Поле костей. Искусство ратных дел

— А что мужья Изабеллиных сестер?

— Родди Каттс, как член парламента, без труда получил назначение — по-моему, в свой же территориальный полк. Не знаю его звания; уже полковник, вероятно. Сьюзан от него не ушла. Чипс Лавелл в морской пехоте.

— Неожиданный для Чипса выбор рода войск. А Присилла живет с ним?

— Насколько мне известно.

Поговорив еще кое о чем, мы расстались. Встреча с Барнби усилила во мне чувство, будто я вырвался из тюрьмы, и в то же время породила новое ощущение — что я единственно для тюремной жизни гожусь. Слова и голос Барнби, как и всё вокруг, казались безнадежно нереальными. Конечно, громаднейшим облегчением было уйти хоть ненадолго от Гуоткина, Кедуорда, Кадуолладера, Гуилта и прочих; не заботиться о том, что скомандовать взводу — окапываться? атаковать высоту? — дать ли нашивку Дэвису Г., снять ли нашивку у Дэвиса Л. Но по сравнению с однополчанами Барнби и Пеннистон были образами призрачными, тенями, мелькнувшими на экране старинного волшебного фонаря. Мелькнул и растаял сам Лондон, ибо время уже было отправляться в Олдершот. В поезде я размышлял о высказываниях Пеннистона, о боевых полетах Барнби. Как бы я чувствовал себя в таких полетах? Возможно, как Дей и Шони на воздушном шаре. В моей армейской жизни опасность появится, наверное, в свой час, но пока что она прячется на заднем плане, а передний сплошь забит обязанностями, о которых трактовал Виньи. Позавидуешь Пеннистону — он способен без видимых усилий переключаться с войны на Декарта и обратно. А мне какой продолжительности отпуск ни предоставь, все равно не смогу написать ни строки, хотя сочинил до войны три или четыре романа. Во мне война подавила всякий писательский импульс. В этом один из многих неприятных аспектов войны. Мне от нее не уйти не только физически, но и духовно. А почему я завидую боевым полетам Барнби? Это вопрос интересный. Мне ведь никак не хочется попасть в число убитых, и вовсе не бушуют во мне доблести, необходимые для отличия в боях. Да и у Барнби не заметно этих доблестей. Вот потому, возможно, и завидую ему. Но нелепо же рассматривать войну как арену для соперничанья с Барнби. Захотел соперничать — в мирное время состязался бы. Многие и состязались, но это соперничество не в моем вкусе. Если спокойно вдуматься, на войне, которую хочешь выиграть, не важно, насколько ты эффектен и удал в чужих и собственных глазах, а важно получше содействовать работе военной машины. Стремленье — без нужных для этого талантов — победно повести в атаку эскадрон так же неразумно, как мечта финансовой бездари о грандиозном выигрыше на бирже, как попытка расщепить атом без научной подготовки. И тем не менее роль воли здесь очень весома, по выражению Пеннистона. Мне вспомнились слова доктора Трелони, профессионального мага; когда мы с Дьюпортом укладывали его вечером в постель после приступа астмы, он изрек; «Понять, посметь, нацелить молча волю — и это всё, что нужно». Вооружась таким дающим силу девизом, можно и неталанту повести за собой эскадрон и даже — кто знает? — сорвать куш на бирже и расщепить атом. Что ни говори, а скучен стал бы мир без мечты о славе. Морланд любил повторять слова Ницше о том, что без иллюзий невозможно действие… На этом я и кончил размышлять, сойдя в Олдершоте. Большинство пассажиров оказались офицерами, едущими на те же курсы, что и я. Мы явились в канцелярию, и нас, оформив, повели к нашему жилью — краснокирпичным небольшим домам, выстроившимся по четырем сторонам плаца. Внутренность жилья была малопривлекательна.

— Раньше здесь помещались семейные офицеры, — сказал хмурый нестроевик-капрал, наш провожатый. — Еще в четырнадцатом году домишки были назначены на снос, и туда б им и дорога.

