Пока мы можем говорить

И тут вдруг к Анне с радостными восклицаниями бросилась барышня, одна из недавно вошедших. Оказалось – Наташка, одноклассница. «Вот же черт», – подумала Анна, но с другой стороны, почти двадцать лет не виделись, и никто друг о друге ничего не знает, так что все равно…

Женя удалился покурить на крыльцо, деликатно предоставив дамам возможность пощебетать без свидетелей. Щебетать было особо не о чем, на вопрос «Где ты работаешь?» Анна честно ответила: «В дурдоме», и по заливистому смеху Наташки было понятно, что она восприняла это как удачную шутку.

– Ой, да и я в дурдоме, – махнула она рукой и принялась подводить губы контурным карандашом. – Но я же знаю, что ты замуж вышла. Развелась?

– Почему? – Анна поняла, что лучше как-то съехать с этой темы.

– Значит, недавно снова вышла. – Наташка как настоящая блондинка стояла насмерть, поскольку что может быть интереснее, чем чужая личная жизнь?

– Это мой муж, – сказала загнанная в угол Анна.

– Так я же и говорю – наверное, новоиспеченный, а вовсе не тот, за которого ты выходила замуж черт знает сколько лет тому назад.

– Да почему?!

– Вот тебе зеркало, возьми и на себя посмотри. У тебя глаза оглушительно влюбленной женщины. Давай коньяку выпьем?

Выпили.

– А мне как-то в этом деле… – пожала плечами Наташка. – Нет, с сексом все ок, нет в нем недостатка, в сексе-то. Партнеры всяческие имеются, все на понтах. Замуж сходила даже. А вот чтобы крышей съехать… Не выходит пока. Вот скажи, а правда, что, когда ты кого-то очень-очень, ну вот так очень… правда, что больше всего хочется лечь в позу эмбриона и укрыться с головой?

– Правда, – подтвердила Анна.

Женька надолго завис на крыльце, Наташка в лирической задумчивости закурила тонкую ментоловую сигарету, а Анне захотелось лечь в позу эмбриона и укрыться с головой.

…А теперь не хочется. «Все идиоты, и никому никого не жаль, – думала Анна, глядя в мутное вагонное окно. – Все – инфантильные идиоты, и каждый, по большому счету, думает о других не больше, чем о жизни на Марсе. И я не исключение».

Вчера ей странно, и непривычно, и болезненно неловко было укладывать пьяного Женьку в своей гостиной на диван, подсовывать ему подушку под голову, укрывать одеялом. Он хватал ее за руку, подносил руку к своим губам, бурчал что-то невнятное. Она выдергивала руку и пыталась уйти. Он в попытке дотянуться до нее свалился с дивана, запутался в одеяле, упал, невнятно ругался. Вернулся на диван, уткнулся носом в подушку, пробормотал: «О господи», – и наконец уснул.

Утром Анна обнаружила его на кухне, бледного, небритого, в облаке крепкого перегара.

– Чаю сделать? – Она пресекла его неуклюжую попытку погладить ее по руке, поморщилась невольно.

– Прости, – сказал Женя. – Я тут набедокурил, похоже. Надрался вчера, так что крышу снесло на фиг. Прости меня, пожалуйста. Где твой муж?

– К родителям поехал. – Анна включила электрочайник и поняла в этот момент, что у нее совершенно нет сил. Кончились.

– У тебя такой хороший эвкалипт подрастает, – вяло заметил Женя, нависая над подоконником с незажженной сигаретой во рту. – Только сорняков вокруг до хрена было. Я их удалил.

Анна бросилась к цветочному горшку, отодвинула Женю.

– Удалил?! – закричала она, и он от неожиданности выронил сигарету. – Удалил? Ты бы голову себе удалил!

– Аня, – шепотом сказал оторопевший Женя, – ты чего?

– Ты Мэнсона убил, – сказала она, расширенными глазами глядя на то место, где еще вчера рос больной бесперспективный росток апельсинового дерева по имени Чарльз Мэнсон. Предмет трепетной заботы ее мужа, мистический задохлик, на которого возлагались тайные надежды, строились виды, делались осторожные ставки. С ним велись неспешные утренние беседы, его подбадривали и хвалили. Только на днях собирались выделить ему отдельную жилплощадь в виде маленького горшочка.

Все это, глотая горькие слезы, Анна проговорила, глядя на пустое место в цветочном горшке.

