Поэты пражского «Скита»

«В городские сады возвращаются птицы…»

В городские сады возвращаются птицы И у кактуса сбоку — веселый бутон. Ночью рифмы влетают сквозь черепицы, Разбивают стекло и железобетон. Млечный путь за окном и бушует, и пенит, Он как с мыльной рекламы, но только живой. Я иду через сон, а подушки — ступени. Через поле постели с короткой травой. Пусть волокна паркета прохладны и сыры — Я уже задыхаюсь от высоты. Потолок раскрывает четыре квартиры, И на крыше железные тают листы. Только ночью такой: городской и вешней — Можно видеть от радости и от тоски, Что квартиры похожи совсем на скворешни, А балконы качаются, как гамаки. Стены — чудо из папиросной бумаги, И шаги по карнизу легки и просты. И у средних оконниц, где в праздники — флаги. Через улицы облаком дышат мосты. В эту ночь за плечами не чую бессилья: Ходят люди и ангелы общим мостом, — С непривычки сцепляю со встречными крылья, Как на улице девочка первым зонтом. Черный город в ночное безмолвье знакомей. Отражающий все, как в заливе вода… Посмотри: ведь на мною покинутом доме У парадного номером служит звезда. 1930

«Как смятенно жизнь глядит навстречу…»

Как смятенно жизнь глядит навстречу, Потому что детство за тобой Поднимает узенькие плечи, Поправляет бантик голубой. Потому что, в пестрые обложки Детских книг укладывая ложь. Наше счастье со столовой ложки Ты, зажмурясь, торопливо пьешь. И припомнив, как страницы пели: — Ночью все игрушки оживут, — Улетаешь снова из постели По ночам на несколько минут. — Чтоб, стучась в потухшие витрины — В ледяной непроходимый лес, — На бумаге глянцевитой стынуть Посреди покинутых чудес. И стыдясь, что у тебя короче Волосы, чем думал Андерсен, — На листках смешной и взрослый почерк Ты стряхнешь испуганно с колен. 1932

ПАРАД ИГРУШЕК

В Нюренберге — парад игрушек. Из заветного склада фабрик Темной ночью в сияньи пушек Выплывает смешной кораблик. Плющ бежит по стенам коврами, В лебедином изгибе крыши. — Вот Щелкунчик идет за вами, Покоренные в сказке мыши. Он, как прежде, смешон и робок, Он — влюбленный и виноватый. Из картонных длинных коробок Салютуют ему солдаты. О, как звонки опять доспехи! Флаги вскинуты над толпою. И Щелкунчик грызет орехи С позолоченной скорлупою. Чтобы видеть парад игрушек — За туманною паутиной В небе детские стынут души, Как в сочельник перед витриной. И в раскрашенных пестрых толпах, В самой гуще живого роя. Убежавшего с книжной полки. Узнают своего героя. И простершая словно руки (Как когда-то под елкой дома) — После долгой земной разлуки Я близка ему и знакома. …………………………… Только дети вернулись поздно. Слишком много пустых скорлупок. И хрустят, рассыпаясь, звезды У спасительных белых шлюпок.

СОЧЕЛЬНИК

Падали полки, дрожали двери, Площадь кружилась от урагана — В белый сочельник томились звери За занавескою балагана… Дули мартышки на голые лапы, Ждали вестей с четырех окраин, Клоуны ловко ловили шляпы, И на балкончике стыл хозяин. Публика нынче в домах за столами. За долгожданной рождественской снедью. Некому, некому, дети, с вами Выйти на площадь в гости к медведю. В розовых каплях угасли свечи. Елки теряли покорно сласти. Синие звезды газовой печи Падали жаром в резные ясли. А в балагане львица-калека. Тесно свернувшись под вой метели, Снова увидела сад Гагенбека И купола на дворцах Чинизелли. 1931

ВИФЛЕЕМ

Каждый год в музее городском, Каждый год в одно и то же время, Вспыхивает свет под потолком За стеклом в картонном Вифлееме. Только серебристый часовщик, Что вытачивал дома и стадо, Видит улыбающийся лик В глубине за снежною оградой. В залах проверяют сторожа Все замки и засыпают поздно. — И тогда, беспомощно дрожа, Вспыхнут бертолетовые звезды. По аллеям, мимо тростника, Охрою покрытые верблюды Снова через годы и века Семенят за путеводным чудом. В городе угасли фонари. На деревьях стаяли огарки. И во сне доверчиво цари Выбирают лучшие подарки. И не зная, как доступна цель В этом доме, в этом переулке, Через настоящую метель Повторяют старые прогулки. И пускай на целые века По дороге снова заблудились, Потому что нет часовщика, И часы в домах остановились. Все стихи свои перелистав, В облачных горбах с земною кладью, Свой небесный драгоценный сплав Прикрывают бережно тетрадью. 1932

ВЕСЕННЯЯ РАСПРОДАЖА

На учете: поэты и птицы. Спят всю зиму, укутаны ватой. Лишь весной подымает ресницы, Пробуждаясь, последний глашатай. В марте спрос на мечту необъятен. Делят город по спискам на части И уже раздают с голубятен В синих термосах песни и счастье. В полумраке земного гаража — Корабли, оснащенные раем… Люди, люди, у нас распродажа, Мы последние, мы вымираем. Насыщайтесь тоской поскорее, Разбирайте любовь по котомкам, Стройте замки-оранжереи Нашим бледным бескрылым потомкам. Чтобы дети узнали от взрослых, Что потеряно некогда ими, Видя птиц, что уже безголосы, И поэтов — глухонемыми… Ставьте радиоусилитель На скворешни и на костелы, И пусть водит по скверу учитель В чинных парах воскресные школы. Пусть, ломая границы тиража, Разлетаются наши сонеты… Души, души, у нас распродажа, Мы последние птицы-поэты. 1931 «Скит». II. 1934

