Подвиг

Ужасъ положенiя Ольги Сергевны заключался въ томъ, что никому, и мене всего мужу, могла она сказать все то, что передумала за эти страшные годы переоцнки цнностей. Кто пойметъ ее? Кругомъ — такое самолюбованiе! Кругомъ незыблемая увренность въ своей правот, въ побд. Ей становилось жутко. Сказать все то, что у нея накопилось на душ — ее сочтутъ за «лвую»… А нтъ!.. Только не это!!.. Нтъ, она не лвая… Отнюдь не лвая… Она боле «правая», чмъ вс они. Ей Престолъ и Отечество не пустые звуки… Какъ бы она ихъ защищала!.. Бога она не обвиняла. Она была слишкомъ умна и образована, чтобы мшать Господа въ свои людскiя длишки и винить Его за свои лность, трусость и неграмотность. Нтъ, она опредленно обвиняла во всхъ и своихъ, и чужихъ несчастiяхъ тхъ, кому такъ много было дано и кто своего долга не исполнилъ. Она слушала, какъ при ней разсказывали о недостатк патроновъ и оружiя. Она молча и нехорошо улыбалась. — «Зачмъ не берегли», — думала она. Она то видла, путешествуя по тыламъ, брошенныя винтовки, воткнутыя штыками въ землю и цлыя розсыпи патроновъ на оставленныхъ нами позицiяхъ. Она часто слышала, какъ восхищались «солдатикомъ», принесшимъ въ лазаретъ не брошенную винтовку, но она никогда не слыхала, чтобы обругали и тмъ боле наказали солдата, пришедшаго безъ оружiя и патроновъ. Кто же былъ виноватъ въ этой распущенности и послабленiяхъ?… Все они же!.. Начальники!.. А теперь?… Офицеры республиканцы… Офицеры революцiонеры… А вотъ изъ за нихъ — эта каторжная жизнь, эта работа въ Парижской контор и выстукиванiе на маленькой стенографической машинк никому ненужныхъ и совсмъ неинтересныхъ приказанiй и писемъ «патрона».

Она пла въ церковномъ хор Евлогiанской церкви. И она научилась компромиссу. Она пошла въ Евлогiанскую церковь потому, что тамъ регентъ былъ лучше и лучше оцнили ея голосъ. Она презирала себя за это, а вотъ все-таки не могла отказаться. Ей церковь давала такую отраду. Такъ радостно было придти въ нее въ воскресенье утромъ, когда еще никого нтъ, купить на три франка свчекъ и пойти ставить ихъ передъ иконами. Она гибко опускалась на колни, шептала съ дтства знакомыя молитвы, потомъ поднималась, и съ крпкою увренностью въ нужности того, что она длаетъ, ставила свчи. Она смотрла на бумажныя иконы, на скромный иконостасъ — его она и другiя женщины колонiи сдлали своими руками — и ей казалось, что тутъ все таки есть правда, которая ушла изъ жизни. Она смущалась лишь однимъ — ей порою казалось, что и это ненастоящее, какъ вся ея жизнь стала ненастоящей. За свчнымъ ларемъ стоялъ отецъ дiаконъ. Онъ былъ коренастый, сдой, съ коротко остриженными волосами, похожiй въ узкомъ черномъ подрясник на ксендза. Онъ прiятнымъ баскомъ подпвалъ ихъ маленькому хору. Но въ немъ не было того духовнаго, что привыкла она видть у дiаконовъ въ Россiи, и не могла она позабыть, что дiаконъ въ недавнемъ прошломъ — уланскiй ротмистръ и что у Сусликовыхъ онъ прекрасно подъ гитару поетъ цыганскiя псни. И церковь и вся служба иногда вдругъ казались какими то призрачными, точно сонными виднiями. И тогда являлось сомннiе въ существованiи Бога.

Когда она возвращалась, ее встрчала «мамочка» и, криво улыбаясь, говорила:

— Ну что же ты намолила у твоего Бога. По крайней мр узнала, когда же мы вернемся въ Россiю?..

IV

Мамочка больше не врила въ Бога. Въ свои семьдесятъ лтъ Неонила Львовна Олтабасова ударилась въ самый крайнiй матерьялизмъ.

— Столько было молитвъ, — говорила она, — и Государь и Императрица были подлинно святыми людьми. Если бы Богъ былъ — Онъ ихъ помиловалъ бы… А теперь, прости меня Оля, но какая же это церковь?… Какая и гд вра?… И смшно врить, когда живешь въ такой стран, какъ Францiя, гд такъ просто и удобно обходятся безъ Бога.