Это верно. Именно в 1914 году, ребенком, я в последний раз видел этот уныло-кирпичный военный городок; полк моего отца расквартирован был в бараках под Олдершотом, и мы жили в таком вот захолустном домике с верандой и даже с привидениями. Помню, как батальон, начистясь, набелив ремни, в касках с шишаками, входил в Олдершот на какой-то парад — с барабанным боем, с зачехленным знаменем, маршируя по пыльным летним дорогам. Потом отец жаловался, что натер ботфортом пятку; так, с едва зажившей ссадиной, и ушел на войну. Из-за начавшейся войны и не снесли тогда, не заменили эти обветшалые дома. А когда война кончилась, не до них было. Мне и еще пяти курсантам отвели теперь нижний этаж — гостиную и заднюю комнатку. Двое прибыли из Североланкаширского полка, двое из Манчестерского; каждому из них уже под тридцать. Распаковавшись, они пошли искать столовую, Пятый младший офицер — из Мидландского полка — был гораздо моложе. Невысокий, квадратно-коренастый, кожа смуглая, серые глаза и кудрявые, очень светлые волосы.

— Тупая публика эти наши ланкаширцы, — сообщил он мне с улыбкой.

— Почему так думаете?

— Да им взбрело, что я из Бертона-на-Тренте. Говор мой провинциальным показался.

Он сказал это так, словно его приняли за китайца или эфиопа. В нем есть что-то от Кедуорда, а также что-то неуловимо общее с Чипсом Лавеллом. Но нет у него кедуордовских усиков-полосок, и натура чувствуется более сильная и привлекательная.

— Теснота здесь, как в курятнике, — сказал он. — Не возражаете, я займу вот эту площадь, а вам оставлю отсюда и до стены?

— Превосходно.

— Меня зовут Стивенс. Одо Стивенс.

Назвался и я. Выговор у него среднеанглийский; бывало, критик Куиггин во дни молодости щеголял сходной произносительной манерой, когда (из литературных или житейских соображений) желал подчеркнуть, что он провинциал и прост и прям душой. Я, признаться, не усмотрел ничего нелепого в том, что «наши ланкаширцы» посчитали Стивенса уроженцем провинциального Бертона. Однако я с улыбкой согласился, что ошибка эта смехотворна. Мне польстило, что он счел меня достойным доверия; я обрадовался, что соседом моим будет человек, по-видимому, приятный. В своей роте — плоха ли, хороша ли эта рота — чувствуешь себя сравнительно уверенно; а попадешь в чужую часть, где неизбежны впереди трения и столкновения, и уверенность тут же уступает место тоскливому армейскому унынию, когда то и дело чувствуешь, что, хоть подохни ты, никто ухом не поведет.

— А в действительности вы откуда?

— Из Брема, конечно.

— Из Бирмингема?

— Откуда же еще? — сказал он таким тоном, словно усомниться в этом означало чуть не оскорбление. — Уже по одному словцу «Брем» ясно. Но, слава богу, я в родном городе не засиживаюсь подолгу.

Не нравится там?

— Лучший город в мире, — засмеялся он опять, — но хочется жизни покипучей, поживей. Я перед армией месяцев до шести провел на континенте.

— Где именно?

— В Голландии, Бельгии. Даже до Австрии добрался.

— А в связи с чем?

— Обмен стажеров между фирмами — для изучения языков. Я с лету схватываю языки, как песик колбасу. Фирма уж решила, что пора мне вернуться домой, к работе, — а тут и война грянула.

— Вы в какой отрасли?

— Искусственные драгоценности.

— Продажей заняты?

— Папаша у меня в фирме, которая их делает. Туда же меня пристроил. У нас много иностранной клиентуры. Поэтому и удалось откомандироваться за границу.

— Дело неплохое.

— Да, работенка ничего, но не хотел бы убить на нее всю жизнь. Так что пошел в армию с охотой. А теперь в столовую жиманем?

