Полное Затмение

— Там ещё двое выбрались, — хрипло проговорил он, — но больше никто. Штаб уничтожен. Эти твари у меня уже вторую семью отняли.

— А кто?.. — спросил Рикенгарп.

— Уиллоу с Кармен. Они... уединились. У нас была вечеринка. Вот почему... мы перебрали. Иначе бы услышали их. Стейнфельд последнюю бутылку откупорил. — Он вяло улыбнулся. — Вы опоздали на вечеринку.

— На вечеринку? — недоверчиво переспросил Рикенгарп. — А с какой радости?

— Стейнфельда провожали... Через десять минут после твоего ухода... сообщение. Израильтяне захватили скак ВА. Два места. Послали его за Стейнфельдом и Левассье. Стейнфельд должен был направлять общую операцию по прорыву блокады. Ну, теперь-то уже неважно.

Он пожал плечами.

— Стейнфельд, впрочем, выбрался. Он в безопасности. Он снаружи. Ему больно было уходить, я видел. Но он знает, так нужно для дела. Он выбрался.

— Стейнфельд на свободе! — воскликнул Рикенгарп. Настроение его снова резко переменилось. Он затанцевал, делая вид, что играет на дробовике, как на гитаре. — Накось-выкусите, фашистские членососы!

— Тихо будь, Гарпи, — сказал Остроглаз.

Юкё разглядывал новичков.

— Эти из Колонии?

Остроглаз кивнул.

— Давай. Делаем ноги.

— Куда? — выговорила Клэр, прислонясь к стене.

— Пока что — в убежище, — ответил Остроглаз, — а там перегруппируемся.

— В убежище, говоришь? — хихикнул Рикенгарп. — В убежище, в убежище, в убежище. Знаю я такое местечко. Я тебе покажу, Остроглаз. Пошли. Туда квартал пёхом.

Остроглаз сидел спиной к стене, умостив пулемёт на коленях. Пулемёт был старый, сработанный в конце прошлого века. Оружейники НС его дважды чинили.

Они разбили лагерь в развалинах музыкальной лавки. Остроглаз, Юкё и беженцы с ПерСта расположились за конторкой кассира. Разбитый сканер кредиток валялся на полу, как размозжённый череп обезглавленного роботенка. Повсюду были раскиданы пожелтевшие листы партитур. В дальнем углу слабо мерцал химический обогреватель. Кроме него и походной лампы Coleman, источников света в убежище не было. Оказалось, что лампу и топливо сюда натаскал Рикенгарп. Сюда-то он и отлучался.

Римплер лежала у обогревателя на самодельном, набитом партитурами матрасе, мягко посапывая. Рядом сидели и о чём-то шептались Бонхэм с Курландом. Напротив Остроглаза сидел Юкё, уронив голову на руки, а руки на колени, подтянутые к груди. Он спал и во сне что-то бормотал по-японски.

— Рикенгарп? — шепнул Остроглаз.

— Я ещё не сплю, чувак, — ответил Рикенгарп вполголоса из-за кассы. — Я что-то накрутился сильно. Вы поспите, я буду на часах.

Остроглаз уронил голову на руки, подражая Юкё, и забылся беспокойным сном, то и дело вскидываясь на любой звук. Он слышал, как ёрзает Рикенгарп, что-то занюхивая — наверное, синтеморфин, чтобы отходняк после синемеска сгладить, чтобы отогнать мысли о друзьях — раздавленных, растерзанных, замученных на единственном за шесть месяцев празднике. Он вскидывался и снова засыпал... Потом он очнулся окончательно и услышал, как спорят Бонхэм и Курланд. Акцент Курланда проявился отчётливей.

— Но мы же не знаем, кто эти «фашики» на самом деле, — вполголоса говорил Курланд, — ты же учти, что мы тут по приглашению, э-э, оппозиционной им силы. В смысле, оппозиционеры всегда склонны выставлять режим тиранами и злодеями... Если мы поясним этим солдатам из Второго Альянса, что мы не экстремисты, а нейтралы, они, разумеется... в смысле, я хотел сказать, почему бы не сделать вылазку...

— Не дури, — ответил Бонхэм. — Я у них в чёрном списке. Они же знают, что я от них удрал. Они меня бросят в концлагерь. И тебя за компанию, как соучастника — ты же принял от нас взятку, значит, сговорился с врагами ВА. Клэр тоже их враг, значит, они и её уработают. Забудь.

— Но я...

— Я сказал: забудь. — Бонхэм, с виду ботаник, умел говорить на удивление властным тоном.

Значит, Бонхэм бывший коллаборационист. Остроглаз переварил эту информацию и снова уснул.

— Остроглаз, да проснись ты, блин!

Остроглаз вскочил и, моргая, огляделся. Спина у него ныла от сидения у холодной бетонной стены.

— Чего там? Мне пора дежурить?

— Нет, сейчас Юкё на часах... Иди сюда!

