Поединок. Выпуск 14

Немчиново была родная деревня Пауля — Павла Ледкова, его двойника, убитого в X. на юге Германии 13 апреля 1945 года осколком фугасной бомбы. В тысячный раз Лемке увидел русского, истекающего кровью, все в той же неловкой позе, в какой тот рухнул на груду щебня. Точно так же лежал бы он, Хельмут Лемке, если бы осколки, ранившие и его, пришлись на два дюйма выше. Подбежал наставник Фукс, и он услышал его скрипучий голос: «Не каждому удается посмотреть на себя после смерти, не так ли... Пауль?» Лемке передернуло: «Я — Хельмут!» — «Прости, мой мальчик, вы так похожи, — проскрипел наставник, склоняясь над трупом Пауля. И тотчас выстрелил вопросом в упор: — Где твой пистолет?» Старая сыскная ищейка, Фукс оставался верен себе в любой ситуации; где пистолет Хельмута, мог знать только Хельмут. Когда часом ранее Фукс отнял у него пистолет, Пауль был в вестибюле и не мог видеть этого. «Пошарьте в ваших карманах!» — срываясь на фальцет, прокричал Хельмут. Фукс удовлетворенно хмыкнул. Затем, близко глядя в глаза, спросил вкрадчиво, что сказал ему Пауль. В адском грохоте разрывов Хельмут не столько расслышал, сколько угадал последние слова русского: он должен отказаться от задания, если хочет жить, ибо провал ему обеспечен. Это было предостережение. Оно означало, что Пауль скрыл нечто чрезвычайно важное, без чего предстоящее внедрение Хельмута в зафронтовой зоне делалось невозможным. Умирая, Пауль дал ему шанс выжить. «Что он сказал тебе?» — Фукс уже не спрашивал, Фукс требовал ответа. Хельмут со стоном замотал головой, пытаясь стряхнуть его руку, вцепившуюся в волосы: «Оставьте меня!» — «Следуй за мной», — приказал Фукс и бегом устремился к спуску в бомбоубежище. Еще один фугас упал возле грузовых ворот. Взрывная волна сбила Фукса с ног. Протащив юзом несколько метров, швырнула в выгребную яму и прихлопнула измятой крышкой. Хельмут захохотал. Его буквально выворачивало от хохота. Так его и унесли санитары — истерично хохочущего и обливающегося кровью.

В госпитале Хельмута несколько раз допрашивали Фукс и дядюшка Руди, пытались выяснить, что утаил Пауль. Прорабатывали пункт за пунктом: семья, семейные отношения, любимая девушка, занятия родителей и прародителей, усадьба, ландшафт, связи с соседями, руководство колхоза, клички, прозвища односельчан, школа, учителя, соученики и соученицы, основные события в деревне Немчиново до ухода Пауля в ополчение... Хельмут клялся, что добавить ему нечего. С дядюшкой Руди, старшим преподавателем школы абвера, его связывали родственные узы, и он заклинал дядюшку оставить его в покое. Дядюшка Руди топал ногами. Пауль, Павел Ледков, был слишком хорошей моделью, чтобы отказываться от рокировки. По агентурным данным, все его родственники погибли, в плен попал из ополчения, присягу не принимал, следовательно, приказ живым не сдаваться на него не распространялся, Это исключало возможную отсидку в русском фильтрационном лагере и возможное разоблачение Хельмута, если Хельмут, внедренный под именем Павла Ледкова, оказался бы под подозрением. После пленения Ледков был вывезен в Германию и из арбайтлагеря сразу попал в имение дядюшки Руди, специализирующегося на подборе моделей. Антропологическое исследование подтвердило его полное сходство с Хельмутом. Степень тождества была столь велика, столь невероятна, что специалисты зашли в тупик: даже монозиготные близнецы разнились больше, чем Хельмут с Паулем. Было бы идиотизмом внять мольбам Хельмута. «А годы, затраченные на подготовку?! — орал дядюшка Руди. — Твоя жизнь нужна рейху, ублюдок!» В свое время Хельмут разочаровал отборочную комиссию: слабое знание русского языка, иррациональное мышление, замедленная реакция. И все-таки его зачислили, хотя тот же Фукс был против. Все эти кунштюки с двойниками Фукс считал шарлатанством — пройдет несколько лет, и у Хельмута выявятся расовые признаки. Дядюшка Руди парировал: по материнской линии Хельмут потомок лужичей, он венд [1] , в его жилах течет славянская кровь, будь проклят день, когда мой брат женился. Фукс скрипел язвительно: славянин с тысячелетним арийским ингредиентом! Не кажется ли коллеге, что он намазывает хлеб на масло? Обычно это делается наоборот. Но дядюшка Руди умел убеждать, сумел убедить и тут. Скольким случайностям нужно было возникнуть и соединиться в одну цепочку, чтобы даровать разведке эту блестящую комбинацию! Тем более его бесило слюнтяйство племянника. «Трусливая душонка! Война еще не проиграна!» — орал он и топал ногами, дабы разбудить в нем высокий германский дух и что там еще, по доктору Геббельсу.

