Полное собрание сочинений. Том 6.
Шрифт:
Кирка мн человкъ знакомый, во первыхъ, по Ерошк, которому онъ племянникъ, во вторыхъ, по моему хозяину, дочь котораго онъ сватаетъ. Онъ мн чрезвычайно нравится. Дйствительно, Кирка — одинъ изъ самыхъ красивыхъ людей, которыхъ я когда-либо видывалъ. Онъ великъ ростомъ; прекрасно сложенъ, съ правильными строгими чертами лица и общимъ выраженіемъ повелительного спокойствія и гордости. Брови у него почти срослись и составляютъ одну черту. Это даетъ ему взглядъ рзкой и холодный, почти жестокой, но все выраженіе такъ въ характер всего его лица, что по моему еще прибавляетъ его красоту. У него поразительно маленькая и узкая голова. Съ перваго раза, какъ я увидалъ его, онъ мн чрезвычайно понравился и я старался сойтись съ нимъ, ходилъ съ нимъ на охоту, угащивалъ его; но до сихъ поръ онъ оставался со мной холоденъ и даже надмненъ, что разумется заставляетъ меня еще больше желать сойтись съ нимъ. Долженъ теб признаться, что кром того, что этотъ казакъ просто Богъ знаетъ отчего мн нравился, какъ нравится женщина — особенно плнилъ онъ меня своимъ голосомъ, чистымъ звучнымъ, чуть-чуть погрубе женскаго контральта, кром того я имю на него виды. — Смйся надо мной или нтъ, мн все равно. Я уже пережилъ тотъ возрастъ, когда всякое свое желаніе примриваешь на общій уровень. Захочешь чего-нибудь и спрашиваешь: длаютъ ли это люди, длали ли прежде меня? нтъ, то и мн нечего пробовать. Я врю себ теперь и знаю, не спрашиваясь у обычая, что хорошо, что дурно. Любить хорошо, длать добро другому хорошо, и всякому такому чувству я отдаюсь смло, къ какой [бы] нелпости въ пошломъ смысл оно не привело меня. — Все это я говорю къ тому, чтобы сказать теб, что я влюбленъ въ этаго казака и ршился обратить его въ христіанскую вру. Въ немъ все
* № 4.
14. Глава 4-я.
2-е письмо Ржавскаго къ своему пріятелю.
Да, вотъ уже три мсяца прошло съ тхъ поръ, какъ я поселился здсь, и съ каждымъ днемъ я больше и больше доволенъ моей жизнью. Прежде я любилъ только общее впечатлніе, которое произвели на меня здшніе люди и природа, теперь у меня есть уже здсь друзья, живые интересы. Жизнь моя вншне идетъ также однообразно, какъ и прежде. Я читаю, пишу, много думаю, охочусь, бесдую съ Ерошкой и съ хозяиномъ. Каждое утро я отправляюсь купаться; потомъ шляюсь съ ружьемъ, потомъ изрдка вижусь съ товарищами, потомъ вечеръ, когда жаръ свалитъ, хожу безъ цли и передумываю всякой вздоръ, который мн вовсе не кажется вздоромъ, и когда смеркнется, у себя сижу на крылечк или у ховяевъ, съ которыми я теперь сблизился. Мн интересно слдить тамъ за романомъ, который происходитъ между Киркой и хозяйской дочерью. Кирку моего я мало видлъ все это время. Онъ отличился съ мсяцъ тому назадъ, убилъ Чеченца и съ тхъ поръ, какъ кажется, и загулялъ. У него ужъ есть лошадь и новая черкеска. Онъ иногда пріезжаетъ въ станицу и держитъ себя аристократомъ, гуляетъ съ товарищами, и съ Хорунжимъ, моимъ хозяиномъ и своимъ будущимъ зятемъ, держитъ себя гораздо самостоятельне. Странное дло, убійство человка вдругъ дало ему эту самонадянность, какъ какой-нибудь прекрасный поступокъ. А еще говорятъ: человкъ разумное и доброе существо. Да и не въ одномъ этомъ быту это такъ; разв у насъ не то же самое? Война, казни. — Напротивъ, здсь это еще меньше уродливо, потому что проще. — Я здилъ на кордонъ смотрть тло убитаго Чеченца, въ то время, какъ родные изъ горъ прізжали выкупать его. Голое, желтое, мускулистое тло лежало навзничь въ шалаш, въ голов была засохшая почернвшая рана, бородка подбритая была выкрашена краснымъ, пальцы загнулись, ногти тоже были выкрашены краснымъ. Чеченецъ, который пріхалъ выкупать его, былъ очень похожъ на него. Трудно теб описать ту молчаливую строгую ненависть, которую выражало его худое лицо. Онъ ни слова не говорилъ и не смотрлъ ни на кого изъ казаковъ, какъ будто насъ не было. На тло онъ тоже не смотрлъ. Онъ приказалъ пріхавшему съ нимъ Татарину взять тло и гордо и повелительно смотрлъ за нимъ, когда онъ несъ его въ каюкъ съ казаками. Потомъ, не сказавъ ничего, онъ слъ въ каюкъ и переплылъ на ту сторону.
