Пока мы можем говорить

Он позвонил в дверь в тот момент, когда Алехандра в очередной раз держала в дрожащей руке стакан с водой. Она разжала пальцы, стакан упал и разбился вдребезги, она пошла к двери по хрустящим осколкам, которые ощутимо впивались в веревочные подошвы ее разношенных домашних туфель.

– Что? – спросил он, увидев ее лицо, сделал широкий шаг и взял ее за плечи. – Что? Говори!

Она смотрела на него снизу вверх и молчала, потому что никаких слов у нее не было. Она забыла все слова. Она и не слышала его почти, видела только, что его губы шевелятся. Она онемела и оглохла и только вдыхала запах его рубахи – смесь оттенков табака «Голден Вирджиния», теплой кожи и горьковатой туалетной воды. Лампочки в люстре горели так, будто в каждой было по двести ватт. Когда-то Мария рассказывала о своей матери, о двоюродной бабушке Алехандры. О том, как через много лет после развода она встретила одного человека. Чем уж так поразил этот человек ее душу, окружающим было невдомек. Мужчина как мужчина, спокойный, вежливый, может быть, излишне мягкий. Такую мягкость одни принимают за безвольную мягкотелость, а другие – за мудрую уступчивость, которая является не чем иным, как проявлением скрытой силы. Но так, чтобы что-то в нем такое уж особенное было… А все потому, что они не могли видеть его ее глазами. Никогда раньше ей не приходило в голову заходить в церковь чуть ли не ежедневно, чтобы молиться о его здоровье. Ради чужого мужика-то! – с чувством подчеркивала Мария. Не сват, не брат, не венчаны и даже в мэрии не регистрировались. Но она так любила его, что разучилась говорить. Ни с ним не могла говорить, ни о нем, ни о чем другом. «Душевное потрясение, – сказал доктор, живший по соседству. – Сродни болезни. Она очарована. Заговорит, когда разочаруется. Путь он ее обидит как-нибудь, что ли… Поговорите с ним. Ради пользы дела». Но он не мог ее обидеть, никогда. Она молчала, а он гладил ее лицо и смотрел в ее глаза. Окружающим они действительно казались умалишенными, коими, по сути, и являлись. Заговорила она, только когда у тринадцатилетней Марии случилось опасное заражение крови – вот тогда проснулся у женщины материнский инстинкт, заслонив собой все прочие виды инстинктов. Алехандра из этого длинного рассказа запомнила главное: сила чувства может и убить.

– Я всегда буду возвращаться к тебе, – сказал Андрес, глядя на нее сверху вниз без улыбки, почти сурово, будто она в чем-то провинилась. – Я никогда не брошу тебя, ни за что и ни ради кого. Извини, что заставил ждать. У меня была поздняя встреча, и я не мог ее ни отменить, ни перенести. Я слишком долго и с большим трудом договаривался с этим человеком. От нашей с ним встречи многое зависело.

– Ты брал у него интервью? – уточнила Алехандра, отмечая, как тугой узел тревоги и беспокойства начал медленно развязываться в ее груди.

– Что? Да, интервью… Ты обещала мне мясо и спаржу на ужин. Я могу рассчитывать? На маленький кусочек мяса, а, pequenita?

– Но ты мог бы позвонить… – неуверенно сказала Алехандра, беспокоясь, чтобы он не увидел в ее словах упрека. – Или не мог?

– Не мог.

После ужина лежали на диване в гостиной, обнявшись, для уюта укрывшись льняной простыней. Стояла такая теплая ночь, что можно было ничем и не укрываться, но они оба никогда не могли уснуть, не укутавшись предварительно хоть во что-нибудь.

– Как тебя твоя мама называла? – спросила Алехандра, приподнялась на локте и провела пальцем по его рту. Он поймал ее палец теплыми губами, немного подержал и отпустил.

– Поросенок. Это было очень давно, почти полвека назад. Я у тебя старый дядька, pequenita.

– Нет. – Алехандра повозилась, поудобнее пристраивая голову на его груди. – Какое имя у тебя, ну то, настоящее?

– Андрій. Иногда она называла меня Андрійко. Когда обращалась ко мне, говорила «Андрію». Это звательный падеж…

– Я знаю, что такое звательный падеж.

