Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

— Прекрасная черта!

— Боюсь вы не поняли. Я э-э... этим не горжусь. Просто став­лю вас в известность, что страдаю этим недостатком. Ведь сейчас простого откровенного языка никто не понимает.

— Совершенно верно, — согласился Додик. — Чем искренней себя ведешь, тем тебе меньше доверяют. Я тоже испытал это на себе.

— Вот видите... Я думаю, мы поймем друг друга.

— Что вы имеете в виду?

— Пять тысяч!

Берлянчик снова хитро подмигнул:

— Э, нет, — уклончиво ответил он. — Это не моя школа...

— Извините, я э-э... не понял?

— А что тут непонятного? — удивился Додик. — Я говорю, что это не моя школа, вот и все... Это, смею доложить, типичная школа Липовецкого.

Монаковец снова потемнел лицом.

— Да, но... Кто это? — пробормотал он. — Или в чем отличие? Не бойтесь. Мы тут одни, вы можете смело называть вещи своими именами.

— В чем отличие? — сухо произнес Берлянчик. — Принципиальное! Липовецкий любит польку-бабочку, а я... — тут его голос приобрел грозные начальственные нотки, — вальс-бостон!

С этими словами Берлянчик решительно отодвинул собеседника в сторону и вошел в вагон.

Тем временем Газецкий, получив знак от первого рабочего, опус­тил свинцовое забрало, включил мотор и направил «Вольво» к боковому въезду. Но тут ему наперерез бросился второй рабочий:

— Назад! — кричал он. — Облава! СБУ. Смывайтесь!

Перепуганный Газецкий развернул машину и помчался домой. Его руки в свинцовых перчатках на руле мелко подрагивали, в пах давил свинцовый пояс с перемычкой на мошонке. По дороге Газецкий заехал к шурину, который жил в частном доме на Бугаёвке. Это был щуплый, вертлявый человечек, одинаково готовый к оказанию любых услуг и самому бесцеремонному попрошайничеству. Миша пользовал­ся его домом как тайником для нелегальных коммерческих операций. Выгрузив ядерные контейнеры в глубоком дворовом погребе, шурин залепил грязными указательными пальцами уголки рта и широко ра­стянул его в щербатом оскале:

— Миша, ты видишь? — страдальчески поморщился он. — Я да­же картошку жевать не могу.

Газецкий быстрым намётанным взглядом насчитал девять зуб­ных отверстий в шуриновых челюстях.

— Ладно, — кивнул он. — Поставь себе пять фарфоровых зу­бов. Я заплачу.

Ещё четыре отверстия во рту родича бережливый Газецкий оставил себе про запас.

Когда Миша вернулся домой, Тала ещё спала. Двери в её спальню были прикрыты, а в гостиной парил ералаш, оставшийся с вечерних посиделок. Миша в сердцах чертыхнулся. Он не любил нес­ти бремя гнетущего страха в тягостном одиночестве. В минуты тя­жёлых испытаний ему нужны были глаза и уши, но «они» мирно спа­ли, закутавшись, как кокон, в плед.

Газецкий решил не тратить время на неё и ринулся к Елизавете Францевне, прабабушке жены. Сейчас его больше всего беспокоила старуха. Она числилась генеральным директором фирмы «Милскоп», через которую Газецкий вел свои дела, и теперь он опасался, что СБУ возь­мется за нее.

Елизавета Францевна сидела с задернутыми шторами у козетки при свете настольной лампы с зеленым абажуром и перебирала пожел­тевшие фотографии и письма. Она была в черном кружевном платье, в шляпке с густой вуалью и перчатках до локтей.

— Бонжур, Мишель! — сказала она со слезами в голосе, подно­ся к глазам носовой платок. — Здравствуй, милый!

— Елизавета Францевна, что с вами?

— Покойный Николя... Не знаю почему, но вдруг нахлынуло — и так сильно, по-новому, свежо...

— Давно он умер?