1

Название сорбов, славянского национального меньшинства, принятое в Германии до мая 1945 года.

Фукс не разделял уверенности своего шефа, оттого и застрелился впоследствии, как стало известно Хельмуту. Фукс твердил свое: Хельмут будет задействован лишь в случае высшей необходимости. Это было равносильно обещанию отправить его к русским немедленно, едва затянется рана на ляжке, — рейх трещал, как орех в щипцах.

Неизвестно, как сложилась бы дальнейшая судьба Хельмута, если бы во время очередной облавы на симулянтов эсэсманы не выволокли его из палаты и не погнали на оборонительные работы. А затем с той же бесцеремонностью — в ландштурмисты.

При первой возможности Хельмут сдался громадному капралу-негру.

2

Подошедший автобус, тормозя, присел на задних колесах, точно сделал книксен. Лемке с тоской оглянулся на стену отеля, затем решительно шагнул между сложившимися шторками входа, поискал компостер, пробил билет. Поколебавшись, сел у окна на красный дерматин двойного сиденья.

Водитель обогнул лужу и остановился у выхода из метро. В считанные секунды салон наполнился пассажирами. Рядом с Лемке плюхнулась женщина пожилого возраста. Извлекла из кармана крючок в форме буквы 8, прицепила к поручню и повесила на него тяжелую полотняную сумку. Лемке как-то мало обращал внимания на эти сумки; теперь зрительная память вытолкнула их на поверхность сознания как неотъемлемую принадлежность каждой встречной москвички. У некоторых, правда, их заменяли хлорвиниловые пакеты, у большинства же руки отягощало и то и другое. У Любхен из бюро обслуживания, например. Павел Ледков в свое время рассказывал о холщовых мешках, заменяющих русским портфели и саквояжи. Время берет свое, на полотняной сумке соседки красовалось типографическое изображение Дина Рида.

Еще одна сумка, кожаная, на молниях, покоилась на ее коленях. Точно такую же, может быть, с меньшим количеством молний, держал на коленях Лемке. Вообще, с первого дня в Москве он сделал открытие, что одет как стопроцентный москвич, то есть в итальянские джинсы, японскую куртку и французские башмаки.

И все же в этом автобусе вокруг него сразу образовалась некая молчаливая зона. Ручеек передаваемых в кассу медяков обтекал его по невидимой демаркационной линии. Лемке не стал ломать голову над причиной этой дискриминации, отвернулся к окну. Причина дискриминации открылась ему тотчас же. Большегрузный рефрижератор, обгоняя автобус, закрыл грязным бортом стекло, и Лемке увидел свое отражение. «Н-да, — подумал он, — надо быть бесчувственным чурбаком, чтобы беспокоить человека с таким лицом». Он увидел свои глаза, разжатые болью, с набрякшими склеротическими мешками под ними, трудную складку губ. «Эй, припусти постромки, — сказал он себе, — ведь это твоя личная прихоть, а не приказ, который ты должен был выполнить много лет назад». Он слегка помассировал ладонями онемевшие мышцы лица, пригладил легкие седые волосы.

