Показания Шерон Стоун
Шрифт:
– Чего начнем? – тупит Воняло.
– Отсос. Ты заслужил его, бля буду. Помнишь, в 88-ом ты капусту рубил, а меня держал на какой роли, сучонок? А пятихатку зажал, помнишь? А Катюшку мою трахнул, помнишь?
– Да забудем! Когда все это было? Скоко водки выпито с тех пор, Гриша… Скоко таких, как Катька, переебли…
– Нет, Воняло. Может, ты и забыл, а я помню. Такое не забывается, просто откладывается до часа Х. И час этот пришел, дорогой.
У Вонялы, понятно, отпала челюсть.
– В общем, надо почмокать, брат… Мы же культурные
– А если не почмокает Воняло? – спрашивает Семик.
– Ты знаешь, что будет. В Кремль не возьму. Ну и прочее. Свечку закажу в церквушке.
– Грозные у тебя шутки стали, – тихо говорит Темик. – Не рано?
– Ты погоди, не шурши. На тебя тоже есть досье.
– Значит, ты всех нас хочешь на отсос поставить?
– А почему нет? А кто у нас в стране не сосет?
– Ну, все… – умничает гнилой Воняло. – Так это же вообще…
– Вот оно, значит, как… – насмешливо говорит Темик. – Ну, чего, начинай, Воняло. Так карта легла.
– Я? Ребята, да вы чего?
– А можно он за всех? – уточняет Семик.
– Так и быть, можно. Пусть он спасет наше братство. Я не кровожадный.
– Слабонервным можно удалиться? – уточняет Семик.
– Можно.
Темик и Семик выходят.
Темик впадает в задумчивость: сидит, подперев голову руками. Семик как-то глупо топчется перед ним.
Семик шепчет:
– Ну, чего молчишь? Ты ж голова! Скажи чего-нибудь! Не шутит он!
Еще тише:
– Чего, кончать с ним будем?
– Ты это брось. Теперь соображать надо. Ты не видишь, как он поднялся. Скорее он нас, чем мы его.
Темик заглядывает в дверную щель:
– Сема, дурной ты, бля…
– Ну че, сосет? – волнуется Семик. – Видишь, чего он сказал? Сказал – мы. Мы – типа тайная миссия. Ну и завязки пошли!
Он отпихивает Темика:
– Дай, гляну. Отсосал бы Воняла, и все дела!
– Точно. Игра того стоит… Сосет, что ль?
– Да нет, терки пока…
Воняло неловко топчется перед Кадровиком.
– Мож водки перед этим делом? – спрашивает Амфитамин.
– Можно и водки.
Воняло сам себе наливает.
– За твое здоровье. Прости за все, что было.
– Ладно, я ж пошутил. Но так может быть со всяким, кто теперь крысятничать будет. Зови мужиков! Еще подумаете, что я в самом деле… Это просто предупреждение: если кто против меня черное что-нибудь задумает… Лучше сразу сознайтесь!
Все входят, с уважением хихикая.
– А мы того, брат… Не поняли… Думали, ку-ку, приехали…
– Артист! Как тебе такое в голову пришло!
Рассаживаются, преодолевая смущение, через время опять обнявшись по-братски поют:
Черный ворон, что ты вьешься…Хорошая, кстати, песня, душевная. И всегда в России к месту, как ни поверни.
Она любит просыпаться по утрам когда солнечно и сыро, всю ночь шел дождь, а утром нещадно
и благословенно парит……По широкому подоконнику ходит взъерошенная Степанида, строго поглядывая на Марину.
«Матушка, проголодалась…»
Трегубова громко зовет:
– Вера!
«Ты мне принесла письмо, Степанида? О том, что всю ночь шел дождь, всю ночь грохотало и сверкало, что все косточки смыло в ручей, а потом в реку, а потом в море, а потом, вообще, просто в безвременье…»
«Ну вот, растараторилась…» – бурчит Степанида.
«И на чистой-чистой земле никакой пищей не пахло, а пахло только июлем и озоном… и мокрыми ветвями… и сырой тяжелой водой… И на траве лежала я, щекой вниз…»
«Поутихла бы…» – поучает Степанида.
Марина говорит Вере:
– Принесите чего-нибудь Степаниде.
Вера приносит куриную ножку на блюдечке, ставит на прикроватную тумбочку. Степанида улетела с ножкой.
Между тем к завтраку в ее дом торопятся родители. Одна машина уже во дворе. Выходя из нее, Сергей Юрьевич чуть подвернул ногу, ойкнул. Через полминуты въезжает Валентина Михайловна. Родители стараются держатся солидно, выходит как всегда – чопорно.
– Выпрями спину! – не устает приказывать Валентина Михайловна. – Не хромай! Тебя это старит!
Отец пытается не хромать.
– Тебе уже надо подкрашивать брови. Ты знаешь, что Саркози подкрашивает ресницы и губы?
– Не делай глаза круглыми! Так смотрят только гастарбайтеры!
Эти педагогические завтраки повторяются регулярно каждую неделю, круглый год. За завтраком прислуживают Вера и ее пожилая мать. Мать привычно пилит дочь.
– Всю жизнь с тобой как на пороховой бочке, всю жизнь! Скажи, чего ты хочешь? Что с тобой происходит?
Марина снимает с вареного яйца плотную нарядную рукавичку, берет яйцо в руки и тупо смотрит на мать как на пришельца из далеких миров.
– Ты путаешься с какими-то бандитами! Они же убийцы! Убийцы все!
«Я и сама убийца…»
– Ты подумала об отце, о его реноме?
– Папа у тебя есть реноме?
Валентина Михайловна не дает ответить:
– Ты была такая хорошая тихая девочка! Посмотри, в кого ты превратилась!
«Теперь в ворону наверно. Или в кобылицу. Я покажу Чепелю, как громко писают кобылицы на закате и на рассвете».
– А я отвечу: в труп ты превратилась! У тебя нет блеска в глазах и нет интереса! Скажи, ты страдаешь аутизмом?
«Да. В труп».
– Ну, скажи – и я спасу тебя! Только скажи это «я страдаю аутизмом, я серьезно больна – помогите мне!» И я спасу тебя!
Марина произносит с сильной иронией:
– Мама, спаси меня, дорогая!
Положила яйцо обратно, прибросила рукавичку.
– Ни мужика, ни увлечений, ни интереса, ни внука…
Глаза Валентины Михайловны увлажняются: внуки – больное место.
– Ты думаешь о нашем реноме? Папа высоко взлетел, но ты его можешь очень низко опустить, Марина! Ты его можешь очень низко нагнуть!