Полоса отчуждения

– Почти полвека мы здесь прожили, – пооткровенничал он. – И раньше я вот прямо через подоконник прыгал на эту дорожку. А теперь смотри, какие решетки на окнах. Словно тут гуляют не люди, а дикие звери.

Максим советское время помнит. Но не настолько, чтобы судить о его преимуществах.

Хотя их учитель, когда-то живший в Сталинграде, говорил, что грабежами и воровством город не отличался.

Только он почему-то считал, что за порядком больше следила не милиция и дружинники, какие в ту пору вошли в моду, а уголовники, у которых – на все – был свой смотрящий. И вот вроде бы именно он – через своих подручных – не давал разгуляться мелкопакостной шпане и неконтролирущим себя хулиганам.

А тем временем седок, которого он подхватил у горсада, тоже начал хаять современных девок.

– Ну, вон, посмотри на этих уродов!

Он сплюнул.

Им действительно дорогу преградило с десяток штанниц.

– Да разве мужчина с нормальной психикой на них рискнет?

И вдруг заговорил вполне по-ученому.

А может, он таковым и являлся, Максим обычно старался не вникать в биографии тех, кого возил.

– Так вот, что я хочу сказать, – он сделал небольшую паузу, которая потребовалась ему, чтобы раскурить трубку. – Сущность мужчины состоит из трех составляющих по части высшей нервной системы.

Трубка внезапно погасла, и он вновь завозился с ней. А когда, видимо, понял, что раскурить ее не удастся, положил в кейс, который держал на коленях.

– Так вот, мужчиной, – повел он в следующую минуту, – управляет сознание, подсознание и инстинкт. Сознание прокладывает стратегическую дорогу. Подсознание страхует в виде предчувствий, интуиции и простых догадок и доглядок. А инстинкт срабатывает тогда, когда две первых составляющих выдыхаются в своем усердии.

Раньше что-то подобное Максим уже слышал. А седок на минуту умолк, потом всгорячился вновь:

– Раньше женщина была загадкой. В сознании мужчины рисовался образ ее единственности, а значит, и неповторимости. А что сейчас, вон, глянь. По ней анатомию человека можно изучать.

Наверно, что близко лежит, ибо и такие речи в этой машине уже произносились.

Он опять схватился за трубку.

Только теперь просто размахивал ею перед своим лицом, кажется, этим нарабатывая себе некую солидность.

– Эмансипация, – продолжил он, – это смерть всему святому. Ведь женщины сейчас воспринимаются как разовый шприц. После использования лучше выбросить.

Он еще какое-то время помолчал.

Потом заключил:

– В народе говорят: «Некрасивых баб не бывает, бывает мало водки». Так вот на теперешних барышень может рискнуть только одурманенный алкоголем или обколотый наркотиками.

– Так куда вам ехать? – вежливо спросил Максим. Ибо все это время, пока «профессор», как он его про себя окрестил, говорил, не двигался с места.

– Мне в аэропорт, – сказал мужик. И добавил: – Как можно быстрее, а то мы заговорились тут…

18

То ли Максиму придремнулось в теплом салоне машины, то ли привиделось, что некая тень лужей залила дорогу, и только тормоза прервут его езду в неизвестность.

И он, как это всегда делал в экстренных случаях, одновременно нажал на педаль и вздрючил ручник.

И только тут обнаружил, что рядом сидит человек.

Он был в черном.

– Вам куда? – спросил Максим.

– У нас теперь две дороги, – уныловато сказал, как определил Максим, плаксик, – одна – в больницу. А другая…

Он закашлялся.

– Только туда не стоит торопиться, – догадавшись, о чем речь, произнес Максим.

– Все верно, но ее не обманешь.

– Кого? – простовато спросил Максим.

– Судьбу. В ней все просчитано и помечено. Потому, сколько не храбрись…

Максиму стало жалковато деда, но слова утешения как-то не шли. Вернее, не были к месту, что ли.

– Единственное не повергает в уныние, – сказал дед, – что покидается не лучший из миров.

– Вы верующий? – спросил Максим, объезжая ухаб.

– Относительно.

– В каком смысле?

– Ну, как зафиксировано в пословице: «Гром не грянет, мужик не перекрестится».

– Но ведь у вас – грянул?

– Частично. – И пояснил: – Мои анализы отослали в Москву на консультативный совет.

– И долго еще ждать?

– Завтра должно быть все до конца ясным и понятным.

– А почему вы сказали, – повел дальше Максим, – что мир сейчас не лучший?

– Женщины убили желание не только дальше жить, но и быть! – чуть запальчиво начал старик.

– В каком смысле? – притворился совсем непонимающим Максим.

– Ты посмотри, на что они похожи? Глаза не глядели бы! Потому сейчас самое время умирать. Одной жалкости – и, пожалуй, самой главной – меньше.

Максим поголовное оштанение баб принял более чем спокойно. Ну нравится им ходить в брюках, пусть себе резвятся.

Но почему-то многие мужчины, которых ему приходилось возить, прямо исходили возмущением.

Один капитан дальнего плавания сказал: «Одни из них напоминают известную породу глубоководных моллюсков. А другие явно смахивают на головастиков».

Артист же из Москвы, которого ему пришлось подвозить, так об этом выразился: «Бабы не понимают, что, надев брюки, они все свое несовершенство, а то и уродство показывают. Вон, полюбуйся! – указал он на чинно выхаживающую штанницу. – В юбке разве бы увиделась ее убийственная кривоногость?»

А через минуту он показал на другую: «А у этой, вон, смотри, задница какие гримасы делает?»

Про себя Максим с удовлетворением отметил: Вера сугубо юбочница.

«Великий человек придумал платья, – продолжал артист, – в нем женщина воспринимается как бы целиком. Объемно, что ли. Выделяются груди. Подчеркивается талия. Занимают внимание ножки. А в штанах она напоминает набор запчастей, из которых, в конечном счете, можно составить что-то похожее на утраченный оригинал».

И вот теперь этот старик тоже, как говорится, туда же.

А дед тем временем сказал:

– Мода – это смерть всего сущего.

С этими словами Максим и высадил старика у одного из крыльцов совбольницы.

19

– Раньше почти любой коммунист был двуруким.

Этот старичок был неостановим в словопотоке, поэтому Максиму не пришлось задавать ему как наводящих, так попутных вопросов.

– Что мужчину изводит? – продолжил дед. – Все, что женского рода. С одной стороны жена, с другой – партия. Или наоборот. Особого значения не имеет.