Поле Куликово

Тупик содрогнулся. Ни за что не поверил бы прежде, что на свете возможно и такое.

– Ты - дьявол, что ли? Разве у тебя две души?

– Я - всего лишь человек, Васька, хотя мне порой хочется стать дьяволом, - Хасан улыбнулся.
– И душа у меня - одна, и Бог – один, как бы ни называл Его. Но люди меня учили разному. Одни - послушанию и доброте. Другие - послушанию и жестокости к тем, кто - слабее. Я не хотел жестокости ни к кому. Но однажды отроком увидел в Сарае, как сажали на кол пленных, и тогда я поклялся, что никто в мире не будет владеть мечом лучше меня. Потом я ходил с Араб-шахом и Мамаем в русские земли. Я видел, что делали мои ордынские собратья с русскими крестьянами, как рубили головы детям, которые достаточно выросли, чтобы сохранить память о Родине и Свободе. В первом же походе я своей рукой зарубил трёх насильников. Никто не узнал... И я второй раз в жизни дал клятву: уничтожать насильников, когда это - возможно. Но скоро понял: меня схватят однажды и предадут казни, как убийцу. Тогда я нашёл путь к людям Дмитрия. Человек, если он - человек, ищет правду, и я поверил, что правда ныне - за Москвой. Дмитрий вернул мне княжеский титул по матери, я имею удел в Русской земле. Я не был в нём ни разу, но знаю, что он - разорён Ордой. Я надеялся, что скоро приду в него, чтобы обживать и защищать... Теперь не знаю... Но пока жив, здесь, в Орде, именем Великого Московского князя приказываю я. И ты мой приказ слышал.

Васька поднял голову. Небо потемнело, и над краем ямы лучилась голубоватая звезда. Вспомнив, расстегнул кошель, опустошённый накануне ордынской рукой, и увидел засохшую былинку. В затхлый воздух ямы проник аромат лесной лужайки, зазвенел ручей, вывела иволга золотое колено своей песни, плеснула рыба в озере...

– Что - это?
– Хасан наклонился к Ваське, долго разглядывал в сумраке стебелёк на ладони и сказал.
– Родной стороной пахнет...

Будто глаза-васильки проглянули сквозь слёзы, пахнуло полем, дымом и кровью, мальчишка с переломанной спиной лежал на снопах ржи, плачущая баба в разорванной рубахе несла на руках окровавленную девочку, клёкотали коршуны над занимающимся дымом пожара, и снова плакали глаза-васильки, с надеждой глядя на Ваську Тупика - не оставь сироту на безвестных дорогах... Как же он мог позабыть?! Как смел поставить браваду боярским словом выше бед Отчизны? Как мог рассуждать о погублении души из-за ложной клятвы врагу, который грозил гибелью его Родине? Или хотел вроде того петуха-мурзы покрасоваться перед ордынской дивой с миндальными глазами?..

– Мне - стыдно, князь...

– Ничего, боярин. Таким стыдом в иное время можно гордиться.

Сверху донеслись шаги, посыпалась земля, чья-то голова возникла над краем ямы.

– Эй, шакалы!
– крикнул стражник.
– Повелитель прислал вам жрать!

Хасан вскинул над головой растянутый в руках обрывок плаща, стараясь прикрыть и Тупика. Что-то ударило в натянутый шёлк, соскользнуло на дно ямы. Сверху донёсся хохот, шаги удалились. Хасан поднял кусок известняка.

– Если бы ты знал, Васька, до чего я иных тут ненавижу!..

Они накрылись обрывком плаща, и Хасан стал говорить сведения о войске Мамая, каких ещё не было ни в одном донесении, отправленном великому князю.

IX

Великий князь Владимирский и Московский Дмитрий Иванович вёл русские войска от Москвы на Коломну. По трём далеко отстоящим дорогам текли человеческие и конские реки, ибо узки - лесные дороги Руси. Свой полк Дмитрий вёл кратчайшим путём через Котлы и Шубинку, и после трёхдневного марша передовые команды полка достигли реки Северки, в нескольких верстах от Коломны. Великий князь ехал во главе основных сил, сопровождаемый неразлучным товарищем и первым московским воеводой Дмитрием Боброком-Волынским. Сильно и гордо ступал белый великокняжеский иноходец рядом с тёмно-гнедым скакуном воеводы, Дмитрий держался в седле прямо, голова вскинута, глаза остры и серьёзны, а в глубине их затаилась печаль или дума. Такие глаза бывают у раненых. Может, князь тревожился об оставленной столице, где у него в резерве лишь пятитысячный отряд во главе со старым боярином Свиблом? Или малочисленным показалось ему войско русских князей?
– только двадцать тысяч выступило из кремлёвских ворот. Может, вспоминалось заплаканное лицо жены Евдокии, долго и жадно целовавшей его в гриднице, перед тем как выйти ему на крыльцо терема, где ждали воеводы, потому что на народе она, жена государя, не имела права голосить и цепляться за стремя? Или услышались голоса сыновей: "Тата, ты сулил мне перепёлочку, привези мне перепёлочку, тата", - пятилетнего Юрки; "Тата, жеребёночка хочу, бурого, как у дедушки Ильи был, ты сулил жеребёночка..." - девятилетнего Васьки? Что будет с ними, если знамёна московского войска падут в этой битве? Что будет с Москвой и Русской землёй?.. Тяжкую ношу взял на свои плечи великий князь; первые серебряные ниточки - в тёмной бороде и на висках.

