Полоса отчуждения
Шрифт:
Он подошел к какому-то незнакомому таксеру и спросил:
– Вот я мобил потерял, могу ли я этим же номером зарядить другой телефон?
– Легко, – сказал парень.
И Максим опрометью кинулся покупать себе новый мобил.
Тут же набрал номер Подруги Жены.
И опять услышал тишину.
И вдруг раздался звонок.
Он судорожно стал искать кнопку включения.
– Алло! – закричал.
В трубке что-то заскворчало, видимо, говорили из кухни.
Потом возник голос жены:
– Ну что ты не звонишь? Я вся истосковалась.
– Телефон
– Дождя сегодня не будет, – вдруг с оптимизмом зарядила она следующую свою фразу. – Поэтому приезжай пораньше. – Она опять что-то помешала, видимо, на сковородке, и добавила: – Погрустим вместе.
50
Он долго размышлял на темы, далекие от того, что могло привести к пониманию.
И часто их пережигал отчаянный, как вопль перед смертью, вопрос: зачем?
Зачем ей нужно было быть подругой жены?
Зачем исчезнуть так вероломно и предвзято?
Зачем совратить монаха, тем более священника?
Зачем, наконец, сотворить это бесподобное с ним?..
А что, собственно, с ним случилось?
Разве то, что он стал таким, как все.
Хотя раньше он не ощущал в себе какой-то иной, отличной от других, особенности.
Просто присутствовала некая дебелеватость. Это как бы сопровождение его почти женской, но вместе с тем по-мужски крепкой красивости.
Особенно взор всех останавливали его вскипевшие кудрявостью волосы.
И вот с этим клеймом броскости ему жилось как-то неуютно.
Создавалось впечатление, что он являет собой ярлык, который кто-то ставит на залежавшийся товар.
Если там, в «Леспромхозе», где пуганность девок не воспринималась всерьез, а смелость парней исчислялась количеством совращенных ими жен, он был забит и затюркан, то тут, наверно, все было в обратном порядке. Здесь бабы овладевали мужиками, но таким образом, чтобы это выглядело сомлением перед муженастойчивостью.
Браки там заключались не на небесах или в другом недосягаемом, но вместе с тем доступном месте, а в сельсовете. Часто без свидетелей и какого-либо торжества.
Вот двое шли на работу.
И вдруг кто-то из них предлагал: «Давай поженимся?»
И через пять минут они уже осваивали лесосеку супругами.
Но если другие, идущие им вслед, произносили «Давай подженимся», то это приобретало иной смысл и толк. Тут роль небес играли ближайшие кусты, а то и высокая трава.
Замужних или женатых, как правильно квалифицировать, и поджененных было где-то поровну.
Нередко «подженение» кончалось сельсоветской формальностью.
Это когда пузо у женщины назревало настолько, что требовало особого признания, если правильно будет выразиться, грядущего звания этой бабы. Коли ее в это время «осельсоветничали», то прозывали такую «роженица».
То есть раньше времени позволившая себе принимать кустотерапию.
Ее же подругу по осеменению, которую никто не собирался вгонять в оглобли закона, величали «ветреницей».
И хотя все знали, от кого ребенок, в один голос говорили, что ей это ветром надуло.Тех же, кто не принимал участие ни в первом, ни во втором опыте, называли «резвилками».
Но это до определенного возраста. Который почему-то обрывался не на круглой цифре.
«Резвилками» были до двадцати шести лет.
А дальше они переходили в разряд «ждалок».
Ну тех, кто ждут у моря погоды.
Но поскольку моря близко не было, его заменяла тайга. Потому и говорилось: «Ждут, когда в тайге рак свистнет».
«Ждалки» вели себя смирно.
Постепенно нагуливали возраст и неожиданно для себя становились бабками.
Хотя по возрасту они до такого звания явно не дотягивали.
Бабки тоже делились на две категории – бабки-скорохватки и бабки-понурки.
Но тут объяснять ничего не надо.
Так Вера, когда ее взял замуж Максим, была бабкой-понуркой.
Хотя о ней говорили, что она себе на уме, а чертям на забаву.
И это все недавно выдал покойный Топчий.
Парни в «Леспромхозе» тоже подразделялись на три категории.
Первых звали «ухали».
Не «ухари», а именно «ухали».
Почему таких величали, доподлинно признать никто не мог.
Может, оттого что, рубя лес, они ухали.
А может, еще по какой причине, тайга не знает.
Вторых звали «махари».
Ну тут и переводить не надо.
Это те, что то и делали, что давали маху.
Сюда входят всякого рода разведенцы и покинутцы.
И третьими значились «милоброды».
Это те, что шлялись по чужим бабам и вообще искали, где что плохо лежит. Максим ни к какой из таких когорт не принадлежал.
И не потому что ладил жизнь особняком.
А оттого что не успел внутри себя сформировать какое-то кредо. Девки на него засматривались, но не до той степени, чтобы сглазить.
Женщины постарше говорили: «Вот кому-то оклунок достанется!»
Оклунком в «Леспромхозе» звали мешок, наполненный до половины. И вот той половины, которой, как все считали, не хватало, была недалекость Максима, граничащая с наивностью.
Поэтому Вера была у него первой женщиной.
А первой любви, зачатки которой возникают в школе, он так и не испытал. И больше оттого что был упорным неуспевальщиком и пересданцем.
В школе над ним только смеялись, и не более того.
Однако Максим зрел.
Но, в отличие от медведя-шатуна, знал, что тайга не беспредельна.
Сейчас же он впервые в жизни поперхнулся чувством.
И получилось это так чудовищно нелепо. Без чего-то того, о чем можно было горевать без подвоха.
Если Подруга Жены впрямь его до сумасшествия любила, то почему сгинула вместе со своим монахом, который, как показала практика, и при ней не потерял своего прежнего статуса?
О той старухе, к какой он возил когда-то Подругу Жены и которая ее штанность восприняла как беса, которого та привела с собой, он вспомнил внезапно.