колодцу, чтобы смачивать стебли для поясов-жгутов, или искать папоротник с

той же целью.

Нельзя сказать, что отец вовсе не умел жать серпом. Умел, конечно, не

такое уж это хитрое дело. Но после работы у него очень болела поясница.

Дедушка в этом отношении шел еще дальше моего отца: о серпе он и

слышать не хотел. Он хорошенько оттачивал свою знаменитую косу-крюк и за

один день мог уложить целую десятину пшеницы или ржи. Укладывал двумя

способами: рядком, плашмя и под прямым почти углом, когда срезанные стебли

прислонялись к стене еще не скошенной пшеницы колосьями вверх; при втором

способе было удобно вязать снопы. Однако так убирался хлеб, когда посев у

нас был большим. А при малом мама не разрешала лезть в него с косой. Брала в

помощь себе сестер и жала пшеницу, рожь ли серпом. Позже тетка Анисья

приходила со сеоими дочками. В такие дни и я получал серп, да притом еще

самый лучший, новенький и острый, как бритва, чтобы я не хныкал и не

привередничал, не задирал каждую минуту голову и не таращился на солнце.

Из-под наших рук рождались и убегали назад ровные рядки хлеба: колос к

колосу, стебелек к стебельку. Бурдюк с водой или вином все время убегал от

солнца, его то и дело переносили в тень. Нас, детей, приводили в восторг

красные маки, кровеносными сосудами растекавшиеся по пшеничному полю. Там и

сям на меже виднелись темно-зеленые шары перекати-поля, "умбра епурелуй",

что означает "тень зайца". Под него-то и прятали бурдючок. Когда мы сильно

уставали, то бежали к бурдюку. В таких случаях мама захватывала своим серпом

и мою полоску. Чтобы работа спорилась, отец подносил к рядкам смоченные

жгуты для снопов. Вязал их сам, красиво и аккуратно. К вечеру мы сносили их

на середину делянки. Там отец укладывал их в крестцы - по тринадцати снопов

в каждом. Один, самый верхний, служил крышей на случай дождя. Были кучи из

семнадцати и более снопов, они уже назывались копнами и свидетельствовали о

хорошем урожае.

На жатве я был похож на отца и дедушку: мне тоже не нравился серп. Он

быстро утомлял меня в знойный день.. А вот таскать снопы мог сколько угодь

но. Таскал бы, кажется, круглые сутки. Особенно нравилось увозить их с поля.

Отец научил меня, как складывать снопы в рыдванке. Снопы отвозили на ток, и

там вырастала скирда выше нашего дома, под ней, в тенечке, мы отдыхали. На

эту пору множество золотистых скирд вырастало в селе и вокруг села, было

приятно бродить среди них и прятаться за ними. Казалось, за каких-нибудь

два-три дня вырастал сказочный город с золотыми домами причудливых форм.

Город с узенькими средневековыми улочками и переулками. Город, полный

колдовских чар, особенно в лунную ночь. В какой-то час посреди этого города

появлялся локомобиль с молотилкой. Он начинал чихать, попыхивать дымком. Дым

смешивался с упоительно-вкусным запахом молодого хлеба. Мужики толпились,

хлопотали, чтобы стать в очередь для обмолота своих скирд. Возы с пшеницей и

рожью выплывали отовсюду, окружали, брали в полон молотилку. А у самой

молотилки кипела работа. Одни привозили на волах воду для паровика, другие

волокушей отгребали обмолоченную солому, третьи, самые умелые, укладывали ее

в небольшие копны, чтобы потом сподручнее было увезти ее на свое гумно.

Парни с могучей мускулатурой подбрасывали снопы на дощатую площадку. Там

самые красивые и тоже сильные девки разрезали жгуты, "растряхивали" стебли,

чтобы с ними мог справиться мельничный барабан. А "задавалой", то есть

человеком, который направляет в барабан пшеницу или рожь, ставился человек

не только самый выносливый, но и самый искусный: он должен был исполнять

работу трудную, но и тонкую одновременно. Готовую пшеницу отвозили в фурах и

фургонах на свои тока, где можно было ее хорошенько провеять и убрать в

амбары. Механики от паровика и молотилки вертелись возле бухающих и

рокочущих своих машин в огромных очках, предохраняющих глаза от пыли, в

которой тонули все и вся. Один все время находился у барабана,

захватывающего охапки пшеницы и направляющего их в прожорливую утробу

молотилки. За молотилкой, по пяти-семи рукавам, текло зерно прямо в

растопыренные мешки. Наполненные оттаскивались в сторону, а их место

занимали порожние.

Муравьиная, общинная, целенаправленная и осмысленная канитель

захватывала, подогревала людей. Ржание лошадей, мык волов, крики

возбужденного народа, скрип и тарахтение колес, шумная беготня с мешками

парней, хвастающихся своей силушкой, взвизгивания девушек от щипков

ухажеров, хохот - все сливалось в пеструю картину, как бы венчающую хлебную

страду на селе. Молотилка пела, захлебывалась, сердилась, когда барабанщик,

или задавала, как называют его в некоторых краях, пихал в ее зубастую пасть