— Что стряслось-то? — сочувственно спросила его соседка.

— Ничего, все в порядке! — поспешно ответил Лемке. Поспешность скрыла акцент.

Автобус шел по Кутузовскому проспекту. У арки победы над французскими оккупантами водитель объявил, что в связи с ремонтными работами на шоссе поведет автобус параллельными улицами. Кого не устраивает, могут слезть. Ответом был возмущенный гвалт.

— И не забудьте своевременно оплатить свой проезд, — прибавил он, — стоимость одного билета пять копеек, бесплатный проезд дороже на три рубля.

— Юморист, — проворчала соседка. — Лучше бы ездил вовремя. А то станут у кожзавода и ну в домино биться. Зла не хватает.

Кожзавод, отметил про себя Лемке. До войны на Сколковском шоссе была дубильная мастерская. В ней работал двоюродный брат Пауля.

Автобус вильнул влево и въехал в узкую улицу. Потянулись трехэтажные и двухэтажные дома с удивительно знакомыми очертаниями. Бог мой, откуда здесь эти фахверки и круглые слуховые окна?

Соседка, проследив направление его взгляда, равнодушно проговорила:

— Пленные немцы строили. Техники-то никакой не было, все вручную. Вот и понатыкали уродов этих. Дома не дома, бараки не бараки, черт знает что.

Лемке почувствовал неприязнь к ней и острую жалость к безымянным соотечественникам, выстроившим эти дома вручную.

— ...Помню, ведут их на работу, ну, пленных этих, а они худущие, кожа да кости, глядеть страшно! А я как раз хлеб получила, буханочку такую круглую и довесочек с пол-ладошки. Идем это с Вовчиком, с сынишкой значит, я ему, Вовчику-то, и говорю, подойди, говорю, сынок, отдай им хлебушек, господь с ними...

Лемке коротко, смято глянул на соседку: рыхлое лицо ее затуманилось, у переносицы скопилась влага.

— Не бойся, говорю, Вовчик, чего их теперь бояться, их теперь и пожалеть можно...

— Извините, — Лемке сделал попытку встать. Женщина молча развернулась — ногами в проход, — выпустила его.

— Школа, — объявил водитель.

Спрыгнув с подножки, Лемке очутился перед кафе. «Мцхета» — с трудом разобрал он вывеску. Не раздумывая толкнул тяжелую стеклянную дверь. В кафе было пусто, сумрачно, пластиковые столы отдавали влажной прохладой. Лемке огляделся и обнаружил крошечный бар. За круглой стойкой, как соломинка из бокала, торчала длинная человеческая фигура.

Лемке поздоровался.

— Сто грамм и конфетку? — скучно спросил бармен.

— Сто пятьдесят, — поправил его Лемке.

Бармен налил до половины в фужер, придвинул вазу с конфетами.

Медленно выпив, Лемке зажмурился, подождал, пока горячая волна разойдется по пищеводу, и открыл глаза.

— Вы, как немец, пьете! — заметил бармен.

— Что поделаешь, — сказал Лемке, — я и есть немец. Это нехорошо?

— Ну зачем же... — смутился бармен. — Я, знаете, час назад негра обслуживал.

— Вот как?..

Негр-капрал, продержав его тогда взаперти восемнадцать часов, утром выпустил вместе с прочими фольксштурмистами. На прощание дал кусок жевательной резинки и легкого подзатыльника: «Эй, бэби! Нах хауз!» И погрозил черным, будто обугленным, кулаком.

— В молодости я знавал одного негра, — зачем-то сказал Лемке. — У него был кулак размером с вашу голову.

— К нам всякие ходят, — сказал бармен. — Между прочим, вы здорово шпрехаете по-русски.

— Вы тоже.

— Я говорю по-русски получше любого русского. Хотя я и латыш, — не без самодовольства сказал бармен.