Поэты «Искры». Том 2

Бес мчится. Никаких помех Не видит он в ночном эфире: На голубом его мундире Сверкают звезды рангов всех, И бездна в трепетном их свете Тайн неразгаданных полна, А на незримом минарете Серпом прорезалась луна. Меж тем внизу туман клубится, Туманом дальний остров скрыт, Им, словно саваном, обвит; Но демон ниже опустился, И наконец пред ним открылся, Когда рассеялся туман, Огромный остров англичан.

4

Пред ним страна свободы, братства И тиранической пяты, Великолепного богатства, Невыносимой нищеты, Парламентизма, эгоизма, Край олигархов, торгашей, Приличий, полных деспотизма, Край боксов, скачек и дендизма И кровью политых грошей, Угрюмых сквайров, деревянных, Надутых леди, чинных мисс… Косился бес на этих странных, Несимпатичных, негуманных Людей. Куда ни оглянись — На всех гражданах без различий Печать особая лежит: Недвижность их, язык их птичий, Надменный, чопорный их вид, Их тип двуногого бульдога И страсть их к золоту, вполне Им заменяющему бога,— Всё чуждо бесу в этой строго Цивилизованной стране, Где всем известный на чужбине Был Милль рожден и погребен, Где в то же время есть закон, Не уничтоженный доныне И всем мужьям дающий власть Жен продавать на главном рынке; Бес рисковал в сплин мрачный впасть В стране, где бритты любят всласть, Красноречиво, без запинки, В живой парламентской борьбе, С трибун и в прессе их свободной Излиться речью благородной О том, что бедность — бич народный, И — забывают о судьбе Своей Ирландии голодной!..

5

Вот Лондон. Гул над ним стоит, Ряд пышных улиц блещет ярко, И бес, взглянув на Риджент-стрит, Взглянув на общий вид Гайд-парка, Остановил свой грустный взор На тех кварталах отдаленных, Зловонной гнилью зараженных, Где по ночам из грязных нор, Вертепов полуразоренных Толпа голодных, истомленных Продажных женщин и бродяг На мостовую выползает В своих лохмотьях и не знает, Окончить ночь ей где и как; Где не однажды с преступленьем Дружились голь и нищета И, обессилена бореньем, В разврате грязла чистота, И гибли в Темзе не однажды Все эти парии нужды, Продукт и голода и жажды, Цивилизации плоды.

6

Но Лондон назади остался… Вот мирный Числьгёрст уголок, Куда шум лондонский не мог Достичь и в зелени терялся. Вот дом и парк. Его аллей Пустынный вид тоску наводит… Но чей же это мавзолей? Чья это тень к нему подходит? Поникла долу голова, Грудь поднимается от стона… То саркофаг Наполеона, То одинокая вдова. Припомнив поздних лет обиды, Она стоит с немой мольбой, И словно хохот Немезиды Вдовица слышит за собой.

7

Но бес уже на континенте. Подобно серебристой ленте Струится Сена в берегах. Вот и Париж, в своих бедах, В своих несчастиях великий. Но отдохнул ли он от бед? В нем Бонапарта уже нет, Но он сменен продажной кликой Из бонапартовских солдат, Удобных только для парадов И для военных ретирад,— Из сотни проходимцев разных И промотавшихся вралей, Из личных видов, темных, грязных, Готовых мир родных полей, Удобной пользуясь минутой, Смутить раздорами и лютой Междоусобною враждой.

8

Бес мчится дальше. Чередой Идут равнины боевые, Где были схватки роковые И битвы двух соседних стран. Вот словно точка на Маасе Мелькнул прославленный Седан, А там, в отторженном Эльзасе, И Страсбург встал. Его собор, Ордой расстрелянный германской, Еще хранит до этих пор Следы их бойни тамерланской.

9

А бес всё дальше… На пути Чей это замок одинокий? Ему травою зарасти Придется скоро. Тьмой глубокой Одеты окна; лишь одно Его окно освещено. А в замке пусто… В нем, объятый Тоской, скрывая в сердце боль, Живет, надеждами богатый, Проектированный король, Столь пресловутый Генрих Пятый. Его советников с ним нет, Его покинули клевреты, И он садится за обед Один. Где прежние банкеты, Собраний смелость и задор? Уж не стремясь к заветным целям, От скуки с некоторых пор На биллиарде с метрдотелем Играет грустный граф Шамбор.

10

Но дальше, дальше… Бес за Рейном. И нужно с бесом поскорей нам Подняться выше от земли: До нас уж запахи дошли Цикорной гущи и сосисок, Капусты кислой и колбас, Дух габер-супа, грязных мисок, Дух диких буршеских проказ, Дух ветчины и филистерства, И педантизма чад, и жар Цивилизованного зверства С букетом пива и сигар.

11

Заткнувши нос, глаза зажмуря, Спешит бес дальше, и нигде Нет мысли отдыха: везде Под тишиной таится буря. Хотя тайком, в любой стране Вражда растет всё шире, шире: Все говорят об общем мире, И все готовятся к войне, Щедры на тонкие уловки И — ждут повальной потасовки.

12

Бес волю наблюденью дал И — что ж! — обманутый в надежде, Кругом всё то же увидал, Что на земле он видел прежде: Всё те же громкие слова И бред несбыточных утопий (К ним не чутка уже молва), И копировка старых копий, Которых участь не нова; Всё тот же блеск штыков и копий, Мир так же немощен и глуп, И целым миром правит — Крупп.