Неонила Львовна создала свою теорiю какихъ то «винтиковъ», еще не изслдованныхъ, но которые вотъ вотъ будутъ открыты учеными, изслдованы и изучены, и тогда все станетъ ясно и понятно, и никакого Бога для объясненiя тхъ или иныхъ явленiй не понадобится. Она жадно хваталась за газеты и въ нихъ искала новыхъ открытiй и изслдованiй въ области физiологiи, геологiи, археологiи, астрономiи и психологiи. И на каждое она смотрла съ точки зрнiя доказательства отсутствiя Высшей Силы, отрицанiя Бога.

— Вотъ, — говорила она, съ газетнымъ раскрытымъ листомъ входя въ комнату дочери, когда та, усталая и измученная дневной работой, переодвалась и умывалась. — Вотъ, ученые дознались, что вселенная не безпредльна, а что и ей предлъ есть. Въ миллiонахъ лтъ свтовыхъ лучей радiусъ этотъ, а все таки онъ есть. Вотъ теб и Богъ.

— Вы путаете, мама, — съ досадою говорила Ольга Сергевна. Ей противно было смотрть на мать. Въ длинномъ, старомодномъ черномъ плать, съ коротко остриженными, сдыми, гладко причесанными волосами, — если сзади смотрть, когда она сидитъ, и не узнаешь, мужчина или женщина, — неопрятная и распухшая старушка съ новыми и такими «нигилистическими» разсужденiями казалась ей ужасной и ей было страшно, что такъ она думаетъ про свою мать.

— Ничего я не путаю. Читала еще, что нашли черепъ человка въ Африк. И тотъ черепъ миллiонъ лтъ пролежалъ въ земл… Вотъ теб и Адамъ!.. Ученые теперь доказали, что человкъ существовалъ гораздо ране Бога.

Она съ торжествомъ поджимала губы и маленькими, блестящими, сверлящими глазками смотрла на дочь.

— Я уврена… я вполн уврена, что будетъ день, когда и мои «винтики» откроютъ.

— Какiе «винтики», мама, — съ сердцемъ говорила Ольга Сергевна.

— А вотъ эти самые, которые все длаютъ. И ты думаешь… Богъ?… Это Богъ войну, или грозу, или ведро послалъ?… или человкъ умеръ?… Волею Божьей? Это просто — «винтики» такiе въ природ вещей. Падаютъ они съ неба, попадаютъ въ атмосферу, поворачиваютъ такъ и эдакъ — и наше вамъ! — война… или вдругъ гриппъ ходитъ по городу… или отецъ убилъ дочь, или Кюртенъ какой нибудь проявился… И я уврена, что дойдутъ до того, что и ихъ будутъ ловить i подчинять себ, вотъ какъ электричество. Летятъ они, чтобы война тамъ что ли была, а ихъ ученые какими нибудь тамъ радiостями поймаютъ… и нтъ войны… Вотъ и надули твоего Бога…И безъ всякихъ молебновъ миръ на земл. Раньше наши мужики въ засуху, бывало, все молебны служили, съ хоругвями вокругъ полей ходили, а вотъ какъ поймаютъ и подчинятъ себ эти «винтики», такъ и не надо никакихъ поповъ. Наставилъ аппаратъ — и на теб — дождь, или солнышко, что теб угодно.

— Оставьте, мама. Начитались вы газетныхъ научныхъ фельетоновъ и думаете невсть какую премудрость постигли. Базаровы это раньше вашего говорили. Мн это просто тяжело отъ васъ слушать.

— Почему тяжело, — обижалась старуха.

— Вы старый человкъ… О другомъ вы должны думать… Какъ же умирать то будетъ вамъ тяжело, когда вы ни во что не врите?

Старуха недовольно крутила носомъ и уходила, шурша газетой изъ комнаты дочери.

— Поди, скажешь тоже. Кому извстно, кто когда помретъ. Можетъ быть, еще мн тебя хоронить то придется.

— Все отъ Бога, мамочка, — стараясь говорить кротко, говорила ей вслдъ Ольга Сергевна.

— Это какъ «винтики».. Куда, въ какую сторону повернутся. На тебя или на меня… А вотъ откроютъ ихъ, и умирать не придется. Сколько пожелаетъ человкъ, столько и проживетъ.

Противны и жутки были такiя рчи въ устахъ человка, уже стоявшаго одною ногою въ гробу.

