Поединок. Выпуск 14

Мы договорились по всем пунктам и скрепили наш уговор царским ужином, который жена приготовила. В холодильнике лежал свежий свиной окорок, мы нарубили топориком отбивные, Светлана их зажарила, и еще она достала из подвала, из неприкасаемого материнского запаса, старую домашнюю наливку, которую здесь подавали на стол в совершенно исключительных случаях, а точнее, вообще не подавали...

...Я давно не испытывал такого наслаждения, такого чувства уверенности в завтрашнем дне. И Светлану такой ласковой, заботливой, нежной еще не видел... С этим ощущением я и заснул. Сколько спал, сказать не могу, проснулся, может быть, от движения, шума или толчка, точно не знаю. Первое, что я спросонок увидел: Светлана стоит на коленях, возвышаясь надо мной с топориком в руках. Это теперь я знаю, что у нее был топорик, а тогда, в первое мгновенье, он показался мне огромным топором. Светившая в окно луна хорошо освещала комнату, все было отчетливо видно, я запомнил эту картину на всю жизнь.

Светлана не произнесла ни звука, и, по-моему, она сначала даже не осознала, что я открыл глаза. Занесла топор, но я шевельнулся, и удар пришелся плашмя по виску, причинив только царапину. Ужас сковал мою речь, иначе я не могу объяснить, почему не крикнул. Все вообще длилось считанные мгновенья и в полной тишине. Выражение глаз жены я не помню. Но мне хорошо запомнилось, как в лунном свете отливала матовым блеском ее ночная рубашка.

Светлана снова взмахнула топориком. Я инстинктивно заслонился левой рукой. На этот раз удар был точен...»

Следователь Ермаков, которого я разыскал, был уже не следователем, а юрисконсультом сельхозуправления в пригородном районе. Сказать, что он встретил меня без всякого энтузиазма, — значит не сказать ничего. Отчаяние и тоска отчетливо отразились на его лице, так и не исчезнув до конца нашей короткой встречи. Он замкнулся и на все мои вопросы отвечать отказался. «Что есть, все в деле», — повторял он, уставившись в пол. «Ничего не знаю», «Я теперь из другого ведомства», «Обращайтесь к прокурору»... Чтобы как-то разговорить его, я спросил про совсем уж невинные вещи, даже не очень-то мне интересные: как вели себя — тот ли, другой ли — на допросах и очных ставках. Ермаков отказался говорить даже об этом: «Тайна следствия». Наконец его прорвало — уже когда мы прощались: «Меня ушли, чего вам еще?» Я держался за ручку двери, но не уходил, ждал продолжения. Он тотчас развеял мою надежду: «Вы уедете, я останусь». Этим было сказано все. На том разговор и окончился.

Вадим позвонил мне в гостиницу, договорился о новой встрече.

— Я догадался, — сказал он прямо с порога, — зачем вы меня искали. Кассета?..

— Какая кассета? — лучезарно сфальшивил я. — Про что это вы, не понял...

Он поморщился:

— Перестаньте, у вас плохо получается. Я, конечно, дурак, но все-таки не настолько.

— Вы не дурак...

Вадим перебил:

— Я, конечно, дурак, коли связался с таким чудовищем, как Светлана. Но это, простите, факт моей биографии, и только моей. Теперь слушайте... — он вытащил из портфеля ветхий кассетник. — Всю целиком — не надейтесь... Я выбрал то, что действительно интересно. Чтобы вы не заблуждались, будто она давно замышляла убийство.

С хрипом и скрежетом заработал кассетник, послышался звук льющейся воды, стук посуды, привычная интонация диктора — где-то вдали работал телевизор. На этом фоне ясно различались голоса Светланы и Калерии Антоновны.

Вадим разрешил мне записать в блокнот их разговор. Предупредил:

— Пленку я сотру. Доказательств, что вы это слышали лично, у вас не будет. Прошу учесть.

— Я учту. Давайте по-честному... — мне показалось, что самое время спросить его прямо. — Вы почему в суд не явились? Не хотели расспросов про эту кассету?

— Да... — вздохнул он, одарив меня ироничной улыбкой. — Такой примитивности я от вас, признаться, не ожидал. Во-первых, про кассету никто не знал. Во-вторых, где доказательства?

— Тогда зачем же... — я ждал подтверждения того, в чем нисколько не сомневался. — Зачем же вы уклонялись?

Нарочитая пауза перед ответом должна была подчеркнуть всю меру его морального превосходства.

— Вы считаете... — он еще немного помедлил. — Вы считаете, это было бы пристойно? Что я должен был делать в суде? Уличать? Топтать? Злорадствовать?

У меня вертелся ответ: «Рассказать правду». Но я промолчал.

Когда точно состоялась беседа, что записана на кассете, при каких условиях сделана запись, почему вообще Вадим решился на столь необычный шаг, — ничего этого я не знаю: обладатель кассеты отказался сообщить подробности. С точки зрения криминалистики юридической силы эта запись не имеет. Голоса никто не идентифицировал. Вадим утверждает, что мать «беседует» с дочерью. Так и будем считать.

« Дочь.Вы мне все... Вот где... Все, все!.. Ты можешь это понять?

Мать.Глупости твои понимать...

Дочь.Чего ты вообще хочешь? Ну чего тебе от меня надо? Чего вы мне жизнь поломали?

Мать.Пошли эту жабу (следует непечатное выражение. — А. В.) и устрой наконец... как у людей... Пора, не девочка...

Дочь.Отлипни! Я в твою личную жизнь не вмешиваюсь.

Мать.У меня ее нет.

Дочь.Есть. Не строй из себя (следует не слишком печатное выражение. — А. В.).

Мать.Это, по-твоему, жизнь? Божье наказание, а не жизнь. Для тебя... (следует непечатное выражение. — А. В.).

Дочь.Для меня не надо. Я сама.

Мать.У тебя не получается. Даже с этой шмакодявкой.

Дочь.Ничего, как-нибудь.

Мать.Три ха-ха!..

Дочь.Если ты не отлипнешь... И Димка, и вонючка этот... с гаремом и «мерседесом»... Я знаешь что сделаю? Всех, поняла?

Мать.Давай начинай. (Долгое молчание, стук посуды, голос диктора сменился музыкой.) Я тебе просто удивляюсь, Светлана: девка в соку, кровь с молоком, тебе мужика, чтобы жизнь понимал, а тянет на комарье. Хлопнуть, и то жалко.

Дочь.Я, кажется, сказала...

Мать.Это у тебя по отцовской линии. В нашем ролу сморчков не подбирали.

Дочь.Я, кажется, сказала... Сказала или нет? Ты русский язык понимаешь? Я сама хлопну, кого надо... (Срывается на крик.) Я для любви создана, понятно? Чтобы меня на руках носили. И будут носить, чтобы ты знала! А в Африку можешь сама. Там таких (следует полупечатное слово. — А. В.) дефицит. (В крике слышатся слезы.) Уйди! Уйди! Не трогай. Никого мне не надо. Одна буду жить.

Мать. Пять ха-ха!» (Здесь кассетник выключен.) Когда мы слушали запись, Вадим дал такой комментарий:

— Димка, жаба, шмакодявка, комарье и сморчок — это все я. Не сочтите за бахвальство. Кстати, вы писатель, у вас большой словарный запас, объясните, что такое шмакодявка? В энциклопедии я не нашел.

— Это что же, — в свою очередь, спросил я Вадима, — они всегда на таком жаргоне объяснялись?

— При мне никогда. Впрочем... Арго, просторечье, разговорный язык — это же клад для писателя. Скажите спасибо, что я дал вам возможность послушать.