Похождение в Святую Землю князя Радивила Сиротки. Приключения чешского дворянина Вратислава

Был в тюрьме у нас поставленный в прежние года и огороженный решеткой алтарь, освященный правым епископом; и у невольников имелась чаша серебряная с другими вещами, потребными для св. мессы; и так в каждый великий и апостольский праздник наш капеллан служил нам св. мессу, и на тот час снимались с него железа, а я в своей цепи прислуживал ему, епистолу пел и подавал невольникам целовать распятие, а они, от своей бедности складываясь, составляли для священника милостынную дачу, так что еще несколько крейцеров прибывало нам на пищу и мы могли еще удобнее кормиться. После обедни опять турецкие кузнецы приковывали ко мне капеллана.

Однажды в праздник, после обедни, позвал капеллана со мной мастер плотник, из христианских невольников, на доброго серого кота, которого он долго откармливал и кликал Марком. Кот был большой, отлично откормленный, и я сам видел, как зарезал его плотник. Но товарищ мой капеллан не хотел идти, а я без него тоже не мог, быв с ним скован, и так прислал нам плотник угощение от того кота, переднее плечо. Мы съели его с большим аппетитом, и мясо показалось нам вкусно: нет лучшего повара, как голод, и голодному не приходится гнушаться непривычной пищей; когда бы и вдосталь было у меня такого мяса, кажется, оно бы мне не прискучило.

В ту пору приказал кригал-паша прислать ему в сераль несколько старых невольников из нашей тюрьмы сломать и убрать развалившееся здание. Турки, особливо знатные, имеют по нескольку жен, и к ним в жилище не пускают входить никого из своих, из турок; но от несчастных невольников не имеют опасения и оставляют своих жен свободно обращаться с ними, разговаривать, шутить и смеяться, думая, что они не могут позволить себе никакого близкого обхождения с загрубелыми от работы и забитыми христианами.

В числе тех невольников послан был на сломку того здания один немец, Матвей Саллер. Он, едва пробыл там два дня, сошелся с женами того паши и, высмотрев у них все потаенные места, разломал ночью шкаф и выкрал оттуда два ковшика да три женских пояса, пребогато украшенных дорогими каменьями, каждый пояс тысяч на десять дукатов; потом тихонько, чтобы никто не знал, принес их в тюрьму, с великой радостью воображая, что он с таким богатством выкупит себя из тюрьмы. Затем, не обдумав, разрезал те пояса, снял с них алмазы, рубины, смарагды, бирюзу и другие украшения и, положив в кружку, зарыл в землю около своей койки. Но не послужило ему счастье. Один из невольников подсмотрел за ним, как он зарывал кружку, и по уходе его вор у вора те вещи украл; вернувшись, он увидел покражу и с плачем стал нам рассказывать, чего лишился. Остался у него только небольшой серебряный ковшик, который продал, идучи на работу, одному турку, и тем обличил себя. Через несколько дней опознали тот ковшик и стали допытываться, откуда взялся. Как скоро покупатель объявил, что купил у невольника, и указал, у какого именно, тотчас явился к нам киаия, то есть эконом кригала-паши, со множеством турок и велел вызвать того Матвея. Он, ожидая наверное, что без милости повешен будет, задумал умереть геройски и оставить память по себе; и так, выходя из тюрьмы, захватил нож и спрятал при себе. Когда привели его к киаии, тот стал спрашивать, где у него краденые пояса, и он объявил все, как и что он украл и зарыл в землю, а другой вор у него украл. Киаия велел схватить его, но он, услыхав, подскочил прямо к нему с ножом и хотел его ударить, но не допустили турки, стоявшие тут во множестве. Тогда киаия стал кричать на турок, чтобы схватили его тотчас, а он бросился было бежать, но видя, что не убежит, стал обороняться ножом и несколько турок поранил; но напоследок забросали его камнями так, что он упал на землю. Турки, схвативши, приволокли его по земле к эконому, который велел дать несчастному тысячу палочных ударов, так что весь он вздулся, как жаба или как пузырь, и жив ли, мертв ли, узнать нельзя было. Невольники, взяв его, закопали в навоз на три дня целых; тут он мало-помалу, как муха, отжил и остался жив, только бледен ходил как полотно и брюхо у него отекло совсем. Невероятное дело, но правда истинная, чтобы мог столько вытерпеть человек.

