Поэзия социалистических стран Европы

ТОЛЬКО НЕ СМЕРТЬ!

Ты стать согласен кем попало - лишь только б смерть не наступала. Пойти в поденщики? Охотно! А где работать? Где угодно! Ты граф? Ах, ты родился им? Так стал бы конюхом своим и днем, одевшись поскромней, скребницей чистил бы коней. А ты, сановник, взяв лопату, трудиться стал бы до упаду. Епископ стал бы кузнецом охотнее, чем мертвецом. С привычными простясь делами, ты скромно шел бы за волами. Чтоб сто и боле жить годов, ты живодером стать готов, стать маклаком и стать шутом, отнюдь беды не видя в том. Ты рад бы стать и печником, и печника учеником, таскать мешки или горшки и мыть, как нищенка, кишки, да и в старухи бы подался. Ты стать бы карликом пытался, ты б дал себя ума лишить - лишь только жить, лишь только жить! Ты отдал бы свое обличье и принял бы обличье птичье - сороки, галки, перепелки. Пошел бы в тигры или волки, хоть червяком или кустом, травой на пустыре пустом, хоть тем, на чем они растут,- сырой землей остаться тут.

ТЫ БУДЕШЬ ЖИТЬ

Еще грома не отзвучали твои, гроза! Любой беде, любой печали смотрю в глаза. Хоть кожу пламенем задело - в мой век прямой, пусть мыслит все-таки не тело, а разум мой. Чтоб, глядя вдаль, где плотно годов ряды, стать выше собственной обиды, своей беды, и все, чем мы с тобой страдали вчера, мой друг,- как бы из той далекой дали увидеть вдруг. Мне век предоставляет слово - да, я в долгу. Но, им обученный сурово, ему не лгу. Ведь хорошо в нем или плохо устроен я - но он мой век, моя эпоха и жизнь моя. Еще темна его вершина, но будь что будь!
– я снова, ржавая машина, пускаюсь в путь. И я кладу спокойно руку на тормоза: давай, История, друг другу глядеть в глаза! Тебя трясло, тебя ломало - то ров, то яр. Но в жизни видывал немало и ты, мадьяр. И ты гляди не до порога - гляди в века: не коротка твоя дорога, а далека. Ты голод знал, ты помнишь беды лихих годин. Но от беды и до победы - лишь миг один. И все светлее кромка неба - там жар течет, как будто солнце горы хлеба тебе печет!

ПЛУГ ИДЕТ…

Плуг идет, и борозды - друг за другом, словно книга пишется этим плугом. Пишет книгу радости на просторе тот, кому встречалося только горе. Плуг идет – и новые встали строки. Я смотрю – читатель их одинокий. Вижу – руки честные, трудовые на себя работают здесь впервые. Плуг идет, врезается, и шагают две коровы в упряжи - помогают, танки обгоревшие плуг обходят - пусть они рисунками в книгу входят. Плуг идет у пахаря под рукою, и строка выводится за строкою. Пашня в дымке утренней - словно дышит… Так свою историю венгры пишут.

БУДА, МАЙ 1945 ГОДА

Вот я опять в углу своем, повсюду мусор, прах кирпичный. Разбит наполовину дом, но жизнь идет чредой обычной. Я в комнату свою иду, где дыры в потолке пробиты. Я не боюсь могил в саду, я сам копал их для убитых. Навалено все на полу - бумаги, вещи, книги с полки. На письменном столе к стеклу примешаны от бомб осколки. А я сижу в своей норе, пишу стихи и слышу лепет моей дочурки на дворе и беззаботный птичий щебет. Мне кажется,- и это так!
– сижу я средь развалин края. Но вот уже светлеет мрак, как грусть и горесть исчезая. Над миром прошлого парю я мыслью вольной на рассвете, и песней встречу я зарю, как птицы певчие и дети!

ЧУЧУЛИГА

По Рыле едем через перевал. Две тыщи метров, а потом – привал. Ну что ж! Лужайка ждет, трава свежа. Прилечь, пожалуй?… Словно из ковша лились лучи. А небеса – как шелк, и в них почти небесный щебет, щелк и пересвист. Летело в синеву невидимое «а», и «и», и «у»… Конечно,- птица. – Что там за певун? спросил я. Спутница сказала: – Une… Чучулига,-пытаясь подыскать французское названье. И опять, как бы в ответ на мой вопрос, вдали пролепетала птица «а», и «и», и снова «и», и «у», и «а», и «чи-чили-чили»! Она сама представилась. Хотела научить, как звать ее и как это звучит. А может, голос птицы означал не это. А названье тех начал, которым слов людских не подыскать: о том, что лето, что легко летать, что вот гора, а птица над горой летит все выше, выше, что порой ей надо петь «чуличуча», крича о вере «чи» и о надежде «ча», о том, чего понять превыше сил. …А впрочем, это жаворонок был.

ARS POETICA

Трудись, трудись. И знай – все трудовое, все доброе свободно в жизнь войдет и за свободу поведет нас к бою. Не изменяй себе, твори такое, чего и смерть вовеки не возьмет.

