Полоса отчуждения

И она, как молитву, стала читать:

Когда безнадежная радостьНастигнет тебя в ночи,Пойми нашей мерзости сладостьИ выброси к счастью ключи.

Потом она тронула его за плечо.

– Поехали, – сказала убитым усталостью голосом.

Максим впервые встретил такую одержимость, что ли.

И стихи, которые женщина читала, ничего особенного из себя не представляли.

Но вот втемяшила она себе, что написавший их чуть ли не гений.

И это, видимо, под окнами его квартиры она почти час плодила надежду, разбавленную ее вздохами.

Дома его ждала все та же незамаскированная усмешка жены. И допрос, как он провел свою рабочую ночь.

И Максим рассказал Вере о той сумасшедшей женщине, которая его так удивила.

– Значит, она продолжает жить лирической жизнью, – мечтательно произнесла Вера и вдруг призналась: – В юности мне нравился мальчик, который явно отличался от всех. Хотя я до сих пор не знаю, почему каждое слово, им оброненное, заходило в душу. Хотя он хребтился перепахать русскую жизнь. Подчинить себе основы национального бытия. И я стала за ним, как говорили раньше, бегать. Пока он мне однажды не сказал: «Если ты пустая мечтательница, то не делай умным лицо».

Она вздохнула.

– Я страх как тогда обиделась. А он добавил: «Русское самосознание – это не великосветский салон, а каменоломня, где добывают мозоли».

Она опять вздохнула.

– И тогда мне стало понятно новое положение жизни, которое порождает массу хлопот, ибо заставляет – к сроку – продемонстрировать свое русское мирочувствие. Ибо книга мистической страны начиналась с начитанности. И именно в этом и превзошел меня мой ровесник, в итоге оказавшийся пустым человеком.

И Максим впервые подумал: а каким же ей видится он? Не иначе как дремучим оболтусом.

23

Книга была скучной, как день, который то и дело вытрушивал из туч дождинки.

Ни ливня или еще там какого-то потопного явления, предсказанных синоптиками, не наблюдалось.

Тучи, можно сказать, сорили дождем, и не более этого.

Так вот, в книге говорилось об американских писателях.

Остановился на Марке Твене.

Что-то из его творений он читал.

Вот только упомнить никак не может, что именно.

Хотя «Тома Сойера», кажется, написал он.

Но о чем там повествуется, как обухом отшибло.

Зато какие рулады наворочены о том, как Марк велик.

– Ну что же, – сказал Максим, закрывая книгу об американских писателях. – Читателем тоже надо родиться.

Эта фраза понравилась.

И он стал к ней присовокуплять другие.

– Ученье – свет, а неученье – тьма.

Сказано верно, но уж больно на обязаловку тянет, как ленинский причит «Учиться, учиться и учиться…».

Тут с ума сойти можно!

Да они, наверно, все чокнутые, эти ученые.

Так их и тянет перещеголять друг друга.

В умности, конечно.

А книгу об американских писателях Максим подхватил у изголовья жены.

Вера даже делала в ней какие-то закладки.

Сложная жизнь у нее.

Она даже как-то сказала своей той подруге, которую он возил:

– Душа у меня – это кокон страданий. Но все равно требует впечатлений.

– Новых? – уточнила подруга.

– Всяких.

Она чуть подумала и призналась:

– Хотя тут я бессовестно лукавлю.

Максим действительно не знал имени Подруги Жены.

Потому как та звала ее как-то больно примитивно – Она.

Так и говорила: «Она звонила. Завтра обещала приехать».

Про себя Максим в этом слове поменял ударение и стал звать ее Она.

И именно с Оной у Веры беседа, хоть и с заковырками, но шла все же гладко.

Например, Она спросит:

– Ну, не расширилась у тебя география мученичества?

И Максим уже стал понимать, что Она поинтересовалась: не ездила ли Вера куда по своим делам?

А тем временем вереница событий увлекла Максима в зону более свободного общения, чем собственная семья.

Стал он захаживать в забегаловку, что открылась неподалеку от их дома.

И совершенно там не пил, тем более не куролесил: слушал, вернее, прислушивался ко всему, о чем вели речь, и присматривался к тому, что было в новинку.

Один, например, старик через пипетку поил пивом канарейку, которую – в клетке – постоянно носил с собой.

И всем говорил:

– Это моя единственная движимость.

Общий доступ позволял заглядывать сюда и бабам.

– Тут свободная зона общения, – кивнул как-то на двух особ один усач с разбойно-громобойным голосом.

И именно о нем одна из тех, на кого он уповал, сказала:

– В церкве я его раньше слышала. На крылосе. Ну, скажу тебе, бас!

Среди завсегдателей питейки Максиму бросился в глаза и еще один индивид. Это он как-то сказал, что превратил душу в собственную стену плача. А другой раз принадлежала ему такая фраза:

– Политочарованные события и телеграфный столб понуждают выглядеть либералом.

И вот именно в той питейной он неожиданно встретил Подругу Жены. И не одну.

Рядом с ней пивствовал, как говорил о таких людях хозяин канарейки, какой-то мужик с ухватистыми манерами.

Так вот пивствовать, как понял Максим, это значит коротать тут время с полупустой кружкой.

Она, видимо, заметила его сразу.

И – фразой – явно сыграла на него.

Так во всяком случае ему показалось.

А фраза была такой:

– Сейчас капитализм донашивает свою историю.

– Значит, вы знаете, что такое структурообразующие банки? – с бутылкой наперевес ринулся к ней некто с заведенными на стрельчатость глазами. – И от этого совсем не весело, – дополнил он. – Ибо экономические зоны ведут к пустоте решений.

– И к очевидной угрозе, – подтвердила Она, – ибо лишают международного лидерства.

– Да, – сказал явно финансист, – стройная цепь взаимных отношений бездарно рвется.

И вдруг голос подал канареечник.

– Спасаешь тело, спасешь душу. – Он глянул на всех, как машинист Вселенной, и добавил: – Русские казаки изобрели стройность часовых поясов.