Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава

Как только перестали стрелять, мы принялись громким голосом кричать ему приветствия и пожелания, и стражи наши тоже нам помогали. Услышал султан наши крики и не мог понять, что это значит. Плыли они тихо, а крик все громче слышался, и наконец стал спрашивать султан, какие это крики и откуда? Тут Господь Бог воздвиг нам радетеля бостанджи-пашу, главного над садовниками, который стоял перед султаном на руле и правил лодкой, и он сказал султану: «Это кричат, милостивый повелитель, несчастные невольники, которые давно уже сидят тут в тюрьме и света Божьего не видят; они поднимают крик и молят себе милости». Тут, остановившись, стал спрашивать султан, какие-де то невольники? Дан ему ответ, что служители королевского посла из Вены, которые присланы были к отцу его, султану Амурату, с урочной данью и с великими дарами, господин-де их посол учинил измену и всякие вести отписывал королю своему; для того Синан-паша велел уморить его в тюрьме, а людей его приказал посадить в эту башню, и они, хоть ни в чем не повинны, сидят вот уже три года в железах и в тюрьме.

На это сказал султан: «Если-де невинны те невольники и никогда оружия не поднимали против нас, то недостойно истязать их тюремным заключением, и для того приказываю их выпустить». И затем поехал опять дальше. Тотчас любезные турки и стражники, которые ту речь слышали, один за другим спешили к нам: всякий хотел получить от нас подарок за такую добрую весть. Мы, не помня себя от радости, все, что имели, роздали им, все свое платье и рубашки, друг друга принялись целовать, обнимать и были, без сомнения, уверены, что назавтра утром выпустят нас. И как же мы горько обманулись! Увы! У них в поганстве такой же обычай, как у нас, у христиан: если кому благоволит государь милостью, а нет у него при дворе доброго приятеля либо не даст кому следует подарка, дело его, какое бы ни было справедливое, ляжет без движения. Так-то случилось и с нами, несчастными. Роздали мы все, что у нас было, а потом должны были терпеть голод и великую нужду и лежать на голой земле, тогда как прежде, по крайней мере, могли подостлать под себя свои свиты.

В ту пору случилась беда с одним немцем в Галате: он был золотых дел мастер и помог освободиться из тюрьмы одному господину из Гофкирхена и многим другим невольникам христианам. По чьему-то доносу схватили его, бросили в тюрьму, мучили и наконец за день перед тем повесили несчастного на крюк. В доме у него турки делали обыск, нашли отпуски разных писем, которые посылал он в христианскую сторону; и много христианских купцов посадили в тюрьму из-за одного подозрения, но всех потом отпустили, так как несчастный немец ничего не показал на них. Этого немца любила очень мать султанова, потому что он был мастер своего дела и много на нее работал. Как только она услышала, что его взяли, тотчас велела выпустить его, но, прежде чем пришло приказание, несчастный был уже вздет на крюк и повешен. Жаль его очень! Предобрый был человек и многим христианским невольникам помог выйти на свободу! Прими, Господи Боже, душу его в покой праведных!

Вскоре после того пришла весть, что Синан-паша с малым остатком войска возвращается в Константинополь — поднялся в народе великий вопль с горькими жалобами. Некоторые паши, из недоброжелателей Синана, обрадовавшись случаю, наговорили на него султану, так что султан разжаловал его и запретил являться ко двору под смертной казнью. Уверили султана, что он с умыслом погубил такое славное войско, и за то, хотя и не был он удавлен, но признан недостойным чести и награды; по этой причине и велено ему не показываться на глаза султану, а жить в своем имении и никуда не выезжать из него без воли султана. И так был он в великой немилости; даже стали говорить турки, что наверное будет он удавлен, чего мы ему и желали от всего сердца. Синан был старая лиса, хитрая и обстреленная; тяжко было ему очень нести такой позор, и он писал султану просьбу, домогаясь, чтобы ему дозволено было оправдать свою невинность и стать на очную ставку с противниками; но все начальные паши, сговорясь против него, не допустили этой просьбы до султана.