Тут пришли известия, что наше славное рыцарство в Венгрии одержало верх над турками и что много тысяч турок убито; услышав о том, были мы опять в великом страхе, ибо турки стали свирепо глядеть на нас, скрипели на нас зубами и грозили, что всех нас взденут на крючья. Опять явился султанский киаия, велел всех нас вывести вон и объявил, что всем нам отрежут носы и уши за то, что друзья наши, братья и сродники так много мусульман побили. Мы, как могли, представляли ему, что мы в том неповинны. Когда он ушел, пришли другие и стали с великими проклятиями сулить нам наверное, что отрежут нам носы и уши. Тут мы, в смятении и тревоге, не зная, что делать от страху, от всей души оплакивали носы свои и уши, и все вместе совокупно поклялись друг другу, что если это с нами последует и даст нам Господь Бог вернуться в христианскую сторону, то будем до смерти своей биться с турками и кого поймаем, тому станем резать носы и уши, да и других будем уговаривать к тому же.

В ту пору пришел к нашей тюрьме тюремный паша и велел всех нас кликнуть, чтобы шли вон, а с ним явилось два цирюльника, и всем нам приказано сесть на землю. Мы в отчаянии ждали наверное, что так и будет с нами, как сказывали нам; и никто не соглашался садиться первым, пока всех нас не принудили к тому курбачом. Всякий может себе вообразить, каково было на душе у нас в эту минуту. Все мы сидели бледные как полотно, а брадобреи, приступив к нам и видя наш страх, в душе потешались над нами, в то время как у нас вся душа возмущалась от страха. Но кончилось тем, что, вместо урезанья носов и ушей, всем нам обрили бритвой головы и бороды (которые у иных были очень длинны) и, насмеявшись над нами вдоволь, велели нам идти назад в тюрьму. Когда миновал страх наш и мы все стали дивиться, видя друг друга с оголенными, точно телячьими, головами и без бород, не могли удержаться от смеха, потому что едва узнавали друг друга; и так не только обрили нас бесплатно, но и даром довольно страху нагнали на нас. Потом сказывали нам достойные веры турки, что главный визирь действительно приказал урезать нам носы и уши и в таком виде, изувеченных, отослать в христианскую сторону; но, сведав о том, муфтий, то есть старший по-ихнему епископ, воспротивился и не хотел позволить, чтобы нас подвергли такому позору, так как мы против них не воевали, а были только в посольстве и ничем не повинны; стало быть, грех будет так нас изувечить. И так великий визирь, не успев натешиться над нами местью, велел только обрить нам головы и бороды и на другой день приковать всех нас на галеры к веслам в числе других невольников.

И вот, когда привели нас с нарядной стражей на ту галеру, то есть на большую военную ладью, тотчас Ахмед-рейс, или гетман, командир той ладьи, потурченный христианин из валахов, приняв нас, велел всех приковать к веслам. Лодка была огромная; сидело в ней по пяти невольников на каждой лавке, и все тянули одно общее весло; поверить нельзя, какая эта великая тягота — тянуть веслами на галерах; не может быть на свете работы тяжелее этой. Приковывают каждого невольника за одну ногу на цепь под лавку, на столько отпуская цепь, чтобы он мог взойти на лавку и тянуть веслом; но во время тяги, ради превеликого жару, иначе нельзя быть, как совсем нагому, безо всякого платья, так что на всем теле ничего нет, кроме холщовой исподницы; а когда из узкого пролива лодка входит сквозь Дарданеллы в открытое море, тогда надевают каждому невольнику на руки железные наплечники или круги, для того чтобы они не могли воспротивиться туркам или напасть на них. И так по рукам и по ногам закованные невольники днем и ночью, когда ветру нет, должны работать веслами без отдыха; так что кожа на теле совсем сгорает, точно у опаленного вепря, жар бьет в голову, пот заливает очи, и все тело точно в воде; от этого делается преужасная боль, особливо для нежных рук, не привыкших к работе, — руки все покрываются пузырями от весел, и все тело должно изгибаться перед веслом. Как только где пристав на лодке заметит, что кто-нибудь прилег или отдыхает, тотчас его по голому телу бьет изо всех сил воловьим ремнем или мокрым канатом, намоченным в море, так что по всему телу наделает кровяных шишек; и всяк должен молчать, не смеет оглянуться на него, не смеет промолвить стона, не то посыплются на него двойные удары, а притом еще эти ужасные, горькие слова: «Прегиди анасени, сиглигум, ирласем?» (то есть: «А, пес, ты еще ворчишь, еще разговариваешь? Гневаешься?»).

