Подвиг

— Вотъ ты какой, — говорила между тмъ женщина, носившая имя матери, и Мишель съ любопытствомъ и волненiемъ, въ которомъ ему самому не хотлось признаться разглядывалъ ее. Она была очень худая. Ея лицо носило слды красоты, той красоты, какою каждая мать кажется красивой своему ребенку. Оно было вмст съ тмъ очень усталое, измученное жизнью и лишенiями. И только глаза ея сверкали особеннымъ восторгомъ, совсмъ непонятнымъ Мишелю, но почему то дорогимъ и льстившимъ ему.

— Вотъ никогда бы не подумала, что у тебя будетъ такое лицо? Ты всегда былъ у насъ кругленькiй.

И вотъ тутъ у тебя были ямочки… И рснички были у тебя длинныя, предлинныя… И то сказать сколько ты… Сколько мы вс пережили…

Она хотла его спросить, вруетъ ли онъ въ Бога, молится ли, ходитъ ли въ церковь, — и не посмла, а онъ ее понялъ безъ словъ и нахмурился, и когда нахмурился, сталъ уже совсмъ не похожъ на того славнаго вихрастаго мальчугана, который такъ изящно носилъ блую матросскую рубашечку, отороченную голубымъ и кого она готовила въ корпусъ. Она всмотрлась въ него. Она его узнавала и не узнавала. Припоминала его прежнiя черты и отъискивала ихъ въ зтомъ молодомъ человк въ странной для ея Шуры шофферской одежд. Онъ былъ ей родной и чужой въ тоже время.

Откуда у него такъ близко поставленные глаза и эта упорная, непонятная, неразгаданная мысль въ нихъ? Мысль манiака или сумасшедшаго… Онъ смотрлъ на нее, не мигая, и не могла она угадать, что онъ про нее думаетъ.

— Шура, — сказала она съ нжною ласкою, — ну, разскажи намъ, какъ ты добрался до насъ, какъ жилъ вс эти годы?… Господи!.. десять съ лишнимъ лтъ мы не видались… Оставила я тебя мальчикомъ, а вижу взрослымъ молодымъ человкомъ. Но ты вдь мн не чужой?… Да, мой родной?… Мой милый…

— Не называй меня… — Тутъ логически должно было послдовать слово: — «мама», но оно не послдовало. Оно точно выпало изъ памяти Шуры, какъ выпадаетъ слово изъ печатнаго набора, и Шура его не произнесъ. Она ждала и жаждала этого слова, и, не услышавъ его, смутилась и все прислушивалась, какъ онъ будетъ ее называть?… Онъ ее никакъ не называлъ. Говорилъ «ты», можетъ быть, потому, что она ему говорила «ты», но за этимъ сердечнымъ «ты» былъ холодъ безъимянности.

— Не называй меня Шурой. Особенно при другихъ… при французахъ. Я Мишель… Мишель Строговъ. Вотъ мой паспортъ.

Онъ ей подалъ паспортъ. Паспортъ былъ французскiй, и въ немъ дйствительно было прописано, что онъ Мишель Строговъ, родившiйся въ Россiи.

— Но какъ же это такъ?… — растерянно спросила она. — Ты перемнилъ подданство?… Ты больше не русскiй?

Ей это казалось ужаснымъ. Просто таки невозможнымъ. Онъ холодно посмотрлъ ей прямо въ глаза и съ тихой жуткой усмшкой сказалъ:

— А ты разв русская?…

Она поблднла. Ударъ, ей нанесенный, былъ слишкомъ силенъ. Ей казалось — она его не снесетъ. Но она продолжала настойчиво допрашивать. Она хотла знать всю правду, какъ бы ни казалась она ей ужасной.

— Но какъ же ты сталъ французомъ?.. Ты лгалъ?… Въ это слово она вложила всю силу души, все возмущенiе и отвращенiе ко лжи.

Онъ не смутился. Казалось, даже не понялъ, какое такое преступленiе онъ совершилъ. Его лицо оставалось холоднымъ. На немъ появилась презрительная, чуть замтная усмшка.

— Я выросъ и воспитался въ огн революцiи. Буржуазные предразсудки мн чужды. Почему нельзя сказать то, что выгодно и нужно по данному моменту? Это просто непрактично и глупо. Мн иначе нельзя было. Надо было жить. Безъ этого нельзя было пробиться и стать человкомъ. Быть человкомъ — это главное. Это самоцль. А тамъ русскiй, французъ, нмецъ, японецъ — не все ли одно?… Это отсталыя зоологическiя понятiя… Я съ ними не считаюсь. Да что тамъ говорить!.. Мы люди разныхъ поколнiй… He стоитъ объ этомъ спорить.

Мишель охотно согласился остаться жить въ ихъ маленькомъ домик, носившемъ скромное наименованiе: — «Les Coccinelles». Они осмотрли комнатушку наверху, переговорили съ хозяиномъ и на другой же день Мишель перебрался со своимъ боле, чмъ скромнымъ скарбомъ къ родителямъ. Онъ сдлалъ это не потому, что ему прiятно и радостно было зажить съ родителями — у него этого чувства не было — а потому, что нашелъ это для себя во всхъ отношенiяхъ выгоднымъ. Онъ этого и не скрывалъ. Онъ установилъ въ своей комнат свои порядки, какъ ему было удобно, не стсняясь никмъ и ничмъ.