Синан, узнав о том, достиг чего хотел богатыми дарами. Послал жене султановой и матери его множество серебра, золота, драгоценного каменья, ковров и разных других вещей, всего на пятидесяти мулах, ценой на сто тысяч дукатов, и велел сказать, что все то привез для них из Венгрии. Вещи были все богатые и редкие, и так через эту хитрость устроилось, что Синан, скорее, чем ожидал, допущен был к султану. Поцеловав ему руку, стал желать счастья и успеха в делах царствования, а затем, как сказывали нам турки, держал ему такую речь. «Великомочный султан! Сердце болит у меня в старом и дряхлом моем теле, что я так жестоко оклеветан и приведен в немилость у тебя за то, что в этом году на малое время изменило мне счастье и погибло у меня в битвах довольное число войска; ведь и быть того не может, чтобы счастье всегда было на одной стороне. А мне всего больше печали за твою младость, что нет у тебя прямых советников, а кто тебе о чем ни донесет, тому веришь; напротив того, следовало бы прежде исследовать вправду, подлинно ли таково дело, как сказывают. Я прадеду, и деду, и отцу твоему служил вот до каких седин, много королевств и областей добыл твоему дому, много крови своей пролил на умножение твоего государства, завоевал Тунис, Галлету, Фамагусту, а в прошлом году взял крепость Рааб, ключ ко всей стране христианской, так что теперь нетрудно тебе, если захочешь, сделать приступ к Вене и ко всей империи: такой славной крепости ни дед, ни отец твой ни разу не добыли. И вместо благодарности мне за то, чего ни один паша еще не мог совершить, приведен я в немилость у тебя, и запрещено мне видеть величество очей твоих и служить при дворе у тебя. А я, человек искусный и в домашних и в бранных делах, всю свою молодость употребил на службу султанам, твоим предкам, и мог бы тебе много полезнее быть в советах и сослужить тебе службу, нежели все нынешние паши, молодые и новые; не так поступали твои предки, не отгоняли от двора старых советников и опытных воевод и не окружали себя молодыми и неопытными». Затем начал вычитывать султану великие непорядки некоторых пашей и тем так далеко подвинул свое дело, что султан опять принял его в милость и некоторых пашей тотчас отставил от должности. Ферхат-паша на другой же день был удавлен, и приказал султан все его имение, миллиона на полтора, отобрать в казну свою, а Синан на место его сделан визирем, то есть верховным над всеми пашами. Лишь только принял он визирский чин, как принялся прилежно допытываться до всяких подозрительных дел, и кто из христиан казался ему ненадежным человеком, того сейчас приказывал казнить; и так пострадало в ту пору немало купцов, и из христиан, и из турок. Строго вел он земское правление; устроил себе великолепную гробницу с часовней; военных людей щедро жаловал за старую службу, велел лить пушки, устраивать всякие военные снаряды и готовить все, что нужно, к большому походу. В ту пору мы, несчастные узники, потеряли всякую надежду на освобождение из тюрьмы, покуда Синан будет визирем.

Перестали нам отпускать положенные два аспра, так что через три месяца наш ага решился поехать ко двору и напомнить о нас визирю; но он отвечал с великим гневом, что велит с нас с живых кожу содрать и натянуть на барабаны. С жалостью объявил нам об этом ага; молитесь-де Богу об укрощении гнева того визиря. Между тем наши вместе с седмиградчанами отняли у турок несколько крепостей и побили их довольно. Когда дошла весть о том до Константинополя, принялись турки поспешно готовиться на войну. Синан объявлен был верховным сердарем, то есть главнокомандующим.

