Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

— Знаешь, Додик, — сказал Довидер, выслушав товарища. — Я все думаю о твоей идее…

— О какой идее?

— О Клубе гениев. Это дело, конечно, неплохое, но коварное: ты и в самом деле начал верить, что мир безоблачно-прекрасен и, главное, что так считают все. Даже такие пассажиры, как Крот и Пума. Помнишь, мы спорили с тобой на даче?

— Помню.

— М-да... Знаешь, я религиозный человек и счастлив, что меня коснулась божья благодать, но факты остаются фактами: пока я «ло­мал», а ты держал подпольные цеха, нас никто не обворовывал.

— Что поделаешь, — издержки нравственного роста.

— Тебе надо срочно уезжать из города.

Берлянчик покачал головой: мысль о том, что он оставит монар­хистку, обнадеженную его участием, без паспорта, жилья и средств к существованию была для него так же неприемлема, как отказ от идеи «Клуба гениев». Кроме того, он не мог уехать из Одессы потому, что вся оголтелая свора кредиторов обрушилась бы на его жену. В этой ситуации его могут спасти только деньги из Румынии. Но Горчак по­мешан на курином пухе и тайваньских инвестициях и не отпускает зер­кала — он требует встречи Билла О’Конноли с руководством птицефаб­рики. А без отправки зеркал для попугайчиков, банк не позволит снять аккредитив.

— Додик, это Пума, — настаивал Довидер. — Если ты не уедешь из Одессы, тебя просто-напросто убьют!

— Ну, так уж сразу! Время есть. Пока я не отгрузил зеркала для попугайчиков в Румынию, я в полной безопасности. Я успеваю снять аккредитив, рассчитаться с кредиторами, оставить Лапшова на заводе и уехать на Канары. Я все продумал, Гаррик.

— Значит тебе нужен мой американец?

— Да, и как можно побыстрее. Иначе меня убьют задаром. Просто так. Без всякой материальной компенсации.

На следующий день, во второй половине дня (Билл О’Кац раньше четырех утра не ложился спать и двух часов дня не вставал) предста­вительство из трех человек выехало в Разгуляйки. В машине сидели Берлянчик, мистер Билл О’Конноли и Виталий Тимофеевич, которого Додик обычно брал с собой в тех случаях, когда предполагалось возлияние. За рулем сидел крохотный Алкен. Малыш вел «Фиат» в бес­палых кожаных перчатках и огромных затемненных очках, флегматично цедя себе под нос:

«Где же вы девчонки, девчонки, девчонки,

Короткие юбчонки, юбчонки, юбчонки».

Американец, свесив голову на грудь, дремал. Берлянчик тоже ехал молча. Он думал о монархистке. Он не мог понять, каким обра­зом это странное существо, одержимое невероятной мечтой, сумело осуществить то, что до сих пор не удавалось ни одной из женщин: не только взвалить на него целый ворох трудно выполнимых обяза­тельств, но и сделать их его настоятельной потребностью.

Наконец «Фиат» свернул к лесополосе, миновал ее и остановил­ся на перекрестке двух дорог.

— Эй, парень! — крикнул Алкен шоферу старенького «Жигуленка», который подъехал к перекрестку. — Как проехать в Разгуляйки?

Парень усмехнулся и, высунув руку из машины, помахал назад:

— А вот так! Езжайте прямо, прямо... Доедете до великой кол­добины и, если сможете ее объехать, то и доберетесь.

Берлянчик снял затемненные очки и учтиво уточнил:

— А если не сумеем?

— Тогда коло нее завечеряете.

Однако «вечерять» у колдобины не пришлось: опытный Алкен про­вел «Фиат» по узенькой полоске между раскисшей обочиной и рваными краями ямы, и вскоре на горизонте появились Разгуляйки. Село, как и многие села в этих местах, издревле хоронилось в низине, чтобы кочующие орды татар не заметили его со степи. Но сейчас, вопреки давней традиции, местоположение Разгуляек выдавал новенький двухочковый туалет, который неизвестно для чего был построен в чистом поле, в нескольких километрах от ближайшего жилья. Алкен притормо­зил машину на околице Разгуляек и остановил какого-то пьяного му­жика, который брел навстречу, размахивая петухом.

— Эй, хозяин! — окликнул его Алкен. — Где находится дирекция?

— Налево! — крикнул прохожий, но почему-то махнул петухом на­право. Решив, что у пьяного толку не добьешься, Алкен остановил еще несколько селян, но все они, как по команде, отвечали так же, как мужик: что дирекция налево, но рукой показывали в обратном на­правлении. Это совершенно сбило с толку бедного Алкена, решившего, что в Разгуляйках поменяли название сторон. Впрочем, загадка скоро разъяснилась. Оказалось, что при въезде в периную столицу стоял до­рожный знак, который предписывал круговое движение в объезд цент­ральной площади. Таким образом, говоря «налево», жители Разгуляек обозначали физическую сторону нахождения директора, а показывая направо — направление движения согласно установленного знака. Уло­вив эту тонкость, Алкен свернул к площади и объехал ее.

