Поэты пражского «Скита»

ГРЕБЕШОК

Раз к дантисту гребешок На трамвае прикатил. Говорит ему: — Дружок, Ты б мне зубы починил… А дантист его в ответ Пригласил в свой кабинет. — Вот присядьте в это кресло… Ах, вы весь как из картонки… Этот зуб немного треснул — Материал ужасно тонкий. И ужасно ваши хрупки Целлулоидные зубки… И посажены так густо, Что чинить их трудно очень. Но зато мое искусство… — Фу, как гадко ты всклокочен!.. — Теребил его больной, — Зуб ты вставь мне золотой. Починил дантист как мог. Золотые клал заплаты. И беззубый гребешок Снова стал зубатый. Плату выложил на стол, Расплатился и ушел.

Алексей ЭЙСНЕР *

«Стихает день, к закату уходящий…»

Стихает день, к закату уходящий. Алеют поле, лес и облака. По вечерам и горестней и слаще Воспоминаний смутная тоска. Вот так же хлеб стоял тогда в июле. Но — кто глухую боль души поймет — Тогда певучие свистели пули, И такал недалекий пулемет. И так же теплый ветер плакал в роще, И тучи низкие бежали до утра. Но как тогда и радостней и проще Казалась смерть под громкое ура. И как под грохот нашей батареи, Ложась на мокрую и грязную шинель, Спокойней засыпал я и скорее, Чем вот теперь, когда ложусь в постель. Как было легче перед сном молиться, И, прошептав усталое аминь, Увидеть в снах заплаканные лица И косы чеховских унылых героинь. А на заре — почистить голенище Пучком травы, и снова в строй. Теперь Моей душе потерянной и нищей Приятно вспомнить гул приклада в дверь. Когда, стучась в покинутую хату. Чтоб отдохнуть и выпить молока, Ругают громко белые солдаты Сбежавшего с семьею мужика. Ах, не вернуть. Ах, не дождаться, видно. Весь мир теперь — нетопленный вагон. Ведь и любить теперь, пожалуй, стыдно. Да как и целоваться без погон! Ничей платок не повяжу на руку. И лишь в стихах печальных повторю Любви к единственной немую муку И перед боем ветер и зарю. Прага, 1926 г. «Годы». 1926. № 4

ДОН КИХОТ

Нарисованные в небе облака. Нарисованные на холмах дубы. У ручья два нарисованных быка Перед боем грозно наклонили лбы. В поле пастухами разведен огонь. Чуть дрожат в тумане крыши дальних сел. По дороге выступает тощий конь, Рядом с ним бежит откормленный осел. На картинах у испанских мастеров Я люблю веселых розовых крестьян, Одинаковых: пасет ли он коров Иль сидит в таверне важен, сыт и пьян. Вот такой же самый лубочный мужик Завтракает сыром, сидя на осле. А в седле старинном, сумрачен и дик, Едет он — последний рыцарь на земле. На пейзаже этом он смешная быль. Прикрывает локоть бутафорский щит. На узорных латах ржавчина и пыль. Из-под шлема грустно черный ус торчит. — Что же, ваша милость, не проходит дня Без жестоких драк, а толку не видать. Кто же завоюет остров для меня, Мне, клянусь Мадонной, надоело ждать! — — Мир велик и страшен, добрый мой слуга, По большим дорогам разъезжает зло: Заливает кровью пашни и луга. Набивает звонким золотом седло. Знай же, если наши встретятся пути, Может быть, я, Санчо, жизнь свою отдам Для того, чтоб этот бедный мир спасти, Для прекраснейших из всех прекрасных дам. — Зазвенели стремена из серебра. Странно дрогнула седеющая бровь… О, какая безнадежная игра — Старая игра в безумье и любовь. А в селе Тобосо, чистя скотный двор. Толстая крестьянка говорит другой: — Ах, кума. Ведь сумасшедший наш сеньор До сих пор еще волочится за мной!.. В небе пропылило несколько веков. Люди так же умирают, любят, лгут, Но следы несуществующих подков Росинанта в темных душах берегут. Потому, что наша жизнь — игра теней, Что осмеяны герои и сейчас, И что много грубоватых Дульциней Так же вдохновляет на безумства нас. Вы, кто сердцем непорочны и чисты, Вы, кого мечты о подвигах томят, — В руки копья и картонные щиты! Слышите, как мельницы шумят?.. «Воля России». 1927. № 5–6

