Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава

Однажды принес нам турок целый мешок вареных бараньих голов на продажу, и мы, купив, благодарили его; но, выходя из лодки, наткнулся он на нашего пристава, который стал его допрашивать, кто ему позволил войти в лодку и без спросу у пристава продавать невольникам бараньи головы. Турок с ним что-то заспорил, пристав ударил его кулаком и, когда тот хотел бежать, ухватил его; но турок, вырвавшись у него из рук, бросился назад к нам в лодку и сквозь наши ряды, к несчастью нашему, убежал от него. Тогда пристав так жестоко разгневался на нас, как мы его не задержали, что тотчас, пройдя от первой лавки до последней по обе стороны, велел каждому из нас дать по голой спине по шести ударов воловьим ремнем; и так за того безбожника триста убогих христианских невольников пострадать должны были. Когда бы в другой раз пришел к нам в ладью тот турок, кажется, мы на куски разорвали бы его. Я, вместе с другими, которые послабее были, долго страдал от этого битья, покуда не зажили раны; на теле вскочили кровяные шишки, а пора была самая жаркая, мы должны были отъезжать от острова и работать веслами; кожа потрескалась, в поту все тело горело, точно грызло всю внутренность, от боли можно было с ума сойти. Но Господь милосердый помог мне найти милость у одного турка, который, сжалившись надо мной, дал мне кусок мази на мои раны; а все-таки не скоро мог я освободиться от боли, и тем по крайней мере утешал себя в беде, от которой избыть нельзя было, что я не один страдаю, а вместе со мной триста товарищей. Так и в пословице говорится:

Коль от беды спасенья нет нигде, То счастье — быть с товарищем в беде!

В ту пору в Черной башне сидело 16 важных узников: 4 венгерца, 2 грека, один немец, а остальные все валахи. Те греки были знаменитые пираты, или морские разбойники, и много наносили вреда турецким купцам. А некоторые из тех узников сидели в башне по 14, и по 15, и по 16 лет, без всякой надежды на освобождение. Оба грека, известные своим бесстрашием и отвагой, в третий раз уже попались в плен к туркам. Два раза уже убегали они из тюрьмы, и на третий раз посажены в Черную башню, значит в вечное заточение; тут сидели они уже три года, и как оба были очень хитры, то день и ночь не переставали придумывать, как бы им убежать в третий раз. Но к ним не допускали ходить ни одному человеку, и они окружены были крепкой стражей. И вот один из них разнемогся и, имея при себе кое-какие деньги, послал их в дар гетману той Черной башни, ради Бога умоляя его, чтобы позволил одному христианину принести ему флягу вина либо водки. Гетман, хотя и с великим трудом, наконец позволил, и один грек принес ему в тюрьму флягу водки; тогда хитрец успел уговорить того христианина, чтобы взял от него маленькую, втайне заготовленную записочку и передал ее недалеко на остров одному приятелю, — тот и передал. Через несколько недель, как от тех двух греков было заказано, пришли какие-то неизвестные греки крестьяне и принесли гетману барана доброго, меду, рису, масла, олив, дынь и всякого овощу и просили взять себе что угодно, а остальное раздать тюремным сидельцам. Еще привезли те крестьяне бочонок вина и просили, нельзя ли то вино употребить на подкрепление больным, а притом рассказывали, что все то делают ради милостыни за грехи свои. Гетман, обрадовавшись дарам, взял себе барана и из прочего — что полюбилось, а остаток, небольшую долю, послал в тюрьму, отдал и бочонок с вином, потому что вина не пьют турки. А в том бочонке было двойное дно, и в середине спрятано письмо от приятелей тех обоих греков, а в письме спрашивали, что еще нужно доставлять им в тюрьму. Греки, не говоря о том ни слова никому из тюремных узников, опять передали приятелям своим письменное известие, что еще затем нужно делать. Через несколько времени пришли еще новые греки и еще больше даров нанесли гетману, а в тюрьму послали два бочонка водки. Туркам дары те очень полюбились, и на мысль им не приходило, что столько добра приносят им только для прикрытия, и еще сами они приговаривали грекам, чтобы почаще носили бедным узникам милостыню. А в тех двух бочонках было четыре дна, и запрятаны между ними подпилки и пилы, шелковые шнурки и разные инструменты. Так целый год ходили греки и носили свою милостыню. Напоследок деньгами достигли они того, что турки позволили дать всем узникам холста на рубашки. Оба грека так были хитры и так осторожно укрывали ото всех свои сношения, что не только турецкие стражники, но и все товарищи их в тюрьме ни о чем не догадывались. Да и на памяти ни у кого не было, чтобы кто-нибудь когда убежал из Черной башни.

Когда все, что требовалось, имели уже греки в руках у себя и напоследок принесли им два бочонка с горелкой, — тут в первый раз оба они открылись своим товарищам, объявив им, что они намерены с Божьей помощью освободить себя и их из тюрьмы; но прежде нежели приводить в действие, должны были все, положив два перста на Евангелие, дать присягу, что будут хранить тайну, а если откроется их замысел, не станут выдавать друг друга. После того устроили они себе угощение и начали угощать водкой своих стражей, ибо турки с охотой пьют водку, которую греки отлично умеют выделывать из фиг и из винограда.