За столом в тот вечер мы сидели рядом. Стивенс поинтересовался, чем я занимаюсь.

— Пишете? Повезло вам с профессией, — сказал он. — Я и сам пробую писать. Иногда тянет заняться, хотя и с камешками разъезжать недурно; убеждаешь девушку украсить платье — глядишь, и убедил, и победил.

— А в каком жанре пробуете писать?

— Статейки в местную газету — «Весна пришла в Черную Англию», «Закатные лучи Дня перемирия» — в таком духе. Пеку их с той же легкостью, как языки усваиваю.

А Стивенс далеко пойдет, подумал я, если уцелеет на войне. Он сознает в себе склонность к самолюбованию и готов подтрунить над собой. Журналистской жилкой он, возможно, и напоминает Чипса Лавелла — внешнего-то сходства между ними нет.

— В отдельные роты у вас не было желания зачислиться? — спросил он.

— Вряд ли я сгодился бы там.

Отдельные роты — позже наименованные отрядами «коммандос» — предназначались для десантно-диверсионных действий и обильно комплектовались офицерами. Роты эти были с некоторым успехом применены в Норвегии. Из многих батальонов собрали туда лучших молодых офицеров, и потому батальонные командиры не питали к десантникам особой приязни.

— Когда набирали туда, у меня с командиром вышли трения, — сказал Стивенс. — И он не дал нужной характеристики. Попросту я ему полезен, где я есть. Но все равно переведусь куда-нибудь. Наша часть — сплошное вахлачье. Им меня не удержать — я дорвусь до самых интересных дел военных.

Тоже грезы о военной славе, но совсем иного свойства, чем у Гуоткина. Посидев, поговорив, мы пошли спать. Утро началось со строевой подготовки на плацу. Нас разбили на группы под началом опереточных штаб-сержантов в шотландских шапках с лентами — еще со времен родезийской кампании раскатывающих команды с преувеличенно-горским акцентом и вращающих вареными белками глаз. Среди двух сотен курсантов я надеялся встретить знакомца, но накануне в клубе-столовой не приметил ни одного знакомого лица. Однако, маршируя сейчас по асфальту, я увидел в другой группе, шагавшей под прямым углом к нам, довольно высокого толстяка в очках — и узнал в нем Джимми Брента. Когда мы со Стрингамом были еще студентами, Питер Темплер как-то привозил его к нам. Брент мало изменился с той поры. Он мне тогда не слишком понравился. И вести, доходившие о нем потом, не побуждали, в общем-то, увидеться снова. Но здесь я был рад любому лицу из прошлого — особенно такого дальнего и милого. Отмаршировавшись, я подошел к Бренту.

— Мы встречались много лет назад — Питер Темплер привез вас в своем старом «воксхолле» и всех нас вывалил тогда в канаву.

Я назвал свое имя, фамилию. Брент явно не узнал меня. Да и с какой ему стати помнить меня столько лет. Однако то, что «воксхолл» перевернулся, он помнил, и ему, видимо, приятно было встретить человека из довоенного мира.

— В машине и девушки ведь были, — сказал Брент, и лицо его посветлело от веселого воспоминания, — и Боб Дьюпорт тоже. Я помню, Питер вез нас познакомить со своими двумя школьными друзьями, но их самих уже не помню. Вы, значит, один из них? Какая у вас хорошая память. Что ж, рад встретить давнего приятеля в этой богоспасаемой дыре.

— Вы с Питером видаетесь? Интересно бы знать, как он теперь.

— У Питера все в порядке, — сказал Брент довольно сдержанно. — Он умней нас с вами и в армию не полез. Устроился на государственную должность. Консультантом по финансовым вопросам. Думаю, сэр Магнус Доннерс приложил к этому руку. Странно, что Доннерс еще не в министрах. Благоразумный Питер всегда к нему подлизывался. Питер знает, перед кем хвостом вилять. Он сумел неоднократно прислужиться Доннерсу.

— Я как-то встретил Питера в замке у Доннерса, в Сторуотере.