— «Ну, братъ, не попадайся теперь ему», сказалъ Кирк урядникъ. Кирка весело, самодовольно улыбался. — И чему радуется? думалъ я; а радуется искренно, всмъ существомъ своимъ радуется. Невольно мн представлялась мать, жена убитаго, которая теперь гд-нибудь въ аул плачетъ и бьетъ себя по лицу. Глупая штука жизнь везд и везд.
— Я теб писалъ, что сблизился съ хозяиномъ. Вотъ какъ это случилось. Я сидлъ дома; ко мн зашелъ нашъ поручикъ Дампіони. Онъ, кажется, малый довольно хорошій, немного образованный, или ежели не образованный, то любящій образованіе и на этомъ основаніи выходящій из общаго уровня офицеровъ. Но это то именно не понравилось мн въ немъ. Онъ видимо желаетъ сблизиться со мной, выдавая свою братью офицеровъ, какъ будто предполагая, что, молъ, и я не чета всмъ другимъ, мы съ вами можемъ понимать другъ друга и быть вмст, и они пускай будутъ вмст. Знаешь это мелкое тщеславіе, забравшееся туда, куда ему вовсе не слдуетъ. Кром того, онъ старожилъ кавказской и рутинеръ. Онъ живетъ, какъ вс живутъ офицеры по обычаю въ крпости; играютъ въ карты, пьютъ, въ станиц волочутся за казачками и волочутся извстнымъ классическимъ образомъ и всегда почти успшно. Казачьи станицы съ незапамятныхъ временъ считаются Капуями для нашего брата. А я, ты знаешь, имю природное отвращеніе ко всмъ битымъ дорожкамъ, я хочу жить хоть трудно, мучительно, безполезно, но неожиданно, своеобразно, чтобъ отношенія моей жизни вытекли сами собой изъ моего характера. Напримръ, здсь въ станиц всякой офицеръ сближается съ хозяевами, покупаетъ имъ пряниковъ, длаетъ сиднки двкамъ, выходитъ къ нимъ въ хороводы, иметъ изъ молодыхъ услужливаго казака, который исполняетъ его порученія, и потихоньку, по казенной мрк донъжуанничаетъ. У меня же есть чутье на эти избитыя колеи, которыя бываютъ рядомъ со всякаго рода жизнью, я бгу ихъ съ отвращеніемъ. И теперь, напримръ, я очень доволенъ тмъ, что не попалъ въ эту колею: я открылъ необитаемого Ерошку, я открылъ Кирку, я открылъ Марьяну съ своей точки зрнія. Я открылъ здшнюю природу, здшній лсъ, удовольствіе тратить свои силы. Дампіони стоитъ у Терешкиныхъ; у его хозяевъ дочь Устинька, за которой онъ волочится и, кажется, успшно. Онъ нсколько разъ спрашивалъ меня о моихъ отношеніяхъ съ Марьяной и, лукаво подмигивая, никакъ не хочетъ врить, что у меня нтъ никакихъ отношеній. Онъ ходитъ въ хороводы, знакомъ со всми двками, ходитъ съ ними гулять, угощаетъ ихъ; но все это происходитъ какъ исключенье, казаковъ уже тутъ нтъ, это дебошъ вн казачьей жизни, въ который онъ втягиваетъ ихъ. Но несмотря на то онъ милый малый, красивый собой, маленькой, кругленькой, румянинькой, веселинькой, съ бойкими черными глазками, безъ всякой задней мысли, съ однимъ искреннимъ желаніемъ веселиться. Разъ онъ зашелъ ко мн и предложилъ идти вмст на пирогъ, который затяла Устинька. Никого стариковъ не должно было быть на этомъ бал, одни двки и молодые казаки. Марьяна тоже должна была быть тамъ. Онъ говорилъ тоже, что он считаютъ меня дикаремъ и непремнно требуютъ, чтобъ я былъ. Вечеромъ, уже смеркалось, я отправился къ нему. Мн странно и дико было думать, куда я иду. Что такое будетъ? Какъ вести себя? Что говорить? Что они будутъ говорить? Какія отношенія между нами и этими дикими казачьими двками? Дампіони же мн разсказывалъ такія странныя отношенія, и безнравственныя и строгія. Дампіони стоитъ такъ, какъ я, на одномъ двор, но в разныхъ хатахъ съ хозяевами. Хаты здсь вс на одинъ покрой. Он стоятъ на 2-хъ аршинныхъ столбахъ отъ земли