Полоса отчуждения

– Считайте, якорь я уже бросил.

Его никогда не упрашивали продолжить застолье. Когда же он уходил, то говорил: «Надо на своих кнехтах доковылять».

В «Леспромхозе» уже знали, что «кнехты» – это какие-то чальные причиндалы, и пытались ввести это слово в общее употребление. Но оно к лицу было только Доронину.

Про Ивана ходил треп, что на службе, только не в Севастополе, а где-то на Кавказе, то ли в Поти или Батуми, он в одной драке, когда на него напала шайка, повыбивал с полсотни зубов.

А так он был человек смирный. Сговорчивый. Но уважал во всем порядок, подчеркивая, что он морской.

Когда расходились после ужина, Доронин сказал Светлане:

– Ты тут Максима не обижай. Как захмуреет, так посветли.

– Непременно посветлю! – изнемогала она от хохота.

Короче, к третьему дню квартиру стало не узнать.

Тут-то Максим и привез на ее смотрины жену.

Она чуть в обморок не упала от восторга.

– Вот это да! – сказала. – Нам бы так никогда не отмастеровать.

Иван довольно улыбался.

Явно ему нравилось, когда хвалят его за скурпулезно-мускурную работу. На этот раз факт восторга Вера с Иваном запили пивом, и Максим повез их по тем местам, которые так притягивают иноселенцев.

3

– Знаешь: хороший левак укрепляет брак!

Федор хохочет.

– За абсурдный пейзаж ты полжизни отдашь, – еще вдобавок продекламировал он.

– Что такой веселый? – спросил Максим.

И Федор опять отстиховался:

Надоело носить в себе червоточинуИ потому и прибег к головоморочению.

Он еще всхребнулся, потом сказал:

– Муж Лены в командировку уезжает, – и уточнил: – в длительную.

– Уж не разводом ли она зовется? – простодушно, но поинтересовался Максим, привыкший к телячьему восторгу друга.

Елене же Миновне, на его взгляд, Федор давно надоел, как овощ, о котором не хочется упоминать.

Наверно, и ему бы осточертела его легковесность, что ли.

Кажется, он никогда не бывает сосредоточенным, а тем более деловым. За рулем, если есть с кем, безудержно болтает. А в одиночестве, фальшивя, поет.

Конечно, свои песни.

Правда, однажды Максим все же застал его озабоченным.

Причем перед приемником.

Там жила песня.

Была она о несчастном, почти потерянном поэте, который в ресторане встретил женщину своей мечты.

Только она была с другим.

И его придыхальное:

Ах, какая женщина,Какая женщина,Мне б такую.

– Самая гениальная песня нашего века! – сказал Федор. Столько в ней жизненной правды и душевной экспрессии!

Он помолчал и добавил:

– И автор наверняка не знает, что создал шедевр. Он писал, как все мы, по наитию.

И он прочел откровенно свое:

Ты бабочкой впорхнулаВ мою судьбу.Но вот душа уснулаВороной на дубу.И как не пробудитьсяВороне ото сна,Так мне уж не влюбиться,Хоть душу жжет весна.Ты бабочкой витаешь,А я дремлю.Но ты-то точно знаешь,Что я тебя люблю.

– Ну как? – спросил он.

– Бабочку жалко, – ответил Максим. И пояснил почему: – Не туда залетела.

И Федор тут же подхватил:

Ты зачем оголтелоНе туда залетела?

Он еще какое-то время поштурмовал мотив, потом махнул рукой.

– А песня про женщину – это прямо про Елену.

И вдруг Максим спросил даже для себя неожиданное:

– А ты не боишься ей надоесть? Ведь у Пушкина где-то сказано: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей».

– И тем ее там как-то губим средь обольстительных сетей, – подхватил Федор и вдруг уставился на Максима как на невидаль: – А ты. старик, делаешь успехи.

4

Едва сел, сразу заговорил:

– Я – дворник. И хоть дворую, но не ворую. Но деньги есть. Мне бы не на таких разъезжать, да приспичило. Сына женю. А сейчас, говорят, к невесте на трамвайчике не поедешь, за дурака посчитают.

– А знают там, – Максим машет в неопределенном направлении, – что свою драгоценность за сына дворника отдают?

– Как не знать? Знают. Только он у меня инженер. И должностишка у него на два порядка повыше, чем у рядового.

Он помолчал, потом улыбкой тронул только одни глаза.

– Смех был. Поехал я в Москву в институт его устраивать. Захожу в ихний алтарь, где святые одни вперемежку с архангелами и простыми ангелами. «С чем пожаловали?» – спрашивают. А я им отвечаю: «С трудовым энтузиазмом». Один из них, по виду въедливый такой старикан, вопрошает: «Кто вы?». Я картуз перед ими ломлю и говорю: «Дворник-притворник». – «И кем же вы притворяетесь?» – тот же продуманный вопрос выширнул. Отвечаю: «Министром». Они – чуть ли не в один голос: «Ну и что же?». И я им тут же пояснительный текст кидаю: «Порожний я, как барабан, на котором в семнадцатом «Боже, царя храни» последний раз отыграли». – «Об чем вы?» – вопрошают. Притворяются, что не поняли, а морды лежалыми кожами сделали. А у одного, что с въедливым стариканом восседал, у, видать, самого главного, вдруг подбородок как затрясется, и слеза возле носа означилась. Говорит: «И за меня отец просил. В лаптях, помнится, был, в рубахе наизнанку вывернутой, чтобы если били бы – так его. Все равно не приняли».

Я задом стал искать двери.

А тот, главный, спрашивает: «Как фамилия?». Отвечаю: «Дикаревы мы». А он мне: «Дикари мы с тобой. Я уже нынче гляну на такого вот верноподданного науки, – кивнул он на одного из архангелов, – и чую все еще на ногах свои лапти».

Словом, вышел я и думаю: не принюхался, а, наверно, хваченный тот дед. Хотя Васька, сын мой, говорил, что Державинов тоже слезьми умывался, когда фамилию Пушкин услыхал. Можа, старичок в моем сынке тоже какого-нибудь знатока разглядел. Они, ученые, по этой части зоркие.

– Приняли? – спросил Максим.

– Конечно, иначе мы бы с тобой в этот дом и дороги не знали.

Дом действительно был престижный. На набережной. Это вокруг него демонстранты уж года два как белью губы метят.

– Вон те, что с краю, – сказал седок, – аккурат сваты выстроились. Но мы сейчас комедь разыграем.

Он вышел из машины и, неизвестно к кому обращаясь, начал:

– По газонам, стервецы, присучились ездить! Раньше даже не ходили, хучь у тебя во лбу три звезды Геройских вперемешку с другими знатными орденами, а, смотри, какие колеищи тут понаделали!