Полубородый

Кэттерли, конечно, умнее меня, но в историях она ничего не смыслит. Когда я ей рассказывал о Веронике и её волосах, она только и спросила, почему девочка не запирала как следует дверь, а ведь это действительно была второстепенная деталь. Вот и теперь она не поняла, что хотел сказать своей историей Полубородый, и спросила:

– Но Ребекка-то? Что с Ребеккой?

– Я её себе выдумал, – ответил Полубородый. – Я всё в ней придумал. Её тёмные глаза и волосы, которые не поддавались расчёске, когда ветер был хоть чуточку влажный. Как она моргала, когда просыпалась утром, и как затыкала уши, когда не хотела что-нибудь слышать. Прореху между зубами, когда она упала, я тоже выдумал, и что когда она чему-то удивлялась, в эту прореху высовывался кончик языка, словно любопытная маленькая зверушка. Я выдумал её руки, которые хватались за всё, что можно было потрогать, потому что я выдумал её любознательным ребёнком, который стремится постичь мир. Однажды она принесла домой живую змею, которая обвилась ей вокруг запястья, и я испугался, что это гадюка, но это оказался обыкновенный уж, и я смог объяснить ей, что всегда надо посмотреть на зрачки: если они круглые, то змея не ядовитая. И Ребекка сказала: «Как хорошо, что у людей они круглые». Но люди опаснее змей. Если бы Ребекка стала старше, я бы ей это объяснил. Но она не стала старше, а осталась в одном и том же возрасте.

– С ней уже никогда не случится ничего плохого, никогда, ни за что. Если кто-то бросит в неё камень, то камень пройдёт сквозь неё как сквозь туман, и если кто захочет её утопить, она просто уплывёт, ведь она умеет дышать и под водой. И если надо будет улететь, она умеет летать, и если надо стать невидимкой, она станет невидимой. Она никогда не умрёт, моя Ребекка, такой я её себе придумал, и поэтому так оно и есть. Она не всё время со мной, потому что ей надо открыть для себя мир, но иногда она меня навещает. Она рассказывает мне о том, что пережила и что узнала, и в её рассказах всегда светит солнце. У неё есть друзья во многих странах, потому что я выдумал её такой, что она всем приходится по сердцу. Иногда она музицирует со своими друзьями, и когда ветер дует в нужную сторону, до меня доносится эта мелодия. Хоть и издалека, но она слышна.

– Это хорошо, что Ребекка лишь придумана и её не существует в реальности, – сказал Полубородый, – ведь если бы она была на самом деле, люди могли бы ей причинить зло. Они могли бы схватить её множеством рук, привязать её к столбу, могли бы разложить под ней дрова, хворост и ветки, обломки мебели. И они могли бы…

Он не стал продолжать, а снова взял шахматную королеву и долго на неё смотрел. Потом отложил и сказал Кэттерли:

– Знаешь, почему ты потеряла своего слона? Потому что ты вела сражение так, будто с тобой никогда ничего не может случиться. Но с человеком всегда что-то может случиться, запомни это. Всегда.

Он встал и обеими руками поскрёб у себя в затылке, как и я иногда делаю, когда утром ещё не проснулся толком. Он прогнулся и потянулся, а потом вышел.

Кэттерли долго смотрела ему вслед, а потом сказала:

– И я всё равно думаю, что эта Ребекка была на самом деле.

