Пока мы можем говорить

– Мы не знаем, что случилось со всеми нами когда-то, какой катаклизм разбросал нас по миру, но наш образ жизни и основное ремесло как-то сохранились, не прервались в нашей семье. Это не значит, что мы одни такие. Думаю, в настоящее время живут и практикуют совершенно независимо друг от друга и прочие династические группы, такие независимые родоплеменные ветви… Поэтому мы не уникальны. За исключением одного момента, о котором ты хорошо знаешь. Нам достался ключ.

* * *

Саша дошивала желтый сарафан. Ей не давались фестоны в виде кленовых листьев, а без них она решительно не представляла себе подола. Ей не нравилось качество бокового шва, казались неровными петли для шнуровки, вообще выходил у нее не сарафан, а черт-те что и сбоку бантик. Впервые шитье не доставляло ей никакого удовольствия. Борис уехал вчера, сорвался прямо во время послеобеденного чая, с непонятным лицом погладил по плечу сначала ее (Саша в задумчивости прикоснулась к своему левому плечу), а после Ирину, сел в свой лендкрузер и скрылся из виду.

– Поехал к жене, – коротко пояснил Георгий, с которым Борис в последнее время общался больше, чем с сестрами. – Что-то там срочное.

«Конечно, чего ему со мной общаться, – напряженно думала Саша, распарывая маникюрными ножницами неудачный шов. – О чем со мной общаться? Никаких общих тем у нас нет, как женщина я его не интересую совершенно, а… черт!» – конечно, она укололась.

Сунув палец в рот, Саша отодвинула штору и посмотрела на озеро.

– Жди меня, – сказала она ему мрачно. – Я приду к тебе сегодня. Приду и утоплюсь.

– У тебя невроз, Шура, – раздалось от двери. – Невроз по имени Борис.

Это Ирина подкралась и теперь говорит ей гадости. Как всегда. Дает же Бог другим хороших сестер – нежных, любящих, все понимающих. Не то что эта змея.

– Иди ты к черту. – Саша обернулась и храбро взглянула прямо в ее бесстрастные, безупречно накрашенные серые глаза.

– Сашка! – вдруг сказала Ирина вполне человеческим голосом. – Да ты плачешь, Сашка! Я никогда не видела… я впервые… не плачь!

Ирина схватила сестру в охапку и прижала ее голову к своей груди. Никого еще в своей жизни она не жалела и не утешала, поэтому объятия были неумелыми, и у Саши даже что-то хрустнуло в шее. Но она притихла и терпела это неудобство. Впервые родная сестра просто так взяла и обняла ее.

А когда Ирина вышла, Саша рухнула поперек кровати и разревелась уже по-настоящему. Так горько и громко, что именно теперь и не услышала того, что мечтала услышать со вчерашнего вечера, напряженно прислушиваясь, сбегая время от времени на первый этаж, – как подъезжает Борис и входит в дом. Она не услышала и того, о чем и не мечтала, – как он поднимается по лестнице, подходит к ее двери и еле слышно барабанит пальцами по ней.

– Саша, – тихо говорит Борис. – Саша, открой.

Не дождавшись ответа, он открывает дверь, обнаруживает отчаянно рыдающую Сашу, переворачивает ее на спину и смотрит в ее красные, зареванные глаза. Саша пугается, часто моргает, поверхностно дышит, всхлипывая, и все никак не может сделать глубокий вдох. Борис усаживает ее и пристраивается рядом, подпирая плечом, поскольку не уверен, что она, если ее не придержать, не вернется немедленно в исходное свое горизонтальное положение. Немного подумав, Борис обнимает ее за плечи и ладонью вытирает мокрые розовые щеки.

– Хватит, – говорит он ей, – в мире и так слишком много слез. Ты же сама мне об этом говорила. Или не ты, а кто-то… А, да, Кдани мне говорила. Но я согласен. В мире до хрена слез. Так что хоть ты не реви.