и составляются изъ двухъ комнатъ. Въ первой, въ которую входишь по лсенк, обыкновенно къ лицевой сторон лежатъ постели, пуховики, ковры, подушки, одялы, сложенные другъ на друг и красиво изящно прибранные по татарски, виситъ оружіе, тазы. Это холодная хата, во второй комнат большая печь, лавки и столъ, и также прибрано и чисто, какъ и въ первой. Онъ былъ одинъ дома, когда я пришелъ къ нему. — Въ хозяйской хат происходило волненіе, двки выбгали оттуда, заглядывали къ намъ, смялись, Устинька съ засученными рукавами приносила разныя провизіи для пирога. Дампіони пошелъ туда спросить, готово ли. Въ хат поднялась бготня, хохотъ и его выгнали. Черезъ полчаса Устинька сама пришла за нами. На накрытомъ стол стоялъ графинъ съ виномъ, сушеная рыба и пирогъ. Двки стояли въ углу за печкой, смялись, толкались и фыркали. Дампіони уметъ обращ[аться], я же дуракъ дуракомъ длалъ за нимъ все, что онъ длалъ. Онъ поздравилъ Устиньку съ именинами и выпилъ чихирю, пригласилъ двокъ выпить тоже. Устинька сказала, что двки не пьютъ. Д[ампіони] веллъ деньщику принести меду, — двки пьютъ только съ медомъ. Потомъ Кампіони вытащилъ двокъ изъ-за угла и посадилъ ихъ за столъ.
— «Какже ты своего постояльца не знаешь?» сказалъ онъ Марьян.
— «Какже ихъ знать, коли никогда не ходятъ къ намъ?» сказала М[арьяна].
— «Да я боюсь твоей матери», сказалъ я. Марьяна захохотала.
— «И это ничего», сказала она: «она такъ на первый разъ бранилась; а ты и испугался?»
<Здсь въ первый разъ я видлъ все лицо Марьяны, и не жаллъ, потому что не разочаровался; она еще лучше, чмъ я воображалъ ее. Строгій кавказской профиль, умное и прелестное выраженіе рта и такая чудная спокойная грація во всемъ очерк. Она одна
ихъ тхъ женщинъ, которыхъ я называю царицами. Что то повелительно прекрасное. Прекрасное въ спокойствіи. Каждое движеніе лица возбуждаетъ радость. Женщины эти возбуждаютъ радостное удивленіе и покорность, внушаютъ уваженіе. Мн было неловко, я чувствовалъ, что внушаю любопытство и страхъ двкамъ тоже, но Д[ампіони] какъ будто не замчалъ этаго; онъ говорилъ объ томъ, какъ онъ задастъ балъ теперь, какъ М[арьяна] должна балъ задать и т. д.> Я побылъ немного и ушелъ. — Съ тхъ поръ однако, долженъ признаться, я смотрю на Марьяну иными глазами. Представь себ: каждый день я сижу утромъ у себя на крылечк и вижу передъ собой эту женщину. Она высока ростомъ, необыкновенно хороша, такъ хороша, какъ только бываютъ хороши гребенскiя женщины. Она работаетъ на двор. Она лпить кизяки на заборъ и я слжу за всми ея движеньями. На ней обыкновенно платокъ на голов и ше и одна розовая ситцевая рубаха, обтянутая сзади и собранная спереди, съ широкими рукавами и азiатской ожерелкой и разрзомъ по середин груди. Босыя маленькiя ножки ея съ горбомъ на ступени становятся сильно, твердо, не перемняя формы. Мощныя плечи ея и твердая грудь содрагаются при каждомъ движеньи, выгнутый станъ сгибается свободно. Шея у нея нжная, прелестная. Она чувствуетъ на себ мой взглядъ, и это смущаетъ ее, я чувствую; и я смотрю на нее, не отрываясь, и радуюсь. — Никакихъ отношенiй между мною и ею быть не можетъ; ни такихъ, какъ Д[ампiони] съ Устинькой, ни такихъ, какъ Кирка съ нею, я не влюблюсь въ нее; но неужели мн запрещено любоваться на красоту женщины, какъ я любуюсь на красоту горъ и неба? — По всему, что я говорилъ съ ней, она не глупа, знаетъ свою красоту, гордится ей и любитъ нравиться, мое вниманiе доставляетъ ей удовольствiе. Съ тхъ поръ какъ я далъ деньги Кирк, я замчаю, что хозяинъ сталъ со