Вчера, на полдневном привале, догнал Дмитрия гонец с доброй вестью. Прислали ответ на его призыв литовские князья Ольгердовичи - Андрей Полоцкий и Дмитрий Трубчевский:

"...Спешим к тебе, великий государь, со всей силой брянской, полоцкой, трубчевской, а также других уделов, подвластных нам. Наш отец Ольгерд воевал с Москвой, ныне же такой час приспел, что мы, его сыновья, должны послужить Москве своими мечами. Не время нам старые обиды вспоминать да разводить домашние ссоры. Устоит Русь в битве с Ордой - и Литва стоять будет. Русь погибнет - и Литве не бывать. С горечью пишем тебе, государь, что наш брат, Ягайло, погряз в гордыне и зависти к тебе, предал славянское дело, вместе с Мамаем идёт на тебя войной. Хотят они поделить между собой московские земли, а того не осилит Ягайло своим умом, что Мамай, одолев Москву, его превратит в последнего холопа. Да не будет изменнику Божьего покровительства! Да не забудут Литва и Русь предательства Ягайлы, как не забудут и того, что против ордынской погибели вместе с русскими витязями встали ныне многие сыны Литовской земли..."

"Ягайла... Что Ягайла!" - думал Дмитрий Иванович. Иные из русских князей затворились в своих городах, затихли - выжидают, что же получится у московского князя. Недалеко до Твери, а Михаил Тверской, старый завистник Москвы, дружок Ольгердов, не прислал-таки своего полка. Бояре Великого Новгорода по-прежнему делают вид, будто оглохли. Тесть, великий князюшко суздальско-нижегородский, прислал гонца с оправданием: земля-де его оскудела от набегов, а пора горячая, страдная, и мужика от сохи оторвать невозможно. Между тем Дмитрию известно - и в Твери, и в Новгороде, и в Нижнем князья и бояре собрали войска и держат под рукой. Трусят. Чего больше трусят - ордынской мести или возможной победы Москвы? С Олегом Рязанским - неясно, на чьей стороне он станет, хотя Олег первым предупредил Дмитрия о появлении Мамая на Дону. Значит, не вывелись на Руси люди, способные даже в такой час позабыть о своём русском происхождении, готовые от своекорыстия лизать сапоги сильному чужеземному владыке. Два служилых князя - их имена Дмитрию и вспоминать не хочется - в такое-то время покинули Москву, якобы обидясь на великого князя, на его властную руку, под которой им-де не хватает воли. А что ещё, как не крепкую власть и единство, можно противопоставить сильному врагу, когда он грозит существованию государства! Черви, питающиеся гордыней! Если когда-то им даже по заслугам наступили на ногу в родной земле, они бегут во вражескую, на весь мир воют - вот какие порядки на нашей родине, вот как нас там обидели, - готовы натравить полчища врагов на родную мать и отца, сестёр и братьев, готовы бежать впереди тех полчищ с факелом в руке, сея пожары на земле, которая дала им жизнь, имя, силу, которая в самые страшные годы войн, голода и болезней оберегала их колыбели, отдавала им последний чёрный сухарь, посылала ради них на смерть лучших своих сынов, а потом ждала, что, выросшие, они своей работой, своим служением помогут ей подняться и расцвести, защитить детей, обрести силу и славу, которыми она поделится с ними же! Может, хоть на смертном одре по-иному взвоет их душа и они поймут, в какую бездну бесчестия и забвения ввергло их себялюбие. Но уже ничего нельзя будет исправить, ибо кто оттолкнул свой народ, оказал услугу врагам, оставляет после себя лишь прах.

Горько думать московскому государю и о "кротах", и о предателях. Но двадцать русских князей встали с ним, как один! Двадцать князей! Не было такого со времён Мономаха... Низкий поклон и вам, братья Ольгердовичи! Теперь у Москвы и её войска есть щит с правой руки - против Ягайлы.

Дмитрий одарил литовского гонца серебром и лаской, велел отдохнуть на привале, сменить коня и скакать со стражей обратно. Братьям Ольгердовичам наказал идти одной ратью, по всем военным правилам. Да не спешить, и двигаться не на Коломну, а южнее, с расчётом переправиться через Оку вблизи Тарусы. Да связь через гонцов держать с главными силами.