Остроглаз потянулся и, не выпуская из рук пулемёта, пошёл за Рикенгарпом мимо спящих вповалку вокруг обогревателя беженцев. Остроглаз покосился на Клэр. Лицо спящей навевало мысли о девушках с картин прерафаэлитов. Его сердце сладко заныло. Он улыбнулся, увидев, что Римплер так и спит с пистолетом, который получила от Юкё; спит в обнимку с пушкой, как маленькая девочка — с куклой. Они прошли по коридору и спустились по лестнице в пыльный сырой подвал. Рикенгарп включил фонарик.

— Я тут однажды порылся... и обратил внимание, что коробки расставлены как-то неровно, словно за ними что-то спрятано. — Он посветил фонариком поверх стопки картонных коробок, и луч выхватил из мрака притолоку двери. За коробками в стене была дверь в другое помещение, забитая досками. Рикенгарп пнул отсыревшие доски, и те легко проломились. Было ясно, что Рикенгарп уже наведывался в тайник, а потом наскоро забил дверь старыми досками.

Он распихал коробки с таким грохотом, что Остроглаза аж передёрнуло, и посветил фонариком через низкий дверной проём.

— Смотри, что тут есть!

Остроглаз нагнулся и пролез туда. Рикенгарп светил ему фонариком.

Комнатка была тесная, двадцать футов на пять. Даже не комнатка, а длинный шкаф, снизу доверху заставленный музыкальным оборудованием. Гитары, усилители, микрофоны, громкоговорители, динамики.

Остроглаза пронзила смутная беспричинная тревога. Для Рикенгарпа же это место было сокровищницей Тутанхамона.

— Узри, мальчик мой, Кысмет, — изрёк он звучно, с глубокой убеждённостью. — Мой удел на этой земле. Моё предназначение. Моё сокровище. Я себя Али-Бабой чувствую... Думаю, тут что-то вроде склада демонстрационных моделей: их сюда свалили из музыкальной лавки, когда русские впервые начали бомбить город. Тут даже туба есть! Я двадцать музыкальных лавок облазил, прежде чем нашёл более-менее приличную тубу. Но теперь я знаю: она меня тут ждала...

— Жаль, что ты не можешь ими воспользоваться. Электричества же нет, да и фашики услышат.

Улыбка Рикенгарпа озарила тайник, будто электрической дугой.

— Правда, что ли? А глянь-ка сюда!

Он разжал кулак и показал Остроглазу хромированный кубик.

— Ты знаешь, что это такое? Внешний аккум Firestormer для «маршаллов». В этой хреновине дофигища энергии для лучших в мире усилителей. Дорогая штука. Её на пять дней хватает, на полной громкости. А теперь вот это проскань! Наушники! Два набора вкладышей. Они втыкаются в усилки, там встроенный регулятор громкости. Я могу себе тут спокойно играть, и фашики не подслушают даже ноты. Хочешь послушать? Я тут уже на гитаре кое-что сбацал...

Остроглаз, чувствуя себя так, словно отнимает у голодного кусок хлеба, ответил:

— Ну, не сейчас, чувак. Я подустал. Голова раскалывается.

— Голова? Отлично. Ты только воткни наушники. Мы тебе сейчас головку вылечим. У тебя в башке просто места для боли не останется! Я притащил с собой старую Telecaster, ей лет пятьдесят, но она ещё в полном порядке. Воткнуть эту штучку сюда, уши сюда, батарейку сюда... — В полумраке засияли красные огоньки на панели усилителя. Рикенгарп положил фонарик на пол, присел на корточки и вынюхал длинную полоску синемеска с тыльной стороны кисти. Лицо его в мертвенном свете казалось синим, словно сияющим от наркотика.

Остроглаз со вздохом воткнул наушники, убавил звук до минимума и приготовился к двадцатиминутной исповеди раздутого виной электрического эго Рикенгарпа, неотвратимой вариации на тему какого-нибудь рок-мотивчика двадцатого столетия.

Рикенгарп взялся за гитару и тоже воткнул наушники, чтобы слышать себя.

В ушах у Остроглаза зашуршало, и раздался первый аккорд.

Он напомнил Остроглазу раскат церковного колокола. Долгий, неспешный, глубокий. Второй аккорд отдавал блюзом, словно женщина в Новом Орлеане зарыдала на похоронах в церковном дворе под колокольней. Рикенгарп исполнял погребальную литанию по своим друзьям, погибшим под солдатским сапогом из кристаллостали. Затем взял тему, в которой резонировали отзвуки гнева, жажды мести и нового стремления к цели; набрал темп, взял два пика на ритмическом разгоне и выдал реально тяжёлый рок. Потом: колокольный звон и щелчки, затем ритмичная дигрессия, почти как в рэпе, уход с темпа, обрыв, выжидательное молчание, как у сатирика перед кульминацией сценического анекдота, и подобие монолога, отражавшего ритмом манеру речи самого Рикенгарпа. Наплывом пошёл тематический рифф — ну, надо сказать, Остроглаз впечатлился.