Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

Филимон стоял перед умывальником и смывал ваткой «бельмо» с глаз. Закончив эту процедуру, он аккуратно уложил в целлофановый пакет свой казацкий оселедец и устроился напротив хозяина за сто­лом. Вскоре к ним присоединились Жоржетта и Косой.

Глядя на эту компанию, монархистка вдруг испытала какое-то странное облегчение, очень близкое к ощущению счастья. В сравне­нии с казино, здесь царила неподдельная радость общения дна — людей, не обремененных ни завистью, ни адом стремлений или вечного торга с судьбой. Сейчас она нуждалась именно в этом. Она заметила, что Косой повязал простуженное горло старым рванным шарфом на весьма щегольский манер, и это ее растрогало тоже.

У бомжей был удачный день. Среди мелочи, которую сердобольные прохожие бросали «бандуристу», оказались новенькие пятьдесят гривен одной бумажкой. Их оставила какая-то толстая подслеповатая старушка. Щурясь при свете уличных фонарей, она рылась в кошельке и, очевидно, в сумерках перепутала купюры. Совестливый Филимон был обескуражен этим «гонораром» и хотел его вернуть, но вовремя вспомнил о своем статусе «слепца-бандуриста». Человек добрый и набожный, преподава­тель марксистско-ленинской эстетики исходил из того, что эти зло­счастные пятьдесят гривен ничего радикально не изменят в его нищенс­кой судьбе, но ко всем ее прочим издержкам добавят еще и угрызения совести. Чтобы хоть как-то обратить внимание старушки на ее оплош­ность, Филимон отчаянно замотал своей бритой головой и с надрывом запел:

«Ей у поли жито

Копытами сбито,

Под белою березонькою

Казаченько вбито...»

Однако это вконец испортило дело. У жалостливой старушки на­вернулись слезы на глазах и, утерев их концом шерстяного платка, она тяжело вздохнула и ушла.

Теперь Филимон сидел за столом заметно расстроенный и хмуро рассказывал эту историю.

— А чего совеститься? Ты же не крал — сама дала, — успокаива­ла его Жоржетта.

— Грешно это. Некрасиво!

— Не тужи, друже, — хрипло засмеялся Косой. — Человек — вор по божьему замыслу, по изначальной природе своей.

— Не неси чепухи, Косой!

— Нет, казаче... Я работал нотариусом и знаю, что говорю. Я знаю человека не с его фасада, а с глухих задворков. Иной раз за­прыгнет такой кузнечик, ну прямо с цветка! Интеллигентный, утон­ченный, благородный. Ах, это меркантильно! Ах, это так далеко от меня... А как теща преставилась, и надо наследство делить — ого! Где тот кузнечик! Посмотрел бы ты на него. Нет, брат! Не встре­чал я человека, который не помыслил бы чужого…

Надо сказать, что в свою бытность нотариусом Косой был вели­ким ходоком (по причине чего и лишился места), а философия его име­ла вполне очевидную цель: поставить знак равенства между красавицей-хозяйкой дома и собой, как носителями общих человеческих пороков. Это была старая, как мир, уловка многих обездоленных людей: когда они не в силах дотянуться до предмета восхищения, то всячески ста­раются опустить его до себя.

— Ну вот вы, например, — неожиданно обратился Косой к монар­хистке. — Девушка умная, благородная. А если честно: вам подобные мысли никогда не являлись?

— Нет.

— Не верю!

— Анатолий Кузьмич, если бы являлись, я не сидела бы в этих хоромах, а загорала бы на собственной яхте в Майами.

Жоржетта насмешливо рассмеялась:

— Понял, Косой?!

— Погоди! Значит цель какая-то есть, которая дороже, чем эта Майами. Угадал или нет?

— Да, есть.

— Вот видите, — торжествующе сказал Косой и жеманно поправил рваный шарфик, обмотанный вокруг горла, — угадал! Н-да... Человек честен только в трех случаях: когда нечего красть, когда он боит­ся красть, или когда есть какая-то цель, которая, как он считает, окупит все его воздержания от главного природного инстинкта — во­ровства… А убери эту цель, Ирина Филипповна, и хе-хе... Будем кататься на яхте в Майами! Обязательно будем...