– Ты молодец. Она настояла назвать меня так, как звали моего отца. Она вообще не хотела слышать ни о каких других именах… Да ты спишь, медвежонок…

Алехандра спала, прижавшись щекой к его груди, положив ладонь на живот по привычке всех беременных женщин во все времена. Он осторожно приподнял ее голову, переложил на подушку, после чего встал и подошел к окну. Опершись о подоконник, некоторое время смотрел в глубь двора, заросшего кустами белого шиповника, вдаль, за ежевичную изгородь, потом задернул сначала легкую кружевную занавеску, а следом, развязав витые шнуры, наглухо сдвинул тяжелые плотные портьеры, чего раньше не делал никогда. Закатал до локтя манжет рубахи, поднес руку к настольной лампе и внимательно изучил потемневший кровоподтек. Рука ныла, на тыльной стороне ладони вздулись крупные вены. Вроде бы Алехандра не заметила ничего. И хорошо.

Он был высоким и сильным, хотя, конечно, уже сказывались возраст и отсутствие регулярных физических нагрузок. И все же этим парням пришлось постараться, прежде чем они затолкали его на заднее сиденье зеленого джипа Nissan Patrol и в принудительном порядке доставили на встречу с человеком, лица которого за все время странного, очень странного разговора он так и не увидел.

– Кабальеро, – тягуче сказала тень за ширмой, – простите за применение силы, это была вынужденная необходимость.

Лингвист в Андресе тут же отметил употребление в данной ситуации обращения «кабальеро». Это можно было расценить двояко – и как проявление средневековой галантности, и как пьяное кабацкое хамство – смотря кто и в каком контексте называет тебя кавалером или сударем.

– Какая же необходимость? – Андрес искренне удивился такому объяснению. – Я и сам предлагал вам встречу. В некотором роде настаивал даже.

– Да-да, – согласилась тень и принялась медленно раскачиваться в кресле-качалке. Над ширмой поднимался сладкий сигарный дымок. – Но я не мог допустить, чтобы это была ваша воля. Мне нужно было, чтобы воля была моя.

– Какая разница?

– Разница существенная. Она в том, кто едок, а кто похлебка.

Андрес потер предплечье, руку пекло огнем. Приличные с виду молодые люди, чье ремесло выдавала лишь некоторая шкафообразность, встретив его за углом здания телеканала, постарались на славу. Спасибо, хоть руку не сломали.

– Сюжет с вашим видео никогда не выйдет в эфир. – Тень подняла руку, и Андрес с удивлением разглядел контуры куклы-Петрушки. Петрушка несколько раз развел руками и стал раскачиваться из стороны в сторону в сигарном дыму. Это было неуместно, жутковато и неприятно до тошноты. Как во сне.

– Да, в эфир не выйдет, – согласился Андрес. – Но только потому, что пленка находится в полиции и приобщена к делу о «беременных туристках». И у вас есть все шансы оказаться там очень скоро. А встретиться с вами я хотел, потому что возможны варианты. Вы рассказываете мне о заказчиках и остаетесь на свободе.

– А зачем вы делаете чужую работу? – Петрушка взялся за голову.

– Почему чужую? Я делаю свою работу. Как журналист и гражданин страны, в которой живут пожиратели младенцев. И не просто какие-нибудь рядовые пожиратели, а, возможно, представители властной элиты.

Петрушка затрясся, обмяк и упал в обморок.

– Как же вы, творческие люди, любите художественные преувеличения, все эти метафоры идиотские. Ну да, в Испании богатейшая литературная традиция, но это уж слишком. Пожиратели… Фу.

– Я понимаю вас, – сказал Андрес. – У вас нелегкий выбор. Откажетесь назвать заказчиков – к вам придет полиция. Согласитесь сотрудничать – к вам придет кто-то другой. Причем независимо от моего агрегатного состояния. Жив я буду или, предположим, мертв – сейчас это уже не имеет значения. Кто-нибудь, да придет.

– Живой вы мне как-то симпатичнее, кабальеро, – интимно донеслось из-за ширмы. – В конечном итоге вы можете стать моим адвокатом. На общественных началах. Ну, знаете, как известный человек, звезда экрана… Люди вам поверят, если вы скажете, что лично я не ел паштет из печени младенцев и… что там еще? Мозги с горошком… маринованные грудки с черничным соусом. Хааааа… ох… Грехи мои тяжкие.

– Прекратите, – сказал Андрес.

– Так вы же меня сами провоцируете! – взвилась тень. – Вы же сами предложили этот образный ряд!