Поэты пражского «Скита»

III

В таверне, в трюмо, на столах и эстраде — где в облаке дыма краснеет стекло, в стекле отражаясь, я медленно гладил залитую скатерть и призрачный стол. И дергаясь в такт под ударами бубна, рвался через дым, через звуки туда, где медленно плыло норвежское судно — на плоских обоях — в пятнистую даль. Но крепкие руки у пьяных матросов. И в щепы, и с криком летит табурет. — Смотри, я на мертвое судно забросил бочонок с водою и ящик галет. Увидишь — не хватит; не хватит, не хватит… Я с ужасом пьяным схватился за стул. — Поверь мне — и, скрипнув зубами, с проклятьем с разбегу на стену и в трюм сиганул. И все разорвалось. И в треске, и в искрах летят обгоревшие струны, смычки. Но голос кричит сквозь соленые брызги: — Крепчает, держись и канат закрепи!

IV

Когда-нибудь кто-нибудь это расскажет. Железным гвоздем на стене начертаны знаки в известке и саже — но смысл непонятен и нем. И след на печи, на гвозде — где качались подтяжки — и где он висел, и где, захлебнувшись, скрипели ночами известка, и сажа, и мел, — И где шеламутил — щемящий и серый — и юркий такой домовой, — смеялся, кусаясь, и пальцами мерил, покуда он дергал ногой. На печке отдушины желтая кнопка — и длинная тень на стене — и тень домового — скользящая робко — подальше от замерших тел.

V

Мне слово нежное, как бабочкины пыльца, как трепет солнечный загнувшихся ресниц, как будто слышится — когда не спишь и снится далекий профиль позабытых лиц. Глаза озерами — солеными глотками пью мертвым выдохом, — окаменев во сне, когда огромный бирюзовый камень в глуби озер накапливает гнев. Чужой любви — и непохожий сколок, глаза — как проруби, болотного окна опаснее. И мысли частоколом не оградишь и не поймешь — прогнав. И слово нежное, как лживая ограда, как лживый пузырек, — поднявшись из глубин — болотным насыхом — как этим сердцем прядал — глаза озерами, — их камень полюбив.

VI

Мне сегодня с грозой не тревожится, с мокрым грохотом летнего дня. На земле запупырилась кожица под дождем, как копытом коня. И на листьях — оранжевым конусом, — расширяя ненужную боль, гнулись радугой желтые полосы солнца — в каплях прозрачных неволь. Тогда полдня струящийся занавес я менял на янтарный закат, и насмешливо тополи кланялись, окружавшие брызжущий сад. Не пьянящим ли воздухом травится след в душе и широкой груди — когда вечером летней красавице вместе с звездами дымно кадил.

VII

Фонарных решеток узоры на стенах, пестрят закоптелые своды таверн, и красны блестящие камни ступенек, ведущие к устью канала Марен. Упругие ряби живого агата податливо брызжут под черным веслом. «В таверну, в таверну! Сегодня богатым и щедрым, signori [90] , я буду послом!». Спешащая тень остроносой гондолы мелькает на зелени мокнущих стен, и капает гулко сочащийся холод — замерзшая кровь обессилевших вен. На черной воде окровавленный кокон — краснеет, как сгусток крови, полоса, и светят гондоле из огненных окон таверны раскрытой ночные глаза.

90

Господа (итал,).

VIII

Мне ль для тебя — сказать, так будет жутко. Очнувшись в четкости запнувшихся минут, — твой мутный сон — в прорытых промежутках засыпать строфами — горою черных руд. Иди, иди! Проснешься ли от боли, от диких выкриков алтайских колдунов — в парижских улицах, и в этом я не волен, скалистый кряж, покрытый лесом снов. И пусть покажется средь острошпицых кровель, в покрытых лунной чешуей стенах — твой дым костра, во дни алтайских ловель — в парижских улицах — разметывает прах.

IX

Мостков деревянных скользящая сырость, кабинок коричневых черные рты. Волна набежала на пляж и зарылась в песок солнценосной и желтой икры. Янтарные смолы прозрачны на досках, и душно в бутылочной зелени вод. У самого берега хлюпает плоско залитый медузами тонущий плот. Внизу серебрятся в корзинах макрели, блестящие солью своей чешуи, и медленно плещется светлая зелень — пронзенная солнцем — далекая ширь.

X

Сны — буревестники грядущих дней, в них сила темная, в них черный пламень сверкает заревом иных огней — то встреч с забытыми, то именами. И явь прозрачная чужих оскомин, и терпкий привкус в ней — чужой любви, чей рот пьянящий — нет — чей взгляд нескромен во сне и в яви мне — о чем просил? Мы полусонные, мы только дети — во сне мы любим всех, но наяву одну из тысячи — и не отметим — и не откликнется, и не зову. Но только в комнате на третьем часе, когда навалится кошмар на грудь, — мы виноватые, мы перекрасим в душе разлуки все — на слово — путь.

XI

На сцену, на сцену — момент — но и только! Познав раздвоенности белых ночей так бешено мчаться за призрачной ролькой, для этих — любимейших — всех и ничей. И круг замыкая сверкающей рампой, под занавес спущенный хлещет партер, сыграть, и в последний, как будто в эстампе застыв, — изумить простотою манер. А дальше не надо, а дальше любимей, нежнее, спокойнее и горячей для тех, кто зачертит из огненных линий мой образ единственный — всех и ничей.

XII

Вот — выжатый день стелет мокрый покров. Крот роет тень — мост через ночи ров. Гам заскоруз и стих, рыхлой осел стеной, там через звездный вихрь спину согнул другой. Врет, кто из жизни сна делает день забот, — сот омертвелых дна трогать не должен тот. Мне через сон — в садок — рыбой ленивой жить. Гнев — это плеснь богов, радость — как волчья сыть.

XIII

От изумленья тихо ахнул — так выросла, ужель… И садом в комнате запахло от кончиков ножей. Но фрукты на столе лиловей, краснее и еще янтарных виноградин брови шепнули — не прощен. Но только памяти пробел, как в окнах клочья сада, мне шалью душною надел, как поцелуй — в награду. Не виски ль с содой? Иль ножей проржавленных нам пару? Дуэль?! На сколько этажей проклятие попало! Удар повиснул на стене, застряв между кирпичин. Ах! станет ли душа синей, когда все безразлично… И так испуганно ушла, а сад весь искалечен. В наследство мне остался шрам и память губ и плеч ее. Прага. Скит Поэтов. 1924 год