ВЕТЕР В КОНЦЕ ЗИМЫ

Во свистульки из сосульки ветер свищет, а весна, весна, весна дорогу ищет. Провода визжат вдали на повороте, как скрипичная струна на верхней ноте. Словно кто-то полоснул смычком по струнам, плачут, плачут провода в сиянье лунном, источают свой напев, и редко-редко контрабасною струной отзовется ветка. И звучат камин, труба, конек на крыше, этот ветер, как смычок, струну колышет; он – один, а струн под ним - что снегу в поле, оп – быстрей, быстрей, они – поют от боли. Крик железа, скрип колодца, бессердечно тот единственный смычок летает вечно, посмеется, погрустит, поозорует,- скрипка вешняя звенит, поет, горюет. А смычок – сквозь окна, двери, стены, щелки, сквозь подвалы, новостройки и поселки; свист осоки, шорох волн в потоке юном, а смычок бежит по странам, как по струнам. И от берега до берега морского кто-то дергает смычок, и слово в слово эти песни учат все, кому не спится, мчится музыка, по всей Европе мчится. Что за праздник, что за пир со скрипачами? Ах, весна, весна, весна идет ночами! На спине лежу с открытыми очами, с неба наземь льется музыка ручьями. В этих песнях – голос твой, твои печали. Кто поет их, кто играет? Не судьба ли?! Пой как хочешь, как умеешь, пой, погода: в каждой скрипке всех племен поет свобода! Островам поет в далеком океане, и душе моей, мерцающей в тумане, и пускай одна струна - чиста, как небо, а другая – источает рокот гнева.

ГОСТИ

Пишу. Вдруг запах рыбы от запруд вошел. И сразу – в сердце, в ноздри, в поры! – Меня послали,- говорит,- озера. – Ну, как дела? – Живу, как все живут. Работа ждет на письменном столе. Но не могу! Стучится гость незваный: грибами пахнет. Это сквозь окно вступает лес, растущий за поляной. Потом вбегает тополь. Чуть живой, косноязычный, до смерти влюбленный. Ликует поле. Это по меже везут навоз в телеге пароконной. Потом – труба. Над нею дым лозой. Мыча, идет соседская корова. Потом – все кучевые облака и все былинки луга заливного. И так они по-братски говорят, что жить легко, и нужно, и не сложно, что невозможно не поверить им. И тут – слеза. Сдержаться невозможно.

РУКОПОЖАТИЯ

Отцовская привычка: я с трудом беру протянутую мне ладонь. А сколько было добрых, честных рук, тех рук, что крепче всех порук. А сколько рук твердили мне: «Браток, держись!» И это был залог. Я тот залог берег, в себе копил - надежду, преданность, и пыл, и доброту, и твердость. Я в долгу, ни спрятать, ни растратить не могу то общее, священное добро - ради него я взялся за перо.

РУКОЯТИ

Задумывается рука над смыслом рукоятий. Блестит поверхность черенка от всех рукопожатий. Задумывается ладонь над каждой рукояткой - старинной, желтой, как латунь, удобною и хваткой. И, как лоснящихся коней, я глажу их, усталых. Что может быть ловчей, складней? Но кто же воспитал их? Что было с ними? Вот лежат, прокурены, как трубки. Одни – к любому поспешат, другие – однолюбки. Кто их характер шлифовал, помог сформироваться? Я с ними бы потолковал и мог бы столковаться. Как их движения умны, как дельны и толковы! И приспособлены они для замысла людского.

ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ

Усаживаюсь молча на кровать. На стол вещей вытряхиваю груду - часы, бумагу, нож… Я горевать, ложась в постель, теперь уже не буду что в дымке этих лет твой затерялся след и никакой надежды больше нет. Старею, видно? Вижу мрак ночной, что растворит в себе мои печали. Потом – твои глаза передо мной, глаза, что раньше мне обозначали и дня неспешный ход, и к ночи переход - закат обозначали и восход. Как темен мир! Отвыкнув от тебя, себя к забвенью, что ли, приучаю? Вздыхаю громко. Спешки не любя, в себе вдруг суетливость примечаю, и задыхаться стал, как будто уже стар, как будто в гору шел – и вот устал. Была ты полем? Воздухом? Постой - а может, просто ветром в чистом поле? Цветенья запах, терпкий и густой, настигнет вдруг – и вскрикну, как от боли. И страх в моей груди: скорее проходи - опасна эта пропасть позади! А полночь дышит, как уснувший чиж. На камне звук шагов моих стихает. И тропки в темноте не различишь - она скользит и под гору стекает. И я скольжу едва, как явь, как синева, на той земле, где ты еще жива.

ПТИЦЫ

Детских лет наставники первые («Будь свободен!»), друзья мои верные, горизонт мой собой заполнили - этих линий абстрактных молнии, сотни тысяч в полете – птицы, вечно юные мои птицы - научили дышать глубоко, научили глядеть далеко. Вашу скоропись я читаю. Сейсмография мыслей и чувств. Слов безмолвных молниеносность. (Тем страшней слова, если свет полыхает, а звука нет.) Это все понимал я когда-то - но сегодня еще в моих пальцах - все живет в моих пальцах желанье написать на больших ваших вечных скрижалях, как ответ мой последний и как завещанье,- то, что стоит писать и сейчас - то, чему научился у вас.