Итак, в один вечер, когда стража перепилась, оба грека перепилили себе и всем узникам клепала, которыми закреплены были на них кандалы, и потом залили оловом, для того чтобы, если случится кому их осматривать, клепала оказались бы в целости; а потом уже, когда понадобится, оловянную закрепу легче будет перепилить, нежели железную. Все должны были отдать грекам свои рубашки, а они свили из рубашек длинную веревку, закрепляя шелковым шнурком. Потом, выбрав время, поручили некоторым из невольников нарочно затеять пир с турецкой стражей, пить водку, петь песни и шуметь, а между тем греки под этот шум прорезали маленькими пилами в потолке три отверстия, чтобы можно было человеку пролезть, и так добрались до верхнего окна в башне, а оттуда ночью вымерили всю высоту башни и устроили веревку такой длины, чтобы до земли достала. А был у них с друзьями такой уговор, чтобы каждую ночь в положенном месте у берега держалась до самого утра легкая лодка с зажженным фонарем и поджидала бы их. Целую ночь горел огонь в фонаре, чтобы те греки видели, куда им направиться, когда успеют выбраться из тюрьмы.

На следующую ночь (пришлось то, по Божьей воле, на день св. Иоанна Крестителя) опять напоили они свою стражу, и как только она заснула, роздали напилки всем товарищам; все тотчас перепилили клепала на своих кандалах (кроме одного немца Герштейнера, у которого на одной только ноге было надпилено клепало) и один за другим в темную ночь вылезли в отверстия через крышу. Оба грека, люди опытные в этих делах, зная, какая бесценная вещь свобода, опасались, как бы при спуске не спешили один перед другим попасть на веревку: тут кто-нибудь мог неосторожно упасть вниз и наделать тревогу; и так они устроили из лоскутков сукна и из канату точно седельце, пускали на него садиться одного за другим, начиная со старших, и каждого привязывали за пояс, чтобы не упал; так спустили всех, а сами напоследок слезли вниз, цепляясь, как обезьяна, без седельца. Очутившись на земле, прежде всего пали на колена воздать хвалу Господу Богу; потом перелезли через ров, и греки, взяв с собой одного только — мальтийского рыцаря, простились с остальными, предоставив каждому искать своего счастья, хотя никто не знал, в которую сторону бежать ему; сами же греки поспешили к своей лодке и, нимало не мешкая, с радостью поплыли вольно куда хотели.

Один венгерец, Балак Дак Истван, взятый при осаде крепости Ягера (Эрлау), где он был комендантом, человек уже старый и притом больной, не в силах был перелезть через ров, упал и остался тут на месте. Рано на рассвете, как только священники турецкие стали звать на молитву, заметили турки на башне висевшую веревку, тотчас подняли тревогу, побежали вверх на башню и увидели место, через которое убежали узники. Гетман, не помня себя от страху, поехал в Константинополь донести о происшествии, и вследствие того в Константинополе и в Галате заперли вокруг все ворота и разослали во все стороны по земле и по воде несколько тысяч народу разыскивать тех узников, однако никого не нашли, кроме венгерца, оставшегося во рву, да на третий день отыскали в винограднике того немца Герштейнера, потому что он никак не мог разбить оков своих. Обоих привели к верховному паше, и когда они объявили ему, по истинной правде, всю историю побега, паша спрашивал муфтия, то есть главного священника, как поступить с этими узниками? На то муфтий сказал ему, что не следует им за это никакой казни, а рассудил бы паша: когда птица в клетке, имея вдоволь всякого питья и корму, всячески выглядывает, нет ли где дыры, куда бы ей вылететь, то тем более узник, терпя голод, беду, всякую нужду, как разумное творение, жаждущее свободы, высматривает всякого способа к своему освобождению. По этой причине неповинны они и никакого наказания не достойны; но стражи их заслужили себе смертную казнь, потому что они вовсе не исполнили своей обязанности и умышленно упустили таких важных узников, от которых может быть много вреда туркам. Паша немедленно велел всех бывших в ту ночь на страже и гетмана их повесить на самом верху крепости, а на место его назначил другого агу, именем Мегмет, и поручил ему в присмотр тех двух узников с таким предупреждением, чтобы держал в уме на пример себе прежнего гетмана и сам смотрел бы лучше за стражами, если не желает себе подобной казни.