— Здсь я физ-культурой могу заниматься, — сказалъ онъ, — да и жилплощадь здсь больше, чмъ у меня на старой квартиренк. И платить меньше…

Совтскiя словечки и неприкровенный матерьялизмъ и практичность коробили его мать, но она промолчала. Онъ въ этомъ не былъ виноватъ. Она надялась, что съ теченiемъ времени, ей удастся перевоспитать его и вернуть къ Богу и къ семь.

Тмъ боле не могла она обвинять сына, что она знала, кто виноватъ во всемъ ужасномъ крушенiи Россiи. Вся исторiя послднихъ лтъ была ею глубоко продумана и приговоръ былъ постановленъ.

III

Тотъ самый дкiй, нудный и непрерывный звонокъ, который будилъ Мишеля Строгова, заставлялъ просыпаться и его мать, Ольгу Сергевну. Она открывала глаза, смотрла на чуть срвшую щель между занавсью и окномъ и съ мучительнымъ сердечнымъ надрывомъ думала: — «Господи, хотя бы не заводилъ онъ такъ полно!.. Еще и еще… Когда же это кончится? He могу я больше, кричать готова… Это хуже зубной боли… И теперь я уже ни за что не засну… А вдь только всего шесть часовъ».

Она и точно не засыпала. Длиннымъ свиткомъ разворачивались передъ нею послднiе, страшные годы жизни. Она, прищурясь, смотрла на спину лежащаго рядомъ мужа. Она въ эти минуты всми силами души ненавидла его.

«Кто виноватъ?.. Онъ во всемъ виноватъ!.. Онъ!.. Они, ему подобные!.. Боги!.. Правители!.. Ршители нашей, простыхъ смертныхъ судьбы… Полковникъ Генеральнаго Штаба… Всегда «выдающiйся», хвалящiйся точнымъ исполненiемъ долга. Да гд же это исполненiе долга?… Военные, такiе, какъ ея мужъ, вотъ, кто виновники всего, всего, что случилось. Она двчонкой, когда онъ начиналъ ухаживать за нею, знала, въ чемъ сущность военной службы и солдатскаго долга. Тогда она гордилась, что за нею ухаживаетъ военный… Жена защитника Престола и Отечества! Эту радостную гордость она усвоила съ первой брачной ночи, когда такой красивый и эффектный явился онъ къ ней въ спальню въ полной парадной форм и, взявъ шашку подвысь и салютуя ей, сказалъ: — «надюсь, что вы готовы исполнить вашъ долгъ жены»… Это было такъ красиво и сильно: — долгъ!.. И ихъ жизнь прекрасно и ярко началась. Она свой долгъ жены исполняла и дальше свято и честно, безъ компромиссовъ. Она на войну пошла сестрою милосердiя, и безъ трепета, ничего не боясь, понесла свой долгъ сестры… «Ну, а вотъ вы, вы вс офицеры и генералы Генеральнаго Штаба, стратеги, «наполеоны», исполнили вы свой долгъ и можетъ быть спокойна сейчасъ ваша совсть?.. Спитъ… И не подозрваетъ, что я про него думаю… что знаю и въ чемъ обвиняю… Да, обвиняю… Гд и въ чемъ былъ вашъ долгъ?»

Вдругъ встала въ ея памяти громадная разоренная пожаромъ войны страна, по которой она прозжала въ санитарной двуколк. Ряды обугленныхъ березъ по сторонамъ дороги и торчащiя изъ чернаго пепелища кирпичныя трубы. Точно увидала она въ это утро потревоженнаго сна испуганную дтвору, женщинъ съ голодными глазами, бгущихъ, куда глаза глядятъ, услышала вновь въ это Парижское утро изъ холоднаго далека т слова, что такъ часто слышала она въ т ужасные годы: — «Вшистко знищено… Жолнержи були — вшистко забрали… Дтей кормить нечмъ»… Чьи жолнержи?… Защита отечества?… Точно видла она сейчасъ это отечество, не защищенное, не обороненное войсками. Она отлично помнила, какъ, когда готовился ея мужъ къ поступленiю въ Академiю висла въ ихъ спальн громадная карта этого самаго отечества. Она наизусть заучила его границы. Отъ Варангеръ фiорда на юго-востокъ, не доходя до рки Муонiо… А тамъ отъ Мемеля… Вотъ вьется она прихотливымъ изгибомъ блдно зеленая, оттненная по краю государственная неприкосновеннаяграница. Загибаетъ, широкимъ языкомъ вдавливается въ нмецкую землю, очерчивая десять губернiй Царства Польскаго. Защита Отечества есть защита этой зеленой линiи и долгъ армiи никого туда за нее не пустить. Въ мiровой войн только Германская Армiя усвоила эту истину и выполнила въ полной мр свой долгъ передъ народомъ… Вс остальныя шли на компромиссъ… «По стратегическимъ соображенiямъ»… Какъ негодовала она уже и тогда, когда «по стратегическимъ соображенiямъ» сводили въ ничто вс потери, вс жертвы, весь героизмъ войскъ, всю пролитую солдатскую кровь и отступали, сжигая дома и селенiя, не думая о жителяхъ «отечества». Тогда зародилась въ ней еще неосознанная, непродуманная до конца ненависть ко всмъ военнымъ, не исполнившимъ элементарнаго долга, тогда она перестала понимать и уважать мужа… «Защита Престола»… По «политическимъ соображенiямъ» изъ за призрака какого то сепаратнаго мира, изъ за оклеветанной Императрицы измнили Престолу и не стали его защищать… Вотъ и дошли до большевизма… Кто же виновенъ?..