— Свеча догорает, — сказала монархистка и поджала верхушку огарка. Она уже жалела, что ввязалась в разговор. Косой явно ко­кетничал нездоровьем и игрой ума, и эта претензия на внимание к своей особе со стороны кавалера в ботинках с огрызками шнурков и зачумленном клубном пиджаке была ей неприятна. Ее демократизм имел свои границы. А общение с бомжами окрыляло только, как эффектная подробность биографии и аванс на политический успех. Однако фило­софия дна ей совершенно претила.

Наступила пауза, которую вдруг нарушил чей-то голос:

— Оперуполномоченный Четвертаков!

Монархистка и бомжи оглянулись и увидали, что к ним пожалова­ли гости: майор милиции, трое парней в камуфляжной форме и еще ка­кой-то чин в штатском. В пылу спора никто не заметил, как они вош­ли. Филимон что-то пробормотал и перекрестился, а Косой вскочил из-за стола. Филипп Петрович продолжал невозмутимо чревоугодни­чать, поскольку учение йогов возбраняло ему отвлекаться от процес­са поглощения пищи.

— Кто хозяин квартиры?

Филипп Петрович на миг прервал беседу с салакой в томате и вытер пальцы о край газеты «Совершенно секретно», заменявшей емунагрудную салфетку.

— Я.

— Пожалуйста, ваши документы!

— Сожалею, но не могу их дать.

— Почему?

— Я обедаю.

— Господин майор, — вмешалась монархистка. — На подобные ви­зиты должна быть санкция прокурора. Вы нарушаете закон!

Майор посмотрел на нее безразличными глазами, буркнул «спа­сибо!» и сделал знак своему коллеге в штатском. Тот деловито про­вел рукой по блестящей лысине и, обращаясь к Жоржетте и монархист­ке, сказал:

— А ну, куколки, паспорта. Живо!

— Да как вы смеете…

— Паспорта, я сказал!

Филипп Петрович вскочил с газетой на груди:

— Господин майор!

Однако майор пропустил этот возглас мимо ушей и приказал:

— Теган, осмотри квартиру!

Чин в штатском незамедлительно выполнил приказ. Его нахаль­ная молодая лысина плыла в двухсвечовом полумраке, как эмблема безраздельной власти. Филипп Петрович вынул зуб-бабочку изо рта и вернул ее в спичечный коробок, а затем сорвал с груди газету, де­монстрируя свою готовность ко всем формам решительного протеста. Закончив осмотр помещения, чин в штатском направился к спальне, но монархистка стала у двери:

— Потрудитесь объяснить в чем дело?

— Объясним! Мы все вам объясним…

— Вы обязаны это сразу сделать!

— Не качай, куколка, права. Не надо!

— Я вас не пущу!

— Отойди от гроба!

Чин схватил ее за плечо и хотел отшвырнуть в сторону, но тут на помощь дочери подоспел Филипп Петрович, а «беркутовцы» — на по­мощь своему коллеге, и завязалась потасовка. Наконец экс-премьера зажали в угол, заломив ему руки за спину, и чин в штатском вошел в спальню.

— Это произвол! — кричал Филипп Петрович, вырываясь. — Косой! Филимон! Вы свидетели: милиция избивает ученого… Я позвоню в Лон­дон доктору Маклейну! Я подниму на ноги весь ученый мир!

Застывшее лицо майора заметно порозовело. Он привык к беспра­вию обитателей трущоб, а тут запахло прессой и скандалом. «Черт их разберет! — подумал он. — Где сейчас ученый, а где бомж!» В это время дверь в спальню приоткрылась, и выглянул его коллега.

— Девушка, вас можно на минуту? — вежливо произнес он.

— Зачем? — спросила монархистка.

— Ну, как же... Вы просили пояснений.

Она неохотно вошла в спальню, и он плотно прикрыл за ней дверь. Их тот час же поглотила темнота.