«В тот страшный год протяжно выли волки…»

В тот страшный год протяжно выли волки По всей глухой, встревоженной стране. Он шел вперед, в походной треуголке, Верхом на сером в яблоках коне. И по кривым ухабистым дорогам, В сырой прохладе парков и лесов Бил барабан нерусскую тревогу, И гул стоял колес и голосов. И пели небу трубы золотые, Что император скоро победит, Что над полями сумрачной России Уже восходит солнце пирамид. И о короне северной мечтали Романтики, но было суждено, Что твердый блеск трехгранной русской стали Покажет им село Бородино. Клубился дым московского пожара, Когда, обняв накрашенных актрис, Звенели в вальсе шпорами гусары. Его величества блюдя каприз. Мороз ударил. Кресла и картины Горят в кострах, — и, вздеты на штыки, Кипят котлы с похлебкой из конины… А в селах точат вилы мужики! Простуженный, закутанный в шинели. Он поскакал обратно — ждать весны. И жалостно в пути стонали ели, И грозно лед трещал Березины… Порой от деда к внуку переходит, По деревням, полуистлевший пыж, С эпическим преданьем о походе, О том, как русские вошли в Париж. Ах, все стирает мокрой губкой время! Пришла иная страшная пора, Но не поставить быстро ногу в стремя. Не закричать до хрипоты ура. Глаза потупив, по тропе изгнанья Бредем мы нищими. Тоскуем и молчим. И лишь в торжественных воспоминаньях Вдыхаем прошлого душистый дым. Но никогда не откажусь от права Возобновлять в ушах победы звон, И воскрешать падение и славу В великом имени: Наполеон. «Воля России». 1927. № 5–6

ГЛАВА ИЗ ПОЭМЫ

Средь шумного бала, случайно,

В тревоге мирской суеты…

А. К. Толстой

Распорядитель ласковый и мудрый Прервал программу скучную. И вот — В тумане электричества и пудры Танго великолепное плывет. Пока для танцев раздвигают стулья, Красавицы подкрашивают рты. Как пчелы, потревоженные в улье, Гудит толпа, в которой я и ты. Иду в буфет. Вдыхаю воздух пряный, И слушаю, как под стеклянный звон Там декламирует с надрывом пьяный, Что он к трактирной стойке пригвожден. Кричат вокруг пылающие лица. И вдруг решаю быстро, как в бреду: Скажу ей все. Довольно сердцу биться И трепетать на холостом ходу! А в зале, вместо томного напева, Уже веселый грохот, стук и стон — Танцуют наши северные девы Привезенный с бананами чарльстон. И вижу: свет костра на влажных травах, И хижины, и черные тела — В бесстыдной пляске — девушек лукавых, Опасных, как зулусская стрела. На копья опираясь, скалят зубы Воинственные парни, а в лесу Сближаются растянутые губы Влюбленных, с амулетами в носу… Но в этот мир таинственный и дикий, В мир, где царят Майн-Рид и Гумилев, Где правят людоедами владыки На тронах из гниющих черепов, Ворвался с шумом, по-иному знойный, Реальный мир, постылый и родной, Такой неприхотливый и нестройный, Такой обыкновенный и земной! И я увидел: шелковые платья И наготу девических колен, И грубовато-близкие объятья — Весь этот заурядный плоти плен. И ты прошла, как все ему подвластна. Был твой партнер ничтожен и высок. Смотрела ты бессмысленно и страстно, Как я давно уже смотреть не мог. И дергались фигуры из картона: Проборы и телесные чулки, Под флейту негритянскую чарльстона, Под дудочку веселья и тоски… Вот стихла музыка. И стало странно, Неловко двигаться, шутить, шуметь. Прошла минута, две. И вдруг нежданно Забытым вальсом зазвенела медь. И к берегам покинутым навеки Поплыли все, певучи и легки; Кружились даже, слабо щуря веки, На согнутых коленях старики. Я зал прошел скользящими шагами. Склонился сзади к твоему плечу, — Надеюсь, первый вальс сегодня с вами? — И вот с тобою в прошлое лечу. Жеманных прадедов я вижу тени (Воображение — моя тюрьма). Сквозь платье чувствуя твои колени; Молчу и медленно схожу с ума. Любовь цветов благоухает чудно, Любовь у птиц — любовь у птиц поет, А нам любить мучительно и трудно: Загустевает наша кровь, как мед. И сердцу биться этой кровью больно. Тогда, себя пытаясь обокрасть, Подмениваем мы любовь невольно, И тело телу скупо дарит страсть. Моя душа не знает разделений. И, слыша шум ее певучих крыл (Сквозь платье чувствую твои колени), Я о любви с тобой заговорил. И мертвые слова затрепетали, И в каждом слове вспыхнула звезда Над тихим морем сдержанной печали, — О, я совсем сошел с ума тогда! Твое лицо немного побледнело, И задрожала смуглая рука. Но ты взглянула холодно и смело. Душа, душа, ты на земле пока! Пускай тебе и горестно и тесно, Но, если вскоре все здесь будет прах, Земную девушку не нужно звать небесной, Не нужно говорить с ней о мирах. Слепое тело лучше знает землю: Равны и пища, и любовь, и сон. О, слишком поздно трезво я приемлю, Земля, твой лаконический закон… Тогда же вдруг я понял, цепенея. Что расплескал у этих детских ног Все то, чем для Тобозской Дульцинеи Сам Дон Кихот пожертвовать не мог. Все понял, остро напрягая силы, Вот так, как будто сяду за сонет, — И мне уже совсем не нужно было Коротенькое, глупенькое «нет». «Воля России». 1927. № 8–9