...Светлели глаза великого князя, лишь когда рассказывали ему, как ещё до появления московского войска по всем дорогам спешили к Коломне пешие и конные отряды ополчения, а иные, припоздавшие, и теперь выходят на Коломенский тракт, присоединяясь к великокняжескому полку. Отозвался русский народ на зов боевых московских труб, и хлебная страда не удержала мужика возле родной избы и набитого снопами гумна. Светлели глаза Дмитрия Ивановича, но лишь глубже пряталась в них печаль: сколько же русской крови прольётся в битве с силой Мамая!

Колоннами, по три в ряд, выступали за воеводами конные сотни полка. Своя земля - вокруг, по всем дорогам рыщут дозоры, и знает великий князь, где теперь чужое войско, но порядок в походе, им установленный, непоколебим. Головные и тыльные сотни, а также и те, что высланы боковыми заставами, идут в полном воинском снаряжении. Округло сияют на солнце остроконечные шлемы с поднятыми стрелками и забралами, сталью блещут кавалерийские щиты, серебром переливаются кольчуги, усиленные стальными наплечниками и нагрудниками, поблёскивают бутурлыки на ногах, синева струится по наконечникам копий. До поры дремлют в ножнах и чехлах булатные мечи, разрубающие железные латы, трёхгранные мечи-кончары, пронизывающие кольчатую броню самых плотных панцирей, шестопёры, луки и стрелы - не хуже ордынских. Придёт час битвы, и отборные сотни оденут в кольчуги своих рослых и выносливых лошадей; каждая такая сотня станет тараном, способным проламывать стену вражеского войска или разрушать встречный вал сильной конницы, прокладывая дорогу своим легкоконным отрядам. Хороши всадники у князя Димитрия - все крутоплечие, сбитые, ладные в сёдлах, с загорелыми лицами и смелыми глазами. В передовых сотнях - двадцатилетние удальцы, нетерпеливые, горячие, самозабвенные в сечах, по-молодому жадные к славе и чести, боящиеся только одного - как бы другие не переняли их славу, раньше дорвавшись до врага. Во втором эшелоне полка идут сотни опытных тридцатилетних рубак, не раз смотревших смерти в глаза, знающих, как бывает упорен и жесток враг, какой ценой добываются военная победа и слава, и как стойко, сплочённо и яростно надо рубиться, чтобы удар конной вражеской массы не расстроил русских рядов, и как в самые критические минуты боя, когда кажется - вот-вот враг опрокинет тебя и уже нет мочи держаться, - как надо тогда верить в победу, пересиливать страх, и рубиться, чтобы, в конце концов, побежал враг, а не ты. И наконец, в третьем эшелоне полка - сорока-, пятидесятилетние бородачи, чьи тела и лица сплошь в рубцах от вражеского железа. Это - гвардия князя, умеющая бить недруга не только силой и сплочением, но и смекалкой, хитростью, которые даются воину опытом походов и битв и служат ему так же, как добрый меч и верный конь. Свою гвардию князь бросает в сечу в самые ответственные моменты, и горе тем неприятельским отрядам, на которые обрушиваются мечи стариков.

Хороши витязи у великого Московского князя - нет таких в других государствах. Хороши витязи и у союзных князей Дмитрия. Государю их дал русский народ, отрывая от себя последнее, выкормил, выучил, снарядил так, что любо-дорого, но мало их, русских богатырей, искушённых в ратном деле. Двадцать тысяч выступило из Кремля, только двадцать тысяч против стотысячной конницы Мамая, усиленной ордами его вассалов и союзников. Значит, всё-таки главная сила русской рати - ополчение. Вот где - и гордость, и тревога, и боль государя...

Стремя в стремя с великим князем ехал Дмитрий Боброк, сдерживая шенкелями своего скакуна, чтобы не выступал наперёд великокняжеского иноходца. Как и Дмитрий Иванович, был он в стальном золоченом шлеме, в лёгкой и крепкой байдане, поверх которой накинуто белоснежное корзно, стекающее с его покатых плеч на спину коня. Лицо перечёркнуто по щеке косым загорелым шрамом, русые брови вразлёт, русая, подстриженная бородка, колючие усы и синие глаза. Красив - князь Боброк, даже седина в волосах и шрам на щеке не в ущерб его мужской красоте, они, как последние штрихи, нанесённые жизнью, завершают портрет старого воина и полководца. И ростом Бог не обидел Боброка - косая сажень в плечах. По сему случаю Дмитрий Иванович даже шутил однажды: "Все великие полководцы - от Александра Македонского до Александра Невского - были коротышки, а вот наш Боброк не в пример им вымахал со Святогора ". Боброк только засмеялся в ответ: он-то лучше других знал, кто - первый полководец в великом Московском княжестве.