МУЗЕЙ СТИХОВ

Последние года для песен и затей! Как близок срок, когда, почуяв это, Откроют где-нибудь за городом музей Поклонники последнего поэта. Пивная, ресторан и гладкое шоссе. Фотограф успевает еле-еле… Там в первый год перебывают все — Наверное — весной, наверное — в апреле. Ты слышишь, сторожа бессмысленно поют, Скандируя неверно строфы, Как был потерян в небесах маршрут По деревням и от вершин Голгофы. Все реже светом зданье залито. Взошла трава на лестницу пустую. Пройдут года, и не придет никто, Хоть город подойдет вплотную. И незаметно сдвинутся века Над тусклыми зеркальными шкафами. Как выдохлась старинная тоска По каталогам с четкими графами! В музее залы навсегда тихи, Над люстрами вздыхает паутина. Приколоты, как бабочки, стихи, Под каждой строчкой блестки нафталина. И здесь лежат в заброшенной тиши. Построенной мечтою суеверья, Источенные карандаши И ржавые расщепленные перья. Привычно эту рухлядь сторожа, Склонясь в углах от скуки и бессилья, В музее всюду дремлют сторожа, По форме вытянув линяющие крылья. 1929

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Трамвайных рельс звенящие поводья Стянули ночь, попарно разобрав. И город собирается в угодья Сквозь шелест рощ и черноту дубрав. Как в тарантасе белоснежным цугом, И в кожаной качаясь тесноте, Больные души говорят с испугом, Что мы от звезд уже в полуверсте. Проселочная млечная дорога Душистой пылью серебрит виски, И блеянье, и пенье Козерога Встречает запоздалые возки. И ангелы усталые к ограде Так незаметно перейдя на лёт, У райского парадного осадят Опять весной, как в мае каждый год. Поэты распрягают и гуторят. На крышах на земную вышину, Как черепицы, утренние зори С вечерними лежат через одну. ………………………………… Опустошенной, бледною и жалкой Душа припомнит, что звала в бреду. Поставив рядом с легкою качалкой В стакан, как розу, — белую звезду. 1932

«Ось земную пальцами пропеллер…»

Ось земную пальцами пропеллер Тронул, звонко разорвав зенит. И музейно выпуклые земли Стали, как созвездье Атлантид. Африка ли, Азия под нами — Перебойный, перелетный пляс. Над морями и над городами Сталь пернатой мощью напряглась, На этаж в порыве вырастая, Гогоча, как гуси в сентябре, Чьи столицы крыши напрягают, Прядая с насеста на горе. Трубы изгибают лебедями. Словно стая села отдохнуть… Мы не ждем — колышется под нами Пройденный неповторимый путь. И как будто не с аэродрома, Со звезды мы или из гнезда — Потому что лестницею дома Мы к земле не выйдем никогда. Голубые глобусы клубятся, Как один похожие на наш… — И тебе ли, голосу, бояться Легкости от сброшенных поклаж?.. 1932

ПРОБУЖДЕНИЕ

Поток лучей веселых и грустных, Как будто невидимых зеркалами… И голос твой проснулся и притих И нежится под белыми листами. Ленясь еще, оттягивает явь. Потом встает, закидывая горло, И вот в лучи — бегом, полетом, вплавь, А ты ладонь беспомощно простерла… Как тонущий, беспомощен один. Как погорелец под окном бездомен. Плывет вдали от комнатных кабин. Держа лучи, как вороха соломин… И задыхаясь, выловить спеша, Царапая и вывихнув запястья, Ты видишь, бьется белая душа, Что шла ко дну на полпути от счастья… Как на носилках, снова на листах Вздыхает голос жаркими мехами, На полотне гардин, как на плотах, Он прозревает новыми стихами. И на жестокий изумленный взгляд, Где будет «где?» и «ты мне незнакома», Ему подашь все тот же теплый яд И, опустив глаза, ответишь: дома… 1934

ВСЛЕД

В этом городе ночи пустуют. Звезды в млечных очередях. Четверть века тебя четвертуют В старой части на площадях. В час тумана ступеньки крепчают, В полночь стройно растянут помост. И во сне тебя люди встречают Ворохами проклятий и звезд… В час тумана в серой повозке, Так привычно прищурясь в упор. Ты качаешься бледный и плоский И свой голос кладешь под топор. После пытки нет плоти на плахе — Ощущаемо плещет душа, И восходит в огромном размахе, Каждый купол крылом вороша. Мертвый прах отряхая с надкрылий И нетленно тела затеплив. Ты кидаешь в альковы Бастилий Перелетного гостя призыв: Будь казнима со мною за ересь — В горле олово, как облака. Проходя через коврик и через Подоконник, дрожащий слегка, Сквозь ворота чугунные дома. Через чащу, что леса густей, — В голубую расщелину трюма Стольких весен и стольких вестей. …И уходит, и снова снотворно. По кругам пробираясь впотьмах, Только стрелки отметят повторный На секунды отмеренный страх. 1932 «Скит». I. 1933