БУМАЖНЫЙ ЗМЕЙ

Закат осенний тает. Порывисто в небе пустом Бумажный змей летает, Виляя тяжелым хвостом. Внизу дома и храмы И улиц густеющий мрак — Там нитку сжал упрямо Мальчишеский грязный кулак. А в небе ветра трубы, А в небе высокая цель… Но тянет нитка грубо, И падает змей на панель. В мучительном усильи Срываясь со всех якорей, Ломая в тучах крылья, Душа отлетает гор е.. И падает, как камень. Считай же мгновенья пока: Закат взмахнет руками, В глазах поплывут облака, Заплачет ветер жидко, По ржавым бульварам шурша, Легко порвется нитка — И ты улетишь, душа! 1927 «Воля России». 1928. № 1

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Чужое небо будет так же ясно, Когда, себе и мертвым изменив, Я вдруг пойму, что жил вдали напрасно От лубочно-прекрасных сел и нив. И я решу торжественно и просто, Что мне один остался путь — назад, Туда, где слышно в тишине погоста Мычанье возвращающихся стад. И, бредовой надеждой возрожденный, Я в день отъезда напишу стихи О том, что красный Бонапарт — Буденный, Любимый сын и шашки и сохи. А из окна вагона, утром рано, Смотря на уходящие поля, Скажу сквозь волны мягкие тумана: Прощай, чужая, скучная земля! И замелькают мимо дни и ночи, Как за окном местечки и леса, И вот, уже я в трюме, между бочек. А ветер плещет солью в паруса. И скажут мне пронырливые греки: — Сегодня будем. Скорость семь узлов. — Я промолчу. Ведь в каждом человеке Бывают чувства не для мертвых слов. Я промолчу. И загремят лебедки, Раздастся чья-то ругань, беготня… А вечером в разбитой старой лодке На темный берег отвезут меня. И в ясном небе только что взошедший Прозрачный месяц будет проплывать, А на земле какой-то сумасшедший Песок и камни, плача, целовать… Но спин не разогнуть плакучим ивам, Растоптанным цветам не зацвести, — И разве можно будет стать счастливым, Когда полжизни брошу на пути? Нет. Лишь одним бродягой станет больше. И я пройду, тоской и счастьем пьян, Всю родину от Иртыша до Польши, Сбивая палкой кочки да бурьян. Мое лицо иссушат дождь и ветер. Но голос дрогнет, нежен и суров, Когда прощаться буду, на рассвете Гостеприимный оставляя кров. И так вся жизнь: убогая деревня, Курчавый лес, душистые хлеба, Обедня в церкви маленькой и древней — Великолепно строгая судьба! Но никогда не прекратится пытка — Суд справедливый совести жесток — Случайная почтовая открытка, В далеком поле поезда свисток Напомнят мне с неотразимой силой Иную жизнь в покинутом краю, Друзей заветы, женский голос милый, Изгнание и молодость мою. 1926 «Воля России». 1928. № 1