мной любезне и приглашаетъ къ себ и приглашалъ идти съ нимъ въ сады на работы. Я былъ у нихъ разъ, старуха, такая злая, какъ мн казалось, — добрая баба и любитъ свою дочь безъ памяти. Хорунжiй самъ — политикъ, корыстолюбецъ, но гордящiйся казачествомъ, изъ чего выходить странное смшенiе. Однако по правд сказать, я былъ разъ [?] у хозяевъ, Хорунжаго не было, старуха угащивала меня каймакомъ. Марьяна сидла подл, грызя смя. Мать велла ей сидть тутъ, чтобъ меня занимать, и при ней говорила про то, что ее замужъ отдаетъ и жалетъ, мальчишка дико смотрлъ на меня. Потомъ мать ушла; я спросилъ М[арьяну], хочетъ ли она замужъ. Она покраснла и посмотрла на меня своими заблествшими глазами. Я позавидовалъ Кирк. Я хочу не ходить къ Хорунжему. Она слишкомъ хороша, она... Ничего, ничего, молчанiе!* № 5.
КАЗАКИ
Глава I.
Въ Гребенской станиц былъ праздникъ. Кром казаковъ, бывшихъ въ поход, или на кордонахъ весь народъ проводиль день на улиц. —
Собравшись кучками, сдые, бородатые, съ загорлыми и строгими лицами старики, опираясь на посошки, стояли и сидли около станичного правленiя, или на завалинахъ хатъ, грясь на весеннемъ солнышк и спокойно-мрными голосами бесдовали о старин, объ общественныхъ длахъ, объ урожаяхъ и о молодыхъ ребятахъ. Проходя мимо стариковъ, бабы пріостанавливались и низко кланялись, молодые казаки почтительно уменьшали шагъ и снимали попахи. Старики замолкали, строго насупивъ брови, — осматривали проходящихъ и, медленно наклоняя голову, тоже вс приподнимали шапки. —
Старыя казачки сидли по крылечкамъ хатъ, или выглядывая въ окошечки, молодыя бабы и двки въ яркоцветныхъ атласныхъ бешметахъ съ золотыми и серебряными монистами и въ блыхъ платкахъ, обвязывавшихъ все лицо до самыхъ глазъ, расположившись въ тни отъ косыхъ лучей солнца на земл передъ хатами, на бревнахъ у заборовъ, грызя смя, громко смялись и болтали. Нкоторыя держали на рукахъ грудныхъ дтей и, разстегивая бешметъ, кормили ихъ, или заставляли ползать вокругъ себя по пыльной дорог.
Мальчишки и двчонки на площади и у станичныхъ воротъ съ пискомъ и крикомъ играли въ мячъ; другіе, подражая большимъ, водили хороводы и тоненькими несмлыми голосами пищали псни.
Льготные, писаря и вернувшіеся домой строевые казаки, молодые парни въ нарядныхъ черкескахъ, обшитыхъ галунами, сцпившись рука съ рукой, ходили по улицамъ, останавливаясь то подл однаго, то подл другаго кружка казачекъ, молодецки подкидывая головой попаху, оправляя кинжалъ и заигрывая.
Кое-гд на корточкахъ около знакомаго дома сидли кунаки — сухіе, краснобородые, босые Чеченцы, пришедшіе изъ-за Терека полюбоваться на праздникъ и, покуривая изъ коротенькихъ трубочекъ, перекидывались быстрыми гортанными звуками. На улицахъ, между однообразными деревянными хатами съ высокими камышевыми крышами и рзными крылечками, было сухо, въ воздух тепло и неподвижно, на неб прозрачно, голубо и ясно. Бло-матовый хребетъ снжныхъ горъ, виднвшійся отовсюду, казался близокъ и розовлъ отъ заходящаго солнца. Изрдка отъ горъ, по рдкому воздуху, долеталъ дальній звукъ пушечнаго выстрла и въ камышевой степи и въ садахъ за станицей съ разныхъ сторонъ откликались фазаны. Еще двки не начинали хороводовъ, ожидая сумерекъ, казаки не расходились по хатамъ справлять праздникъ и весь народъ спокойно толпился на улицахъ, когда на площадь шагомъ выхали два вооруженные верховые, и вниманіе двчонокъ, мальчишекъ, бабъ, двокъ и даже стариковъ обратилось на нихъ. [44]
44
Здесъ на полях: Казаки недоброжелательно принимали новыхъ гостей.