13

Всё те же партии карлистов, Дипломатических ужей, Бонапартистов и папистов, Легитимистов и ханжей. Там папа мир клянет в азарте, Здесь подкупной грохочет бард: «Скончался третий Бонапарте, Но жив четвертый Бонапарт!» Всё то же море перебранок, Микроскопической возни; Всё то же царство куртизанок, Всё те ж бенгальские огни Продажной иль пустой печати; Всё те же толки, елки, Патти, Заботы о текущем дне; Всё те же истины одне О том, что солнце наше с неба Равно для всех бросает свет, Что оставлять нельзя без хлеба Тех, у которых хлеба нет; Что голод людям ненавистен, Что беднякам дать нужно труд,— Но только мир от этих истин Еще не сыт и не обут. От дедов отшатнулись внуки, Отцы от лучших их детей, И светоч знанья и науки Бледнеет в хаосе страстей. И в этом хаосе разврата, Интриги, лжи и клеветы Не отличишь врага от брата, От безобразья — красоты, Микадо от его солдата, Продажных ласк от чистоты, Ума от глупости мишурной — Дороже нам ее лучи — И всякой тли литературной От полицейской саранчи.

14

Прогресса начатое зданье Из вековых, гранитных плит Уже колеблется, дрожит, И, чуя это колебанье, Оставив спячку многих лет, Как змеи, дряхлые преданья Из-под камней ползут на свет. <1874, 1879>

331. ДВЕ ЭПОХИ Поэма

Печален будет мой рассказ.

А. Пушкин

1

Не всё ж смеяться нам… Находит иногда На каждого из нас стих грустный, господа, А не найдет, так жизнь сама тот стих подскажет, Его с каким-нибудь печальным фактом свяжет И если вырвет смех, то не веселый, злой, Как в осень ветра стон, под непроглядной мглой Тоскливо ноющий, нам в душу проникая… Печальный свой рассказ начну издалека я. В те дни, когда от сел до шумных городов Очнулась наша Русь от сна, в конце годов Пятидесятых, вдруг в кружках литературных И в двух-трех органах, в то время подцензурных, Но смелых, — с цензором в ладу жила печать,— Писатель молодой вниманье обращать Стал на себя. Ему успех сулили верный Журналы тех времен, и — случай беспримерный! — Сам Гончаров Иван, на похвалы скупой, К нему благоволил. Закон судьбы слепой, Однако, подшутил над бедняком жестоко, И не сбылись слова газетного пророка, Сплетавшего ему заранее венок Лавровый. С климатом Невы бороться мог Недолго молодой приятель мой Рахимов (Я выбрал для него один из псевдонимов) И, раздражительный до крайности, больной, В хандре был принужден уехать в край иной За новым воздухом живительным и светом. Как жил, что делал там два года он — об этом Не знал никто из нас. Как в воду канул он И без вести пропал. Был сильно поражен Печальной вестью я уже гораздо после, Что он сошел с ума в Испании. Нашлось ли Там несколько друзей у юноши? Какой Отравой нравственной с безумною тоской Он был сражен? Не мог о том сказать никто нам; Узнали только мы, что там, под небосклоном Толедо, он попал в больницу, как в тюрьму, Где, верно, суждено окончить дни ему, И что надежды нет уже на возвращенье Рассудка. От души и полны сожаленья, На родине друзья скорбели о судьбе Собрата своего, но в будничной борьбе, Где бьемся день за днем мы все теперь тревожно, Воспоминаньями жить долго невозможно, И постепенно был забыт и погребен В гробнице памяти друзей живущих он.

2

Так два десятка лет промчались… Разве мало? Достаточно нас всех помяла, истрепала Жизнь, полная тревог, падений, горьких слез, Обманутых надежд и оскверненных грез. Ко многому привык наш мозг, наш глаз и ухо, И старость, гадкая, развратная старуха, Неумолимая, как голод, как нужда, Уже подходит к нам… «Жизнь вечно молода!» Но отвлеченное понятие такое Иронии полно и не вернет покоя, Когда при этом я — не правда ли, mesdames? — Вам по наружности лет сорок с лишним дам, Наживши в вас врага ужаснейшего сразу… Однако возвращусь я к своему рассказу. Рахимов был забыт, как я уже сказал, Но вдруг случилось то, чего никто не ждал И меньше всех врачи испанские в Толедо… Где было знание бессильно, там победа Осталась за одной природой. Прав Шекспир, Что многое есть в ней, чего не может клир Всех мудрецов понять. Больной, приговоренный К безумью навсегда, при жизни погребенный В больнице, ожил вдруг, и разом спала тьма, Как пелена, с его дремавшего ума. То было чудо, но все стихотворцы с жаром Испанию зовут «страной чудес» недаром, А факт вам налицо. Давно забытый друг На родину спешил и, словно с неба вдруг Иль, правильней сказать, как выходец из гроба, Явился предо мной, но мы друг друга оба Едва могли узнать, и радость встречи той Смутила грусти тень. «О милый мой, постой,— Твердил невольно я. — Да это, полно, ты ли? Прощаясь, разве мы с тобой такими были?» И в этом старике усталом и худом Живого юношу я мог признать с трудом, И только лишь глаза, хотя глубоко впали, Нередко у него, как в юности, сверкали.