Тридцать седьмая глава, в которой дядя Алисий возвращается с войны

В воскресенье Штоффель после еды сказал, что пойдёт в кузницу, немного приберётся там. Он говорит так каждую неделю, и я не знаю, для чего ему нужны эти отговорки, может, он просто не хочет признаться, что и самый сильный человек иногда устаёт. При этом и я, и Кэттерли знаем, что он там не прибирает, а ложится на часок на мой соломенный тюфяк; он думает, что мы не замечаем, но при этом его храп разносится по всему дому. Однако в это воскресенье ему недолго довелось поспать, потому что кто-то стал ломиться в двери кузницы; не постучался, как разумный человек, а стал бить по двери кулаками, а потом, когда ему открыли не сразу, ещё и пинал дверь ногами. Я вздрогнул, а у Кэттерли, которая в это время пряла, перестало крутиться веретено. У кузнеца не может быть такого нетерпеливого клиента, он же не повитуха и не баба-травница, которые бывают нужны неотложно. Потом мы сперва услышали голос Штоффеля, не очень-то приветливый, да и кто же обрадуется, что его вырвали из сна, а потом второй голос, хриплый и резкий, слов было не разобрать, но голос принадлежал человеку, который привык внушать страх. Но Штоффель не из тех, кого можно запугать, он ответил, что кузница закрыта и сегодня не откроется. Если, мол, потерялась подкова, пусть таскает своего жеребца на своём горбу до утра, когда кузнец снова будет к его услугам. Чужой голос что-то ответил, это был скорее лай, чем человеческая речь, и они ещё какое-то время там препирались. Я вначале думал, что какой-то пьяный ошибся дверью, но потом этот чужой произнёс моё имя, это было отчётливо слышно, не Готфрид, а моё настоящее имя. Он, дескать, хочет говорить с Евсебием, орал тот, да так громко, что половина округи слышала, причём сейчас и немедленно, иначе он заговорит по-другому. Штоффель его в конце концов впустил, и не из страха перед ним, страх ему вообще был чужд, а потому что не хотел давать пищи для посторонних ушей. Никому не полагалось знать, что я, вообще-то, Евсебий и сбежал из монастыря.

Чужой протопал вверх по лестнице, настоящим солдатским шагом, как будто он шёл не один, а целым взводом. Когда он вошёл в комнату, Кэттерли от страха вскрикнула. Мужчина был не такой рослый, как Штоффель, но и не намного меньше, и через всё его лицо тянулся глубокий шрам – от подбородка до лба, и один глаз был закрыт клапаном. Голова была обвязана платком как повязкой, и в ней торчало перо из хвоста сороки. Это делало его вид ещё более зловещим; недаром наша мать всегда говорила, что сорока – это чёртова птица. На нём был пёстрый камзол, но штанины внизу были подвязаны соломой, а не как у богатых людей, и одна штанина разорвалась. Накидка была ему маловата, как будто с чужого плеча.

Этот человек простёр ко мне руки, и я вспомнил про людоеда, о котором шла речь в одном рассказе Чёртовой Аннели, он схватил меня в охапку и поднял так легко, как будто я ничего не весил, прижал к себе, так что из меня дух вышибло, и обдал запахом водки и пота. Это тоже мне о чём-то напомнило, но не помню, о чём. И он воскликнул:

– Евсебий! Мой маленький Евсебий! – И тут я вспомнил, кто он такой: дядя Алисий, который ушёл в солдаты.

Когда к нему немного привыкнешь, начинаешь понимать, что он говорит, а говорит он неразборчиво, но не оттого, что пьян, хотя по-настоящему трезвым он не бывал никогда, а потому что у него во рту, с той стороны, где шрам, больше не было зубов. Своё ранение он получил в Риме, сказал он, и хотя впоследствии я заметил, что у него всегда всё должно быть больше и громче, чем у других людей, в этом я ему верю; он столько пережил и повидал, что ему незачем преувеличивать и говорить про Рим, когда в реальности дело было в какой-нибудь деревне. Он якобы состоял тогда на службе у короля Генриха, который, к сожалению, умер от малярии; тот направился в Италию, чтобы короноваться в кайзеры, и тут ему понадобилось приличное войско в сопровождение. И они дошли аж до Рима, но там дорогу к собору Святого Петра им преградили чужие солдаты, вот там это и произошло.

– Это была не битва, – сказал дядя Алисий таким тоном, будто должен этого стыдиться, – даже не сражение, в каких я участвовал много раз, а всего лишь потасовка. Но секира есть секира, и если она тебя достанет, то скажи спасибо, что не полёг. Такова солдатская жизнь, каждый день играешь в кости со смертью, и рано или поздно кости выпадут из стаканчика не в твою пользу. Все эти годы всё обходилось, отделывался царапинами, а потом недоглядел или ангел-хранитель был не в духе, и вот уж у тебя голова как сломанная мозговая кость. – Он на мгновение приподнял над глазом клапан, под ним оказалась красная дыра. Сперва я подумал, что она кровоточит, но мне только показалось.