Но как ему в прошлом году сильно не посчастливилось на войне, то он всячески старался, чтобы теперь сам султан отправился с войском в Венгрию. Подговорил он солдат, а особенно спагов и янычар, чтобы они распускали о себе слух, что без султана не хотят идти на войну, так как ни с одним пашой им не было счастья на гяуров, а если-де султан с ними пойдет, то все охотно и с радостью, сколько есть у кого сил, пойдут безо всякого прекословия. И не только на словах говорили они такие речи, но и раз, когда султан ехал в мечеть, подали ему на письме просьбу, чтобы поехал сам на войну против христиан и последовал бы доблестям своих предков. Воспротивилась, однако, тому султанша и стала указывать по алкорану, будто там установлено, что всякий новый султан, как сядет на престол царства, до трех лет неповинен ходить на войну. И так, успокаивая Синана и военных людей, внушала им, что Синан-паша с другими старыми опытными воеводами должны идти в Венгрию, так как их обязанность защищать своего повелителя и его землю и к чему-де служит их чин; если не могут они побить гяуров без бытности султана, тогда, стало быть, и недостойны они того звания, в которое облечены от султана. Однако, по убеждениям визиря Синана и воевод, султан склонился к тому, чтобы ехать ему в Венгрию, и визирь принялся ревностно устраивать всякие военные снаряды, готовить все потребное к султанскому походу и делать смотры войску; но не мог выдержать такого напряжения сил и заболел так тяжко, что слег в постель. Сказывали, что султанша деньгами и подарками подкупила Синанова лекаря дать ему отраву — поболев дней восемь, он умер. В народе поднялся сильный вопль о кончине Синана, траур по нем носили, милостыню давали по душе, с великим почетом и пышностью похоронили его и, сложив жалобные песни о геройских его делах, славили угасшую его храбрость и отвагу. И по правде, был он знаменитый, опытный в делах муж, и в ту пору не было у турок никого ему равного.

Наш старый ага пришел тогда к нам и, со слезами объявляя о смерти его, сказал: «Вам добрая, а нам горькая весть: умер искуснейший воевода Синан-паша, столп турецкого государства; он верно служил нашему дому, гяуров побивал часто, и ни одна крепость, к какой ни приступал, устоять перед ним не могла. Жаль, жаль такого великого мужа! Видно, так уже угодно Богу и пророку Магомету, — буди же душе его свет вечного солнца! Ни мне уже, ни моим детям не увидеть на своем веку такого мужа! Смотрите же теперь, молите Бога, чтобы на место его назначен был великим визирем Ибрагим-паша, тот самый, что послал вам милостыню».

Прошло больше двух недель, и все ничего не было слышно, наконец назначен Ибрагим-паша. А у нас уже все сердце изныло от тюремной тяготы: третий год уже сидели мы без перерыву в железах, закованные. Часто молились мы с горькими слезами, прося Бога об освобождении, особливо в зимнюю пору, когда дули холодные, нестерпимые северные ветры; многие из нас разнемоглись, у иных кожа потрескалась от нечистот, иные покрылись злой сыпью, и такой шел от них смрад, что не только нам было тяжко, да и сторожа наши не могли выносить. Принесли нам тогда лаврового листу, которого в том краю растет множество; мы клали его на уголья, как будто можжевельник, и курили. Есть почти совсем не давали, голод томил нас ужасно; в тоске, и от тьмы, и от несносного смрада жаждали мы смерти себе, потому что пропала уже и надежда выйти когда-нибудь из тюрьмы — разве мир будет между цесарем нашим и султаном? Вправду зовется та Черная башня живой могилой: все, и ближние и чужие, позабыли о нас, и ни от кого ни в чем не было помощи; хоть и послано было мне, и покойному Заградецкому, да священнику Яну несколько сот дукатов по переводному письму, только не дошли до нас эти деньги: может быть, за дальней и неверной пересылкой или за суровостью нашего заточения. Из семисот коп я достал потом только полтораста дукатов, да и те должен был отдать, как будет ниже писано. Такова была жизнь наша; но оправдалось на нас слово Св. Писания, что где исчезает всякая помощь человеческая, там сам Бог внезапно посылает свою помощь.