Так-то случилось одному из нашего товарищества, мужу австрийского рыцарского чина, уже седому человеку: ударил его крепко турок воловьим ремнем по голой спине, а он только два либо три раза воскликнул: «Ой! Ради Господа Бога, не бей!» Турок же, не разумея тех слов, думал, что он бранится, и за то так избил несчастного, что он должен был вперед научиться терпенью вместе со всеми остальными. Невозможно представить себе и поверить нельзя, чтобы могла живая душа человеческая вынести и вытерпеть такую ужасную страду: первое, целый день непрестанным жаром — мало сказать печет, а просто жарит человека; второе, должен тянуть все время веслом без отдыха, так что все кости и жилы ему разломит; третье, каждую минуту может испробовать на себе воловьего ремня либо мокрого каната. А кроме того, нередко случается, что какой-нибудь баловник, негодный и злой турецкий мальчишка, захочет сделать себе потеху, и зачнет обходить по ряду одну лавку за другой, и бьет одного за другим всех невольников, а сам хохочет; и все то приходится не только сносить терпеливо и молча от такого изверга, да еще до того дойдешь, что руку или ногу ему целуешь и упрашиваешь такого сквернавца мальчишку, чтобы не гневался. А в пищу нам только и давали, что два ломтя сухарей на день.

Когда приплывали мы к одному острову, где жили христиане, тут можно было выпросить либо, у кого были деньги, купить сколько-нибудь вина, или каши, или похлебки. Иногда останавливались у берега дня на два — на три или и больше; тут вязали мы из бумаги чулки и рукавицы, продавали и покупали себе зелени и овощей на варево, которое готовили у себя на ладье. Лавки у нас на ладье были довольно узкие, и на каждой лавке приковано было пятеро. Вшей и клопов завелось великое множество, но кожа была уже у нас так накусана и так загрубела от солнца, что всей этой нечисти мы почти не чувствовали. У каждого имелось по две синих рубашки и по красной сукне, а кроме того никакой верхней одежды не было, и только все это надевали мы на себя на ночь. Подлинно была наша жизнь на той ладье самая бедственная, самая жалостная и горькая до смерти!

Когда случалось где достать глоток вина (самое отличное вино на Мраморном острове, где ломают мрамор, из тамошнего винограда), — как это веселило и подкрепляло нас в нашей страде! Еще любили мы очень, когда доводилось есть добрый валашский сыр, который привозят из Валашской и Молдавской земли в Константинополь на продажу. Делают его валахи таким способом: берут свежую шкуру с козла, только что убитого, сшивают ее в мешок, мехом внутрь, а сыровьем наружу, наполняют всю творогом и зашивают; там творог весь прокиснет и смешается с волосами, но на это не смотрят и так пускают сыр в продажу. Однажды шестеро из нас, продавши что навязали, рукавиц и чулок, купили большой кусок такого с волосом смешанного сыру, и он так пришел нам по вкусу, что казался лучше всяких конфект. Варили себе из него похлебку, накрошили заплесневелых сухарей и ели себе во славу с таким вкусом, не обращая внимания на то, что тут были волосы: это нам не претило. Ах! Сколько раз, без счету, вспоминал я, как, бывало, я в Чехах псам, даром ядущим, варил похлебку из хорошего чистого сыру, отличного хлеба крошил и так кормил их, а теперь я, бедный, должен был от несносного голоду за радость почитать себе дрянной волосатый сыр с плесневыми корками. Не раз думалось, охотно стал бы тем псам товарищем в тогдашней еде. Но достойно и праведно судил Господь Бог такой беде прийти на нас за грехи наши. Прежде, покуда жили мы на свободе и веселились роскошной жизнью в Константинополе, не хотели мы верить невольникам, что такое у них бедственное и мучительное житье; а вот за то довелось и нам самим испытать на себе, каково то житье бывает. И правда, покуда живет человек в роскоши, не хочет верить бедному, в нужде живущему человеку, что у него горе на душе, и настоящей жалости к нему не имеет, покуда сам не испытает того же. О, когда бы такого человека приковать к веслам недели на две!

Было между нашими товарищами несколько изнеженных австрийцев, которые отроду не едали сыру и духу его терпеть не могли, так что на свободе, когда где им попадется нож или хлеб с запахом сыра, тошнило их и ничего не могли ни есть ни пить. Когда сидели те бедные австрийцы на галере и видели, как мы покупаем валашский волосатый сыр, сначала объявили решительно, что лучше умрут с голоду, чем станут есть такую отвратительную вещь, но вкус их переменился очень скоро. Ничего не имея, кроме плесневых сухарей, и то не до сытости, и видя, как мы с превеликой охотой едим похлебку из того сыру, стали и они от голода зариться на нас глазами и просить нас, чтобы дали им попробовать нашего кушанья. А после того рады были с охотой поесть не только похлебки, но и самого того сыру из волосатого меха, лишь бы только где достать его. Нет лучше повара, как желудок, а особливо голодный: все переваривает, ко всему привыкает, хотя бы что на взгляд и невкусно казалось; когда хочется есть, не будешь разборчив; так-то великий мастер нужда всему человека научит.