— В пятнадцатом году. Я помню, сразу после конфирмации мы по­ехали в деревню...

— Бабушка, — перебил Газецкий, — я вас умоляю, возьмите себя в руки. Все равно вы слезами не вернете Николя. Вы помните, о чем мы с вами говорили?

— Да, Мишель, — ответила старушка. — Фирма «Милскоп».

— А чем фирма занимается?

— Отправляет металлолом в Прибалтику.

— Верно. А кто генеральный директор?

— Я.

— Молодцом. А где вы брали металлолом?

— Скупала и пилила пароходы.

— А кто брал кредиты в банке?

— Тоже я.

— А где договора и документы?

— На кредиты?

— Да, да!

— В сюю-юмочке, — старушка содрогнулась от рыданий. — С письма­ми от Николя…

В день этих событий Берлянчик сменил место жительства, поселив­шись в небольшой коммуне на Базарной. На работу он тоже ездить пере­стал. На этих мерах безопасности настоял Довидер. В отличие от Бер­лянчика, который прежде всего видел забавную сторону вещей, принижав­шую ощущение опасности, Гаррик намного трезвей смотрел на вещи. Быв­ший «ломщик» хорошо знал уголовную среду.

Соседями Берлянчика по коммуне была супружеская чета. Ольга Альгердовна угощала его кофе с печеньем, а Эрнест Панкратович, судо­вой механик на пенсии, донимал Берлянчика беседами на исторические темы. Тем не менее, это были живые души под рукой, приглушавшие тре­вогу.

Поскольку на работе Берлянчику было опасно появляться, делами «Виртуозов Хаджибея» занялся Довидер. Берлянчик передал ему ключи от сейфа, информацию о самых безотлагательных делах, список магазин­ных кредиторов и деньги на покрытие долгов. Бывший «ломщик» любил движение денег из рук в руки, даже если это были чужие деньги, и с удовольствием принялся за дело.

Но вскоре он явился на Базарную в довольно унылом настроении.

— Послушай, Додик, — сказал он, лениво шевеля толстыми губами. — У меня твой список, в котором значатся сто двадцать кредиторов. Вот он! — Гаррик развернул его на свет. — Но уже явился двести пя­тый. Ты что дал объявление в газету, что раздаёшь деньги всем желаю­щим?

— Нет, конечно.

— В чём же дело?

Берлянчик уловил немой упрёк.

— Я думаю, — сказал он, — в активной популяции. Ты же знаешь, что кредиторы имеют свойство быстро размножаться. Гаррик, я всегда считал так: бог даёт, бог забирает — лишь бы сальдо было в нашу пользу.

Рыжая копна волос Довидера качнулась взад-вперед, а толстые губы повисли печальной подковой.

— Нет, друг мой! — грустно сказал он и поиграл возле уха рас­топыренными пальцами. — Тебя пустили бортиком. Мимо сада городско­го.

— Кто?

— Твой преданный «Сундук».

— «Сундук»?! Не может быть.

— Ого! Еще как может!

— Вздор! Я знаю «Сундука». Она не идеал, конечно, и где мо­жет, подворовывает, но в чистых, нравственных размерах, — не боль­ше, чем любой честный человек. Но границы она не переходит! К тому же я оплатил ей операцию в Германии — считай, спас ее от смерти. Так что в этом смысле я спокоен.

— Додик, это грех! Великий грех!

— В чем ты увидал его?

— В гордыне. Ты знаешь, я религиозный человек и сам люблю богоугодные дела. Это замечательно! Но ты ведешь себя заносчиво. Ты считаешь, она должна быть благодарна и что благодарность эта должна тебя уберегать от ее воровства. Но почему, позволь спросить? Ведь ты тоже испытал радость от собственных деяний. Почему же ты требуешь от ближних, чтобы они были выше, чем обычные люди? Так в жизни не бывает! Считай, ты оплатил ее операцию в Германии для спасения собственной души и, будь добр, ничего не требуй от нее взамен. Это бесполезно!