Пограничье

— Не факт!

...сплю. И просыпаться не хочется. Голова все еще тяжелая от слез, а руки плетьми упали вдоль тела и нет ни сил, ни желания шевелиться, просыпаться и жить дальше. — Наказание мое... — синеглазый склоняется надо мной и заботливо поправляет одеяло. — Надеюсь, я не ошибся.

А дальше темнота и никаких больше разговоров и видений. Глубокий сон, тихий как зимняя ночь, но по-летнему теплый.

Колеса скрипят размеренно и ровно. Сумерки. Я села, прислушиваясь к своему организму и соображая, где я вообще и как так получилось, что я проспала весь день.

Оливка курлычет где-то за шторой. Видимо, Павлик ее к себе на козлы взял. Я сладко потянулась и вознамерилась присоединиться к ним, но так и застыла с поднятыми вверх руками, потому что там же, за занавеской, отделяющей крытую часть повозки от улицы, заговорил Афиноген:

— И последнее.

— Блин, ну ты реально достал со своими советами... Оливка, скажи!

Оливка немедленно выдала радостное:

— Аф-аф!

Я не смогла сдержать улыбку, а вот смешок подавила разумно.

— Мы же договорились! — я даже не знала, что в голосе хранителя может звучать такая злость.

Павлик вздохнул:

— Договорились...

— Ты зачем ее с этим скотом столкнул?

Без уточнений и предыстории я поняла, кого «ее» и с каким скотом. Просто почувствовала. И вдруг испугалась, захотелось уши руками зажать, чтобы не слышать того, что я сейчас услышу. Потому что почти угадывала интуитивно, о чем пойдет речь.

— Во-первых, я не специально, — буркнул Эро.

— Во-первых, впредь, пожалуйста, будь осторожнее! — перебил его Генка.

— Да что такого? Она стихийник. Она волчица. Она Страж. И я даже не говорю о том, что она была со мной... Это чистая психология. Он ничего ей не может сделать. Он просто дурно воспитанный, озабоченный, блохастый хер...

— Этот блохастый хер вожак стаи, — спокойным голосом, словно объясняет ребенку прописную истину, проговорил Афиноген, а я зажмурилась от стыда. Пожалуйста, не говори ему этого!

Но хранитель не услышал моего безмолвного крика и продолжил жестоко, каждым словом срезая кусок ткани с моего несчастного сердца.

— Он волк. И не просто волк, а самый сильный из живущих. А еще он самец. Понимаешь?

— Нет...

— Абсолютное животное подчинение. Если он велит прыгнуть со скалы, она прыгнет. Если велит сплясать джигу, спляшет. Если велит задрать юбки и...

— Я убью тебя!

А я не стану. Не за правду. Животное подчинение. Он правильно сказал. И прыгала, и плясала, и юбки задирала. И не раз, видимо. К счастью, я этих моментов не помню. К счастью, я помню только те случаи, когда Арнульв хотел, чтобы я сопротивлялась. А он этого хотел почти всегда...

— Не ершись. Это природа. И с этим сделать что-то очень сложно. Так что не меня убивать надо, а...

— О чем болтаете? — я поняла, что и дальше слушать о себе в третьем лице нету сил, и отдернула занавеску.

Павлик подозрительно сверкнул глазами из-за зеленых линз — знаем-знаем про ваши очочки, у самих подобные имеются — и пересадил Оливку с одного колена на другое.

— Тебе лучше не знать...

Люблю его за честность. Действительно, лучше, но беда в том, что я уже знаю.

Сказать, что Гаю Ботану приходилось в своей жизни лгать — не сказать ничего. Лгать, умалчивать правду, разбивать сердца и предавать. Всякое случалось. Всякое... И не стоит, наверное, упоминать о том, сколько смертей было на его черной пиратской совести. Сколько предсмертных вздохов он услышал, сколько раз пропускал мимо ушей мольбы о прощении...

И никогда ему не было так плохо.

Он стоял, прижавшись лбом к двери, за которой плакала его жена, и с пугающей искренностью думал о том, что готов на многое, даже на возвращение к прошлому существованию — назвать его жизнью язык не поворачивался — только бы найти нужные слова.

Боцман, наивно полагавший, что старше своего капитана лет на двадцать или около того, и имевший в каждом порту Пограничья по любимой — и тут он не лукавил — жене, советовал с опытностью умудренного жизнью товарища:

— Кэп, слова найдутся. Обождите. Не нужно гнать время.

А время гнать хотелось. Восемь лет прошло, а вкус жизни все еще не наскучил, ее по-прежнему было мало. Красок моря, свежести ветра, аромата утреннего кофе, сладости сонного поцелуя. Поэтому он рвал жилы, наверстывая упущенное, жил на полную катушку и никак не мог нажиться.

Сигни появилась на его горизонте случайно. Воздушным облачком набежала на бирюзовый небосвод, а потом ослепила своей невинностью, своею простотой и безоговорочно покорила преданной любовью.

Сигни... Она смотрела на него доверчивым оленьим взглядом, не зная о том, что это он виновен в том, что случилось с ее родителями. Он и никто другой.

Может, если бы он признался себе в этом раньше, удалось избежать этих двух бессмысленных смертей?

Надо было уезжать из Пограничья. И все они пытались начать новую жизнь по обеим сторонам от Призрачного леса. Пытались, а что толку? Все закончили одинаково: вернулись назад, притянутые непонятным магнитом, который тоской прожигал сердце, не позволяя отлучиться надолго. Четверо из них вернулись, что бы здесь умереть: Петр, Макс, Вацлав и Лель...

Созвучно болезненным мыслям мужа, Сигни громко всхлипнула, и Гай, не выдержав, постучал в дверь.

— Малыш, открой... Ты заболеешь...

Конечно же она не открыла, но он все равно вошел, потому что для Гая Ботана давно уже не существовало запертых дверей.

Сигни стояла на коленях у кровати, уткнувшись лицом в яркое покрывало.

— Детка... — опустился рядом и почти невесомо провел рукой по спине. — Я не знаю, что сказать...

— Не говори ничего, просто...

Она порывисто обняла его и прижалась мокрым лицом к горячей шее.

— У меня больше никого нет!

Нет. Не говорить ей. Просто не говорить. Черная совесть не станет еще чернее, если он не скажет своей юной жене о том, почему умерли ее родители. Ни ей, ни кому бы то ни было другому.

— У тебя есть я.

— Угу, — прижалась тонким станом и на выдохе всхлипнула:

— Га-ай! Мне так плохо...

— Я знаю, малыш...

— Гай, не бросай меня, ладно? Я так тебя люблю...