Через три месяца поймали турки еще двух венгерцев, которые в ту пору бежали из Черной башни, дворянина Кристофа и гусара Матвея; родной брат их, гусар, знаменитый рыцарь в Венгрии, храбро воевал и побил множество турок. Оба эти беглеца скрывались в Константинополе у одного потурченного венгерца: он купил им прекрасных коней, достал платье и дал денег на дорогу, чтобы перебраться в Венгрию. Так и отправились они из Галаты, будто военные люди, только вспомнили, что нет у них ранцев, и, на свою беду, слезли с коней, пошли покупать в лавку. На ту пору случился тут служитель того повешенного аги узнал гусара Матвея и закричал: «Держите — это гусар Матвей, что бежал из Черной башни!» На тот крик сбежались турки, человек со сто, и схватили обоих. А они, не признаваясь, назвали себя турецкими гусарами, будто приехали из Будина за своим делом ко двору, называли своего начальника, у кого служат, и стали ссылаться на агу над янычарами. А когда привели их к тому аге, они так хитро перед ним извернулись и оправили себя, что ага еще туркам сделал выговор и велел тотчас отпустить их, пусть-де идут своей дорогой. Оба они еще детьми были взяты в плен в Венгрии, обрезаны и потурчены и научились отлично говорить по-турецки; а когда выросли и вернулись в христианскую сторону, то оставили ложь Магометову; потом их в другой раз взяли в плен и посадили в Черную башню. Едва стали они тут садиться на коней, как наткнулся на них один спаг, т. е. конный солдат черноморский; он сразу признал их, назвал их по имени и потребовал, чтобы взяли их под крепкую стражу, потому что он обоих знает так, как свой глаз. Взяли их, связали и свели опять в Черную башню, где и мы потом их видели, когда нас посадили туда же.

Полгода пробыли мы на галерах; напоследок стали турки опасаться, чтобы кто из нас не убежал, и, сняв с галер, привели в прежнюю тюрьму, где и оставили нас с неделю. Между тем опять пришли вести о славных победах нашего рыцарства над турками в Венгрии, и поднялась оттого всюду великая печаль и жалоба. Однажды, рано поутру, пришел к нам тюремный писарь, выслуженный испанец, Альфонсо-ди-Страда, и с жалостным видом стал говорить, что турки крепко злобятся на нас, и надо быть тому верно, что запрут нас в Черную башню; только он никак не желает нам такого заточения. Тут мы все принялись горячо молить Господа Бога, чтобы избавил нас от страшной Черной башни.

После обеда пришел от паши киаия, велел всех нас вывести вон и объявил нам приказ от своего паши, чтобы мы взяли свои вещи и шли за ним: всех-де нас повезут на лодке в Черную башню. Как только услышали мы Черную башню и горькую весть, что нам готовится такое страшное заточение, сердце у нас упало и все мы в один голос зарыдали жалобно. И все остальные невольники, жалеючи нас, с нами заплакали; а нам лучше казалось, чтобы смерть пришла, нежели идти в такое ужасное и нестерпимое заключение. Связали мы свои вещи и с узелками на плечах печально простились с другими невольниками, но от горьких слез не могли ни слова вымолвить. Так все, сколько ни было их в тюрьме, с жалобным плачем проводили нас до ворот.

Горькая та была и жалостная дорога! Сердце могло надорваться от боли. Тут иные из невольников совали нам в руки на прощанье что у кого нашлось: иной давал нам ломтик хлеба, иной связку игол, иной клочок хлопчатой бумаги. Придя к воротам, с горьким плачем стали мы благодарить квардиана-пашу за то, что был милостив к нам, и он, сжалившись над нами, сам прослезился и, хотя нас утешить, говорил нам: «Ну, милые сидельцы, знать не взлюбил вас пророк Магомет, что надо вам идти в такое тяжкое заточение: ведь вы до самой смерти оттуда не выйдете, и уж не свидеться вам никогда со своими ближними! И покуда живы, не увидите ни солнца ни месяца, а так до смерти будете сидеть в беде, в нужде и в темноте; жаль мне вас, несчастных людей! А ежели захотите потурчиться, то избавитесь от всех бед, и еще одарит вас паша богатыми дарами. Решитесь на это, послушайте моего совета: ведь как только вы туда попадете, все на свете про вас забудут. Эта тюрьма так и зовется — живым могила, оттого что в ней невольники все равно, что во гробе, и оттуда уж не выходят».

От таких речей еще прибавилось нам болезни и печали сердечной, и, обнимая друг друга, простились мы с невольниками и со всеми турками. На прощанье велел паша напоить нас вином и дать по ломтю хлеба, только не хотелось нам в ту пору ни есть ни пить, и от слез не могли мы ни глядеть, ни слова вымолвить, зная наверное, что нет нам надежды на выход из того заточения до смерти. Дивно, как никто из нас в тот час не умер, — так у нас у всех сердце щемило от страха. Не просто с плачем, а с великим рыданием сели мы в лодку, с горестью глядя на Константинополь; особенно горько стало нам, когда увидели мы колонну, возле которой стоял прежний наш дом, где, бывало, жили мы на воле и в веселости, а теперь, несчастные, должны идти в вечное заточение. Кто бы ни писал, не в силах будет выразить все наше горе и беду нашу; и меня самого в эту минуту, когда пишу, одолевает болезнь сердечная; и так довольно уже говорить об этом.