– Так, – сказал Женя. – Я вот что должен тебе сообщить. Все твои проблемы у тебя в голове. Тебе нравится быть несчастной, и от этого несчастными становятся все окружающие. Твой муж в первую очередь, Аня. Он болеет потому, что ты несчастна. А не наоборот. Тебе никогда не приходило это в голову, психотерапевт ты наш выдающийся? Тебя дисквалифицировать надо за профнепригодность. Но со мной, Аня, этот номер не пройдет. Я не хочу быть несчастным. Я люблю жизнь, люблю тебя, дуру, рокфор с белым вином и мозги с горошком. Мне нравится, когда в людях течет теплая кровь. Я – здоровый жизнерадостный болван, несмотря на некоторые биографические подробности. У меня простые, понятные желания, одно из них – находить тебя утром в постели. Рядом со собой. Ты же в курсе. Аня, ты слышишь, нет?

Анна выслушала его стоя, молча ушла в спальню, вытащила из шкафа свой старый командировочный саквояж и принялась без разбору запихивать туда футболки, джинсы и свитера.

Вернулась на кухню, положила на стол связку ключей.

– Будешь уходить – закрой обе двери. – Она пристально посмотрела в Женькины темные суженные глаза. Ей захотелось поцеловать Женьку, несмотря на его злость, лютый перегар и крепко сжатые губы – такие, как у Патрика Суэйзи времен «Грязных танцев». Так захотелось, что скулы свело, заболело горло и всю дорогу до вокзала в районе щитовидки ворочался горький колючий шарик.

Билет в Луганск стоил столько же, сколько две поездки по Киеву на такси, машинально отметила она про себя. От Луганска до города Счастье сравнительно недалеко, она смотрела на гугловской карте. Наверняка ходит какая-нибудь маршрутка или автобус. У нее было настроение ехать плацкартным вагоном, на нижней боковой полке, чтобы люди двигались по касательной, мимо, чтобы, по возможности, не встречаться ни с кем глазами. Этот свой стихийный полуосознанный дауншифтинг она усугубила заходом в продуктовую лавочку уже непосредственно на перроне, где купила две бутылки пива и пару подсохших бутербродов с ветчиной.

– Двух гривен у меня нет. – Молодая продавщица смотрела на нее укоризненно. – Ищите без сдачи.

– Да ладно, – махнула рукой Анна. – Нет, так нет.

– Еще чего! – обиделась девушка, метнулась к своей сумке и принялась выковыривать мелочь из маленького, видавшего виды кошелька. Наскребла полторы гривны, гордо сказала: – Мне чужого не надо.

«Мне чужого не надо», – повторяла про себя Анна, наблюдая сквозь неожиданные слезы, как дачный пригород Киева плавно переходит в бескрайнее желтое пространство с лесополосой вдали, с озерцом, на берегу которого топтался одинокий рыбак с донкой в руках, что-то пристально высматривая у себя под ногами. «Мне чужого не надо. Мне бы только как-то себя обнаружить, как-то почувствовать себя во времени и пространстве. Я растворяюсь, сквозь меня дует ветер, течет вода, растет трава, и мне даже не больно, что особенно интересно. Если я умерла, пусть Господь как-то даст знать мне об этом. Мне бы Августину найти, спросить ее – кто мучает тебя, бедную? Какая сволочь заставляет тебя, сверкая подметками, бежать от меня по мокрой киевской улице в глухую осеннюю ночь без копейки в кармане? Тебе убить и воскресить – раз плюнуть, ты даже не чувствуешь разницы между этими действиями, между плюсом и минусом, между хорошо и плохо. Между жизнью и смертью».

* * *

– Кицунэ, – выдохнул Женя и прижал оторопевшую Эмико к груди прямо на пороге. – Мне так хреново, кицунэ, пожалей меня.

Эмико была совершенно не готова к его визиту. Нежданно нагрянувшего внука она вынуждена была принимать не при параде, а в простом хлопчатобумажном халате, и ей это было чрезвычайно досадно. Но внука, похоже, меньше всего интересовало, почему это бабушка встречает его без привычной нитки жемчуга на шее и перламутровой заколки в волосах. Он сам был изрядно помят и несвеж, что с удивлением отметила Эмико. Сел на банкетку в прихожей и вдруг разревелся так, как не плакал со своих четырех-пяти лет.