КОННИЦА

Толпа подавит вздох глубокий, И оборвется женский плач, Когда, надув свирепо щеки, Поход сыграет штаб-трубач. Легко вонзятся в небо пики. Чуть заскрежещут стремена. И кто-то двинет жестом диким Твои, Россия, племена. И воздух станет пьян и болен, Глотая жадно шум знамен, И гром московских колоколен, И храп коней, и сабель звон. И день весенний будет страшен, И больно будет пыль вдыхать… И долго вслед с кремлевских башен Им будут шапками махать. Но вот леса, поля и села. Довольный рев мужицких толп. Свистя сверкнул палаш тяжелый, И рухнул пограничный столб. Земля дрожит. Клубятся тучи. Поет сигнал. Плывут полки. И польский ветер треплет круче Малиновые башлыки. А из России самолеты Орлиный клекот завели. Как птицы, щурятся пилоты, Впиваясь пальцами в рули. Надменный лях коня седлает, Спешит навстречу гордый лях. Но поздно. Лишь собаки лают В сожженных, мертвых деревнях. Греми, суворовская слава! Глухая жалость, замолчи… Несет привычная Варшава На черном бархате ключи. И ночь пришла в огне и плаче. Ожесточенные бойцы, Смеясь, насилуют полячек, Громят костелы и дворцы. А бледным утром — в стремя снова. Уж конь напоен, сыт и чист. И снова нежно и сурово Зовет в далекий путь горнист. И долго будет Польша в страхе, И долго будет петь труба, — Но вот уже в крови и прахе Лежат немецкие хлеба. Не в первый раз пылают храмы Угрюмой, сумрачной земли. Не в первый раз Берлин упрямый Чеканит русские рубли. На пустырях растет крапива Из человеческих костей. И варвары баварским пивом Усталых поят лошадей. И пусть покой солдатам снится — Рожок звенит: на бой, на бой!.. И на французские границы Полки уводит за собой. Опять, блестя, взлетают шашки, Труба рокочет по рядам, И скачут красные фуражки По разоренным городам. Вольнолюбивые крестьяне Еще стреляли в спину с крыш, Когда в предутреннем тумане Перед разъездом встал Париж. Когда ж туман поднялся выше, Сквозь шорох шин и вой гудков, Париж встревоженно услышал Однообразный цок подков. Ревут моторы в небе ярком. В пустых квартирах стынет суп. И вот, под Триумфальной аркой, Раздался медный грохот труб. С балконов жадно дети смотрят. В церквах трещат пуды свечей. Все громче марш. И справа по-три Прошла команда трубачей. И крик взорвал толпу густую, И покачнулся старый мир — Проехал, шашкой салютуя, Седой и грозный командир. Плывут багровые знамена. Грохочут бубны. Кони ржут. Летят цветы. И эскадроны За эскадронами идут. Они и в зной и в непогоду. Телами засыпая рвы, Несли железную свободу Из белокаменной Москвы. Проходят серые колонны. Алеют звезды шишаков. И вьются желтые драконы Манджурских бешеных полков. И в искушенных парижанках Кровь закипает, как вино. От пулеметов на тачанках, От глаз кудлатого Махно. И пыль и ветер поднимая, Прошли задорные полки. Дрожат дома. Торцы ломая, Хрипя ползут броневики. Пал синий вечер на бульвары. Еще звучат команд слова. Уж поскакали кашевары В Булонский лес рубить дрова. А в упоительном Версале Журчанье шпор, чужой язык. В камине на бараньем сале Чадит на шомполах шашлык. На площадях костры бушуют. С веселым гиком казаки По тротуарам джигитуют. Стреляют на скаку в платки. А в ресторанах гам и лужи, И девушки, сквозь винный пар, О смерти молят в неуклюжих Руках киргизов и татар. Гудят высокие соборы, В них кони фыркают во тьму. Черкесы вспоминают горы, Грустят по дому своему. Стучит обозная повозка. В прозрачном Лувре свет и крик. Перед Венерою Милосской Застыл загадочный калмык… Очнись, блаженная Европа, Стряхни покой с красивых век, — Страшнее труса и потопа Далекой Азии набег. Ее поднимет страсть и воля, Зарей простуженный горнист. Дымок костра в росистом поле И занесенной сабли свист. Не забывай о том походе. Пускай минуло много лет, Еще в каком-нибудь комоде Хранишь ты русский эполет… Но ты не веришь. Ты спокойно Струишь пустой и легкий век. Услышишь скоро гул нестройный И скрип немазаных телег. Молитесь, толстые прелаты, Мадонне розовой своей. Молитесь! — Русские солдаты Уже седлают лошадей. Прага, 1928 г. «Воля России». 1928. № 5