Административный корпус, подобно всем домам в Разгуляйках, был выкрашен в сине-белый цвет. Его широкое крыльцо украшали два огромных шара. Поверхность одного из шаров была отбита тракторным прицепом, и из него вылупилась морда каменного льва. Очевидно, в дореволюционные времена это была барская усадьба, и львов потом за­штукатурили.

Здесь, возле двух шаров их ожидал Горчак. Об этом с ним было договорено заранее. Шеф «Монако» нетерпеливо топтался на месте, дер­жа на удочке Григория Николаевича, ветеринара птицефабрики. Одной рукой бедняга прикрывал ухо, нанизанное на рыболовецкий крючок, а другой придерживал леску, чтобы исключить ее натяжение при каком-нибудь неосторожном рывке. Крупное породистое лицо ветеринара с белым лбом и бурыми обветренными щеками было невозмутимо. Оно вы­ражало покорность человека, привыкшего к лихим превратностям судь­бы.

… Ранним осенним утром Горчак примчался на «Понтиаке» в Разгуляйки, чтобы подготовить визит мистера О’Конноли к директору, но застал только Григория Николаевича, который собирался на рыбалку. (Остальное начальство было на «первой дойке» — на пробе первача). Ветеринар предложил шефу «Монако» провести часок-другой с удочкой в Крыжановке, а уже потом отправиться на встречу. Зная бесхитрост­ные деревенские нравы, где беседа за стаканом водки с огурцом иног­да важнее любых денег, шеф «Монако» согласился. Однако море, водка, лихой настрой рубахи-парня и, главное, удочка, которую он держал в руках впервые, сыграли с ним скверную шутку: он вдруг почувствовал девственный азарт, несоразмерный его сноровке и умению. Первый раз крючок с наживкой описал какую-то пьяную кривую над его головой и, изогнув удилище дугой, зацепил штанину Горчака, а со второй попытки — намертво вонзился в ухо ветеринара.

Перепуганный Горчак тут же усадил Григория Николаевича в «Понтиак» и помчался в поликлинику. Однако из-за ужасных пробок на до­роге рыбаки потеряли уйму времени и теперь рисковали опоздать на встречу. Это убивало Горчака.

С тех пор, как скромный бригадир электриков, воровавший в квар­тирах розетки, выключатели и счетчики, — те самые, что его бригада устанавливала накануне, — превратился в хозяина «Монако», его за­просы резко возросли, а вера в свои силы потеряла очертания. После коммуналки на Воровского и мизерной зарплаты он окунулся в мир совсем иных возможностей, и это вскружило ему голову. Горчак был уве­рен, что буйный рост его личного успеха уже необратим. Ослепленный иллюзиями бурных перемен, он, как это случилось с целым поколением, потерял ощущение реальности. Он уже не сомневался, что процветание «Монако» — это предначертание судьбы, что мистер Билл О’Конноли — ее посланник, что перья Разгуляек — это путь к обогащению, и что разрыв его любимой монархистки с мужем, и даже нищета ее, — это тоже знак его звезды, которая незаметно, и только ей известными пу­тями, увеличивает его шансы на успех. Он был готов на любые траты, чтобы удовлетворить ее честолюбивые запросы, как только объявится возможность. Ему казалось, что осторожное движение событий и вещей, малых и больших, ведет его к единой, неуклонной цели: к счастью, богатству и любви. Это чувство преобразило его и облагородило. Гор­чак решил, что если он уйдет от Симы, он оставит ей квартиру, «Понтиак» и долю в «Монако» и честно возвратит ей приданое, что реаль­но выплатил ее отец.

Теперь же, везя ветеринара в поликлинику, шеф «Монако» мучил­ся гнетущим страхом, что он не успевает на встречу с мистером О’Конноли. Вдобавок ко всему, ему нестерпимо хотелось в туалет. Он с не­навистью косился на Григория Николаевича, думая не о своей вине и не о страданиях бедняги, а о том, что он ломает все его планы и расчеты. Поймав себя на этой мысли, шеф «Монако» ужаснулся: «Неуже­ли я такой бесчеловечный!». И тут же он сделал для себя важное отк­рытие: что объем счастья в мире неизменен, и что любовь одних — это боль и страдание других. Поняв это, шеф «Монако» сразу успокоился и осторожно предложил ветеринару сперва наведаться в село и преду­предить американца, а затем отправиться к хирургу.