Полоса отчуждения
Шрифт:
А сержантик: «Товарищ полковник, извините, но я имею дело с водителем».
И – по всей форме – правишки мои требует.
Полковник бурячным сделался от гнева: «Кто у тебя начальник?» – кричит.
Тот спокойно отвечает: такой-то и такой-то.
«А где тут телефон?»
Сержант и это ему показал.
Чуть ли не бегом умчался полковник. А сержантик – с этаким хрустом – тогда еще талоны предупреждений были – дырку мне просадил.
Ну, сделал свое дело и опять пошел вдоль обочины прогуливаться и палчонкой помахивать.
А
Видит он, что я малость застоялся тут, спрашивает: «А чего вы не едете?»
«Полковника жду», – отвечаю.
«Он вам родственник?» – ехидненько так вопрошает.
«Нет, – говорю, – друг по несчастью».
«Так он не придет».
«Почему?»
«Да делать ему тут нечего».
«Но ведь он пошел…» – я запнулся.
«Да, да, на меня жаловаться. Только что он скажет моему начальству? Что сержант Усов превысил власть? Или обошелся с кем-либо грубо? Что ему, собственно, говорить-то?»
Но я верил в полковника и ждал.
Когда до начала соревнования осталось минут десять, я поехал.
Если сказать, что я не переживал со мной случившееся, то это будет неправдой.
Обидно мне было.
Причем обида распределялась в равных дозах на сержанта, который проявил солдафонскую принципиальность, на полковника, так позорно бросившего меня на произвол судьбы, и конечно же на самого себя.
Какой меня, действительно, черт дернул слушаться совета или, как полковник сказал, приказа чужого незнакомого человека?
И вот после соревнований возвращаюсь я в город, гляжу: тот сержант стоит у биткового автобуса, пытаясь туда втиснуться.
И в меня вдруг какой-то дух великодушия вселился. Торможу возле него.
«Садитесь, подвезу», – говорю.
А он: «Да я как-то привык на общественном транспорте».
И тут я про себя отметил: наши-то гаишники сроду на автобусах не ездят. Ловят кого попадя и – вперед!
«А потом, – сказал он, – не хочу вас обременять своей персоной. Ведь, чего греха таить, а вы на меня обиделись?»
«Обиделся, – признался я. – Но не только на вас».
И сообщил о своем раскладе.
Улыбается.
«Ведь вы войдите в мое положение, – сказал он, когда мы уже поехали, – у меня семья, дети. Их кормить нужно. А вдруг тот полковник был проверяющим. Ведь на лбу-то не написано».
Он сделал небольшую запинку, а потом произнес ту самую гениальную, как я считаю, фразу, ради которой я и веду этот сказ.
«Вы, извините меня, до седых, если сказать мягко, волос дожили, но не поняли одной истины: на дороге главный не тот, кто при звездах, а тот, – он, словно кукиш, сунул мне под нос свою турчелку, – кто при свистке!»
– Ну что же, – сказал Максим, – пожалуй, он прав.
– Теперь это знаю и я, – ответил седок и посетовал: – А все же зря талоны отменили. Каждая дырка, бывало, столько напоминала. А что такое штраф? Фу – и нету.
– Зато пересдача не грозит, – не согласился Максим.
– Да вот как раз и зря. Столько сейчас художников
на дороге развелось, аж шкура от тела отстает.Он помолчал немного и подытожил свою байку:
– Она, мелкая сошка, и сейчас больше верховодит, чем крупняк. Так что давай не забывать ей при случае кланяться в пояс или чуть ниже.
С этими словами он вышел, а Максим повторил:
– Главный на дороге не тот, кто при звездах, а кто при свистке.
36
Долго Максима не угнетало однообразие его жизни.
Темная, совсем не безоглядная ночь с раздельным спаньем с женой и – работа.
Сперва он даже свое таксовство не считал за приличный труд.
А потом, когда стал порядком уставать, даже такие тирады себе позволял:
– Тут наишачишься за день!
Вера же при этом говорила:
– Ты же их не на себе везешь.
Имела она в виду, конечно, пассажиров.
Когда же он, минуя поздние часы дня, возвращался домой пораньше, то его раздражала забава жены: она постоянно возилась с никому не нужными радиоприемниками и магнитофонами.
Иногда в поле ее заботы попадали и фотоаппараты, и даже видеокамеры.
Попутно Вера ездила к одной одинокой старушке, которая за пригляд за ней грозилась отписать бескорыстно свою квартиру.
Эту бабушку Максим видел только один раз.
Зачем-то приспичило ей поехать на Лысую гору.
Так он тогда и не узнал, что там ей надо было.
Вытрехлась она из машины возле какого-то одинокого дерева.
Постояла там несколько минут и возвернулась к нему в машину.
И, главное, ни слова при этом не сказала.
Только уже дома, где ее встретила Вера, произнесла:
– Вербушка там китушится в начале зимы.
Что такое «китушится», Максим не понял.
А Вера подхватила:
– Я слышала, что такое там происходит каждый год.
Часто Вера оставалась у бабушки ночевать.
Но это как раз в ту пору, когда он работал с вечера до утра.
Эти часы отличались, как правило, скучным однообразием.
В полночь обычно разъезжались подвыпившие старички и сходные с ними женщины.
Потом наступала очередь молодых.
То один опоражнивали они клуб, то другой.
А уже под самое утро устремлялись по домам игроки казино.
Нынче Вера в слезах встретила Максима.
– Не хотела звонить тебе, – сказала, – пока сама не наревусь.
Он приготовился услышать что-то аховое.
А свершилось ожидаемое. Приказала долго жить старушка.
И, что удивительно, какие-то родичи, о каких она сроду не рассказывала, увезли хоронить ее аж в Урюпинск.
Оттуда она вроде была бытностью.
– Ну что теперь с квартирой будет? – спросил Максим.
– Не знаю, – ответила жена, – но родичи о ней даже не заикнулись. Может, она им сказала, что…
Она вновь захлебнулась слезами.
– Так на тебя что составлено, завещание? – спросил Максим.