Она спускается за ним по лестнице, но не чувствует ног. Он держит ее за руку, и руки она тоже не чувствует – ни своей, ни его. Он останавливается у входной двери и разворачивает Сашу к себе всем корпусом – так можно развернуть манекен. Она ничего не чувствует даже тогда, когда он прижимается губами к ее виску. Какие у него губы, черт побери? Ей так хотелось это узнать, помнится. Теплые? Нежные? Мягкие? Черт его знает.

В машине она сидит, сцепив руки в замок, прижимая их к дрожащим коленям. Они выезжают за город, на харьковскую трассу. Киев остается далеко за спиной. Сырой, ветреный, холодный полдень. В такое время хорошо писать какой-нибудь философский трактат, растопив предварительно камин, поставив перед собой чашку дымящегося кофе с молоком и корицей. Так думает Саша. Теперь ей хочется немедленно вернуться и плотно засесть за философский трактат. Потому что это понятное и безопасное занятие. Но она едет на переднем пассажирском сиденье в машине Бориса, она время от времени косится на его руки на кожаной обшивке руля и все понимает. И ничего не может сделать. И очень, очень боится.

Он тормозит, плавно съезжает с трассы и глушит мотор.

– Не бойся, – говорит он ей и прикасается прохладными кончиками пальцев к ее дрожащим губам. – Ну не бойся.

Саша с трудом расцепляет руки и тут же сцепляет их снова.

– Поцелуй меня, – просит Борис. – Потихоньку. Как получится. Пожалуйста.

Саша закрывает глаза и вслепую находит своими онемевшими губами его губы. Он ничего не делает, не перехватывает инициативу, вообще не шевелится. Просто ждет.

«Откуда, о Господи, взялось это викторианское создание, эта отличница с Бестужевских курсов, бесплотное существо из тонких миров, эльфийская принцесса?» – с раздражением, с недоумением, с возбуждением, которое движется волной по его позвоночнику сверху вниз, думает Борис, ощущая на губах ее стерильный младенческий поцелуй.

Она еще не знает, что мотель, к которому они свернут через полчаса, по странному совпадению будет называться «У озера». В ресторанчик они придут спустя сутки, с трудом переставляя ноги и держась друг за друга, как раненые бойцы. Борис, не обращая внимания на переглядывающихся официанток, будет кормить ее с ложки золотистым куриным бульоном, поить теплым молоком и шептать: «Сашенька», прикусывая губами теплую мочку уха. Он очень надеется, что она навсегда забудет свой вчерашний панический страх перед ним, ужас перед разобранной постелью, стыд, панику, судорогу икроножной мышцы, благодаря которой они, к счастью, и вырулили, наконец. Борис, положив ее ногу к себе на колени, растирал худенькую девичью икру, дул на нее, соскальзывая пальцами в теплую подколенную впадину, и что-то щелкнуло, переключилось у Саши внутри. Еще пару минут назад она холодела и цепенела от его невесомых осторожных прикосновений и вдруг развернулась к нему всем телом, раскрылась, как ракушка мидии, обнаружив нежность и влажный блеск перламутровой изнанки.

Она ничего не спрашивала, он ничего не говорил. Они почти не разговаривали, точнее, пользовались человеческой речью, конечно, но, как почти всегда бывает в подобных случаях, когда голова отключается за ненадобностью, речь эта была весьма условной. Та часть мозга, что отвечает за воспоминания, в частности – за неприятные воспоминания, находилась в состоянии стойкого анабиоза, и Бориса такое положение в данный момент устраивало, как никогда. Суточной давности картина временно ушла за границы сознания. В кабинете Анны главврач Евгений Петрович Торжевский с недоуменно поднятыми бровями, сама Анна, которая то и дело трет пальцами бледный лоб, и Варя. Варя, его жена, долго смотрит на него неожиданно холодными зелеными глазами и говорит: «Да, я знаю этого человека, но уходить с ним отказываюсь… Да, муж, ну и что? Вызовите мне, пожалуйста, такси».