ЦИРК

Николаю Артемьевичу Еленеву

В дыму одичалых окраин. Среди пустырей и полян — Видение детского рая — Огромный стоит балаган. Потомок глухой Колизея! Мы вежливо мимо пройдем. Но жадно мальчишки глазеют, Проткнув парусину гвоздем. И так под заплатанной крышей Оркестра гудят голоса. Такие на пестрой афише Заманчивые чудеса, И люди в линялых ливреях У входа так важно вросли, Что, бросив окурки скорее, Мы не устояли — вошли. Плюются тромбоны по нотам, И скрипки дрожит голосок, И тленьем, навозом и потом Утоптанный пахнет песок. Так где-нибудь в чаще во мраке Звериная пахнет нора… А кто-то в малиновом фраке Выкрикивает номера. На розовом круглом колене Наездница, хрипло крича, Порхает по мягкой арене, Под выстрелы злые бича. Приказчиков чувства волнуя, Пустую улыбку храня, Воздушные шлет поцелуи С широкого крупа коня. Растет в нас тревога глухая, И странно сердца смущены, Когда, допотопно вздыхая. Прессуют опилки слоны. Танцуют веселые кони, Ломает себя акробат. И публика плещет в ладони. И клоунов щеки звенят. Кровавые римские игры, Все так же пленяете вы. Взвиваются легкие тигры. Ревут золотистые львы. А скрипка по-прежнему плачет. И вот высоко-высоко По скользким трапециям скачет Красавица в черном трико. И музыка в ужасе тает. И, сделав решительный жест, Красивое тело взлетает На тонкий согнувшийся шест. И там выпрямляется гордо, Дрожит и качается жердь… С тупой размалеванной мордой Под куполом носится смерть. И звезды сияют сквозь дырки. Мы смотрим наверх не дыша. И вдруг — в ослепительном цирке Моя очутилась душа. В нем ладаном пахнет, как в храме, В нем золотом блещет песок, И — сидя на тучах — мирами Румяный жонглирует Бог. Летают планеты и луны, Лохматые солнца плывут. И бледные ангелы струны На арфах расстроенных рвут. Бесплатно апостолы в митрах Пускают умерших в чертог. Смеется беззвучно и хитро Небесный бесплотный раек… А здесь — на земле — мы выходим. К трамваю бредем не спеша. Зевнув, говорим о погоде. И медленно стынет душа. Бог изредка звезды роняет. Крылатый свистит хулиган… И темная ночь обнимает Огромный пустой балаган. Прага, 1928 «Воля России». 1928. № 10–11

БЕСЧУВСТВИЕ

Как ротозеи по дворцам, Где спит бессильное искусство, — По гуттаперчевым сердцам Бредут изношенные чувства. В коробках каменных своих, В кинематографе, в трамвае — Мы пережевываем их, Лениво их переживаем. В нас цепенеет дряблый страх, В нас тщетно молодится вера… Так мох цветет в глухих горах, Колючий, высохший и серый. Не покраснев, не побледнев, Мы все простим, оставим втуне, — И никогда плешивый гнев Ножа нам в руки не подсунет. И кто под строгим пиджаком Хоть призрак жалости отыщет. Когда сияющим грошом Мы откупаемся от нищих. А пресловутый жар в крови Мы охлаждаем на постелях, И от морщинистой любви В убогих корчимся отелях. И только ветхая печаль Нам души разрывает стоном. Как ночью уходящий в даль Фонарь последнего вагона… «Воля России». 1929. № 8–9

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Фабричный дым и розовая мгла На мокрых крышах дремлют ровно. И протестантские колокола Позванивают хладнокровно. А в церкви накрахмаленный старик Поет и воздевает руки. И сонный город хмурит постный лик, И небо морщится от скуки. В унылых аккуратных кабачках Мещане пьют густое пиво. Но кровь, как пена желтая, в сердцах Все так же движется лениво. Хрипит шарманка, праздностью дыша. Ей вторит нищий дикой песней… О, бедная! о, мертвая душа! Попробуй-ка, — воскресни… «Воля России». 1929. № 8–9