Одинъ изъ верховыхъ былъ плотный черноглазый красный казакъ лтъ 30 съ окладистой бородой, широкимъ рубцомъ черезъ носъ и щеку и необычайно развитыми грудью и плечами. Онъ сидлъ нсколько бокомъ на сытомъ сромъ кабардинц, твердо ступавшемъ по жесткой дорог, весело поводившемъ острыми ушами и подкидывавшемъ тонкой глянцовитой холкой и красивой головой въ серебряной уздечк. Все въ этомъ всадник, отъ широкой загнутой назадъ попахи до шитой шелками и серебромъ сдельной подушки, изобличало охотника и молодца. Ружье въ чехл, серебряная шашка, кинжалъ, пистолеты, натруска, свернутая за сдломъ бурка, ловко прилаживались около него и показывали, что онъ халъ не изъ мирнаго и не изъ ближняго мста. Въ этой боковой посадк, въ движеніи руки, которой онъ шутя похлопывалъ плетью подъ брюхо лошади, а особенно въ его блестящихъ, бгающихъ, узкихъ глазахъ чувствовалось что то кошачье, порывистое. Чувствовалось, что въ одно мгновенье вмсто этой щегольской небрежности онъ могъ слиться однимъ кускомъ съ лошадью, перегнуться на сторону и понестись какъ втеръ, что въ одно мгновенье, вмсто игриваго похлопыванья плетью, эти широкія руки могли выхватить винтовку, пистолетъ или шашку и вмсто самодовольнаго веселья, въ одно мгновенье глаза могли загорться хищнымъ гнвомъ, или необузданнымъ восторгомъ. Другой былъ еще совсмъ молодой, очень красивый казаченокъ съ румяными налитыми щеками, блымъ пушкомъ на бород и узкими голубыми глазами. Онъ былъ бдно одтъ, и конь подъ нимъ былъ ногайской, худой; но въ посадк и чертахъ его было замтно что-то ранне спокойное и изящное. Что-то сильно занимало молодаго казаченка; онъ пристально вглядывался въ толпу двокъ, собравшихся на углу площади, и безпокойно поталкивалъ лошадь.
Прозжая мимо стариковъ, казаки приподняли попахи. Старшій казакъ оглядывался кругомъ, какъ будто говоря: «видали молодца?» и всмъ кланялся.
— «Что много Нагайскихъ табуновъ угналъ, батяка Епишка? А?» сказалъ, обращаясь къ нему, приземистый старикъ съ нахмуреннымъ мрачнымъ взглядомъ и блой бородой, доходившей ему до грудей. Это былъ извстный по всему околодку колдунъ казакъ Черный.
— «Ты не бось пересчиталъ, ддука, коли спрашиваешь», недовольно, но смущенно отвчалъ Епишка и, встряхнувъ попахой, отвернулся отъ него.
— «То-то парня-то напрасно за собой дурно водишь», проговорилъ старикъ. «Доздятся казаки! Что дороже коня»!
Епишка пріостановился и внимательно прислушивался къ словамъ колдуна. «Вишь чортъ, все знаетъ», сказалъ онъ и плюнулъ.
Но, подъехавъ къ кружку двокъ, озабоченное выраженье его лица мгновенно перешло въ счастливо разгульное.
— «Здорово дневали, двки?» крикнулъ онъ сильнымъ заливистымъ голосомъ, «Состарлись безъ меня небось, вдьмы!»
«Закусокъ купи двкамъ то! Много ли бурокъ привезъ? Здорово, дядя!» радостно заговорили двки, приближаясь къ нему, какъ только онъ подъхалъ.
— «Вотъ съ Киркой на ночку погулять прилетли съ кордона», отвчалъ Епишка, назжая на двокъ.
— «И то Степка твоя исплакалась безъ тебя», визгнула одна двка, локтемъ толкая Степку, и залилась звонкимъ смхомъ.
«Чихиркю двкамъ купи», сказала другая.
— «Ну те къ чорту! Куда лзешь? Что топчешь лошадью то», говорила третья, замахиваясь рукой на его лошадь, которую онъ, джигитуя, поворачивалъ между ними.
— «Становись въ стремя, въ горы увезу, мамочка. Ужъ поцлую-жъ! такъ крпко, что ну!» говорилъ Епишка и смялся.