Книга четвертая Освобождение из тюрьмы и возвращение на родину

Когда уже потеряли мы всякую надежду выйти из тюрьмы своей до смерти и, сидя в печали, припевали жалобные песни, однажды пришел к нам старый наш ага с веселым лицом и сказал: «Ну, давайте мне калач, я принес вам добрые вести». Мы, точно пробудившись вдруг от сна, вскочили и собрались около него, будто цыплята около наседки, и, целуя ему руки, ноги и платье, просили объявить те добрые вести скорее. От крику не мог он и понять, что мы говорим, но объявил нам, что Ибрагим-паша провозглашен великим визирем и что теперь есть верная нам надежда на освобождение. Услыхав о том, чего уже не надеялись, воздвигли мы к небу руки и, возблагодарив Бога от всего сердца, стали просить агу, чтобы дал нам добрый совет, что теперь делать, сами же мы от радости ничего не могли придумать: кто сам не испытал беды, нужды, голоду, холоду, зноя и тяжелого заточения, тот и представить себе не может, что с таким человеком делается. Ага дал нам такой совет, чтобы мы послали паше просительное письмо и желали бы ему счастья в новой должности, долгого веку и победы над врагами, и обещал сам подать ту просьбу паше и замолвить за нас от себя слово. Только бы мы, когда выйдем на свободу, верно дали бы ему обещанные 200 дукатов; мы же, в радости целуя ему руки и ноги, обещали дать и много больше того. Турецкий священник написал нам просьбу, и мы послали ее на просмотр аге, поручая себя Господу Богу и ему. Ага, сев в свою чайку, то есть шестивесельный катер, поехал в Константинополь к Ибрагиму и прежде всего поздравил его от себя в новом чине, а потом, подав нашу просьбу, говорил такие слова: «Изволишь, милостивец, припомнить, как ты некогда ездил в сады свои и обещал невольникам в Черной башне, что не забудешь их и постараешься об их освобождении. Но ты тогда временно был в великом звании вместо другого, и несчастные те невольники день и ночь за тебя молились, чтобы дал тебе Бог быть великим визирем; все время без устали они по своей вере пели за тебя молебные песни Богу. Смилуйся ныне над несчастными людьми: хоть они и псы неверные, однако все-таки они Божия тварь. Как знать — может, и услышал Бог их молитву, и привел тебя к нынешнему чину, ради их освобождения. Как только я им объявил, что ты провозглашен визирем, все они с радостными слезами, воздев руки к небу, воздали Богу хвалу и благодарение. Да и сам великомочный султан дал повеление, чтобы их из тюрьмы освободили. Того ради на тебя одного, и ни на кого иного, они ныне возлагают всю свою надежду; если воля твоя будет, освободи их от тяжкого заточения, а они без вины страдают, и воздастся тебе за них от Магомета-пророка».

Паша, приняв нашу просьбу, сказал ему: «Любезный ага, ты знаешь и видишь, каково на мне лежит великое бремя; забот у меня больше, чем волос в бороде. По этой причине невозможно мне их устроить прежде, чем кончу другие дела важнее этого. Напомни мне недели через две или через три, приведи их тогда в диван (совет о земских делах), и мы всячески постараемся, чтобы те невольники пущены были на свободу».

Когда объявил нам об этом ага, мы исполнились великой радости и стали нетерпеливо ждать желанного часу; так что те две недели показались нам дольше, чем прежние три месяца; всякую минуту думали мы о том, что все ближе подходит время нашего освобождения. От этой мысли мы и спать не могли. Когда пришел наконец желанный час, велел ага всех нас выпустить из тюрьмы и снять кандалы каждому с одной ноги; все мы подтянули снятое железо и прицепили к поясу, чтобы легче было нести его. Выйдя на свежий воздух, встрепенулись мы, точно новорожденные; только на солнце не могли глядеть и не выносили дневного света, просидевши так долго в глубокой тьме; слеза била из глаз, покуда наконец привыкли к свету.