V

Пронзительный звонокъ будильника въ комнат Мишеля Строгова пробуждалъ и Неонилу Львовну. Она, кряхтя и охая, поднималась съ широкаго ложа и, шлепая туфлями, шла къ столу разжигать керосиновый примусъ. Она готовила на всю семью утреннiй кофе.

Только полковникъ Георгiй Димитрiевичъ Нордековъ продолжалъ спать крпкимъ сномъ не знающаго заботъ человка. Онъ уврялъ, что никакой шумъ, если только онъ лично его не касается не можетъ помшать ему спать. Онъ разсказывалъ, что на войн онъ спалъ крпчайшимъ сномъ подъ грохотъ канонады и трескъ разрывающихся снарядовъ, и моментально вскакивалъ едва чуть слышно риплъ подл него полевой телефонъ.

Полковникъ Георгiй Димитрiевичъ былъ человкъ военный. Точно съ того дня, какъ затянули его въ кадетскiй мундирчикъ, онъ выковался въ подлиннаго солдата и ничто не могло поколебать или измнить его солдатской души. Какъ раньше онъ твердо врилъ въ правоту отступленiй «по стратегическимъ соображенiямъ», не сомнвался въ томъ, что они побдили бы, если бы не проклятая революцiя, такъ и потомъ, «смнивши вхи», снявъ лозунги: — «за вру, царя и отечество» и замнивъ ихъ сначала: — «за учредительное собранiе», потомъ: — «за единую, великую, недлимую Россiю» и, наконецъ: — «за нацiональную Россiю» онъ ни на минуту не сомнвался въ правот своего дла и въ правильности работы «вождей».

Крпкiй, пятидесятилтнiй сангвиникъ, въ мру пополнвшiй, съ красивымъ, холенымъ, всегда чисто выбритымъ, розовымъ лицомъ, съ густыми волосами, причесанными на проборъ, онъ былъ ловокъ и строенъ безъ всякой гимнастики. Членъ многихъ офицерскихъ объединенiй, предсдатель своего полкового объединенiя, неутомимый поститель всхъ обдовъ, банкетовъ, чашекъ чая, лекцiй, внимательный и восторженный слушатель рчей на нихъ произносимыхъ — онъ съ дтскою пррстотою врилъ во все, что тамъ говорилось.

Жидовская тракспортная контора, гд онъ служилъ, возка ящиковъ съ таможни и на таможню, проврка коносаментовъ и накладныхъ, ловкое сованiе франковыхъ монетъ въ руку всовщикамъ — это все было временное. Это не была жизнь. Просто дурной сонъ. Жизнь начиналась тогда, когда они собирались въ задней комнат третьеразряднаго французскаго ресторана, гд для этого случая развшивали по стн Русскiй флагъ, портреты «вождей» и полковые флюгера, когда человкъ семьдесятъ пожилыхъ людей въ скромныхъ черныхъ пиджакахъ по команд старшаго «господа офицеры» прекращали разговоръ и куренiе и вытягивались у своихъ стульевъ, и входилъ генералъ въ такомъ же пиджак, какъ и они. Тогда начинались воспоминанiя, рчи, старые анекдоты старыхъ временъ. И точно хорошее вино, чмъ старе становились они, тмъ крпче чувствовались. На этихъ обдахъ всегда была бодрость вры въ завтрашнiй день — и… въ конечную побду. На нихъ говорили о Россiи. Они еще не смли пть Русскiй гимнъ. Одинаково воспитанные и равно пришибленные судьбою они были разныхъ убжденiй и считали неделикатнымъ что нибудь навязывать другому. Пли полковыя псни, псни войны и съ блестящими отъ выступившихъ слезъ глазами слушали рчи ораторовъ. Это и была настоящая жизнь. Все остальное былъ дурной кошмарный сонъ.

Вчера въ день ихъ училищнаго праздкика ихъ собралось сто двадцать человкъ. Маленькiй крпкiй, бритый генералъ (онъ былъ среди нихъ старшимъ и по выпуску и положенiемъ) отчетливо, чеканя слова говорилъ съ большимъ подъемомъ страстную рчь. Цлительнымъ бальзамомъ въ израненныя души вливались его слова.

Гд то на верху сейчасъ звенлъ будильникъ и надъ головою и такъ, что гнулись доски потолка, топалъ босыми ногами его сынъ — Мишель Строговъ — а полковникъ, проснувшiйся раньше обыкновеннаго ничего этого не слышалъ и не замчалъ. Онъ снова и снова переживалъ эту бодрящую, освжающую душу рчь ихъ руководителя.