То оказались валлийцы, продолжал он свой рассказ; он хотя и не слышал их речи, но у них у всех были зобы, это их отличительный признак. Они не особенно хорошие бойцы, его камрады быстро их разогнали, и коронация в соборе Святого Петра состоялась, но он при этом уже не присутствовал, и почётную пенсию, которую всем раздавали, он тоже пропустил. Зато все свои деньги раздал монахиням, которые его выхаживали, они хотя и любят поговорить о воздаянии Божьем, но как выставить человеку земной счёт, тоже знают. От смерти они его спасли, это он вынужден признать, но иногда он спрашивает себя, не было ли это плохой услугой – с его нынешним-то видом. Единственные деньги, какие у него есть, спрятаны в его голове: там дыру в черепной кости ему заделали золотой монетой, которая теперь уже вросла в него. Всё, что он скопил за многие годы на разных службах, профукано и потрачено, а работы ему, одноглазому, тоже не будет. Он теперь только половина солдата, так же, как и Гени теперь только половина человека, с одной-то ногой, каким он его встретил. Это стало для него печальной неожиданностью, сказал он: мол, возвращаешься в свою деревню, надеясь найти там всё таким, как было раньше, а там всё по-другому: сестра на кладбище, старший племянник с искусственной ногой, а младшего где-то прячут. И только Поликарп всё ещё такой же, как был, каким он знал его ещё в мальчишках, сорвиголова и проказник, тот сорт самозваных героев, которые не терпят никаких командиров у себя в авангарде, потому что война представляется им весёлой потасовкой, а на самом деле это серьёзная профессия, которой надо старательно учиться, как и деревообработке или кожевенному делу. Поли, дескать, поначалу не хотел ему говорить, где я скрываюсь, но из таких горлопанов легко вытрясти ответ, и вот он сразу же направился в Эгери, я ведь всегда был его любимым племянником, и теперь, когда он вернулся домой, он хочет собрать у себя под боком родных людей или хотя бы то, что от них осталось. В конце концов, он теперь старший в семье и самый опытный, поэтому берёт на себя руководство, а приказывать он привык и нас, мальчишек, уж как-нибудь приучит к послушанию.

Всё это он выпалил без остановки; должно быть, натерпелся в молчании за долгий путь из Рима, не с кем было поговорить. Его рука всё это время лежала на моём плече – не так, как делает Гени, когда хочет на меня опереться, а цепко, как удерживают пленника. При этом, я думаю, Алисий не имел в виду ничего плохого, только я не уверен, что его манера может быть по душе окружающим. Уж вежливым человеком он точно не был. Штоффеля, который, как-никак, был здесь хозяин дома, он просто оставил у входа, а на Кэттерли вообще не обратил внимания или по крайней мере не сразу. И только после того, как выложил всю свою историю, он раскланялся перед ней – так, как я ещё ни у кого не видел: отставив одну ногу позади другой, одна рука на сердце, а вторая выписывает в воздухе сложную фигуру.

– Bella figliola [20] , – сказал он, не знаю, что это означает, но думаю, что комплимент. Он сказал, что после стольких лет в Италии узнал там новые обычаи, какие здесь не в ходу. Дескать, на солнечной стороне Божьего мира принято предлагать гостю чего-нибудь выпить, особенно когда есть что отпраздновать, а он не знает большего повода для празднования, чем обретение любимого племянника дядей после многих лет отсутствия.

Кэттерли вопросительно взглянула на отца, Штоффель кивнул, и она вышла.

20

Красивая девушка (итал.).

– Твоя дочь? – спросил Алисий, и когда Штоффель ответил да, он прищурил свой здоровый глаз и сказал, что того и гляди в дверь постучится незваный жених, такая она красавица.

Штоффель засмеялся и сказал, что для этого Кэттерли ещё слишком молода, а Алисий сказал:

– Из молодых куриц получается самое хрустящее жаркое. Но это замечание Штоффель не нашёл таким уж весёлым. Потом оба мужчины выпили вина. Алисий первый кубок выпил залпом, запрокинув голову, было видно, как кадык, тот кусочек яблока, который со времён изгнания из рая застрял у мужчин в горле, так и ходил у него ходуном вверх-вниз. Он за это извинился, что, мол, такая солдатская привычка, там считается, что ты слабак, если при питье хоть раз оторвёшься или оставишь хоть каплю на дне. Но на службе, мол, приходится пить вино только в мирные дни, таковых и в походе больше, чем можно подумать, и это расслабляет порой. Он вспоминает одного своего камрада, из Ури, тот по пьянке воткнул себе в ногу собственную пику и через неделю умер от воспаления. Перед битвой пьют водку, так положено, и это помогает, потому что становишься храбрым. Как-то раз, он уже не помнит, то ли в Милане, то ли в Кремоне было дело, один от водки так расхрабрился, что противнику не только вспорол брюхо, но и голыми руками потом его кишки…