Полубородый

И он медленно встал, а за ним вслед лысый.

Дядя Алисий попытался поправить дело, мол, мальчишка не то имел в виду, не стоит так серьёзно воспринимать, но колонелло сказал одно-единственное слово, оно прозвучало как «Таджи!», и Алисий замолчал посреди фразы. Тогда колонелло пальцем подозвал к себе троих – чёрного, лысого и Поли – и протянул к ним руку. Они сразу поняли, чего он от них хочет; все трое вытянули из-за пояса ножи и отдали ему; борьба должна была вестись голыми руками, без оружия. Колонелло положил ножи на лавку; для Поли там не было места, а для ножей было.

Трое сжали кулаки, для ударов или для защиты, но колонелло ещё не успокоился, он хотел, чтобы отодвинули в сторону стол. Он приказал это не словами, а ограничился лишь знаком руки; было заметно, что он привык командовать, как другие привыкли подчиняться. Потом он отдал приказ, такой же, какой Полубородый слышал в Зальцбурге от архиепископа:

– Assalto! – и борьба началась.

И хотя дело обстояло так, что у Поли был опыт в кулачном бою – когда приходилось за что-то драться, он всегда был впереди, а кровавую юшку потом размазывали по лицу другие, – всё равно я за него боялся. Когда человек слишком часто и слишком легко побеждает, он становится неосторожен и думает, что так теперь и будет всегда. Бот только дело он теперь имел не с мальчишками из соседней деревни, а с людьми, для которых рукопашный бой был ремеслом, всё равно что для кузнеца Штоффеля выковать подкову, а для господина капеллана прочитать молитву. Или как тот человек на осенней ярмарке в Рапперсвиле, который предлагал дукат каждому, кто его победит; с виду он был совсем не силач, не то что Большой Бальц, а скорее так себе человечек, как пятнышко от мухи, и поэтому многие пытались с ним потягаться. Но дукат никто не заработал, большинство лежали на спине, не успев как следует плюнуть на ладони. Кто по-настоящему учился бороться, тому неважно, сколько у него мускулов, и неважно, сколько отваги. У Поли было и то, и другое, но по сравнению со своими противниками он всё-таки был всего лишь подмастерье.

Лысый удобно оперся о стол, словно хотел сказать: «Я могу поберечь силы, мой камрад справится и один». Другой ринулся к Поли, но не набросился на него, а затанцевал вокруг, говоря при этом такое, что приводило Поли в бешенство. «Поменять тебе, может, пелёнки?» Или: «Только не плачь, если выбью тебе зубы, они же у тебя ещё молочные!» Вот такие слова. Поли снова и снова пытался достать до него кулаком, но чёрный был подвижен и скор, с улыбкой уклонялся от его ударов и всякий раз, когда Поли оказывался слишком близко, сам же его бил. Но поскольку он делал это левой рукой, а правой только теребил свою серьгу, Поли никогда не знал, откуда ждать удара, и уже скоро у него из носа текла кровь, а кожа над правым глазом лопнула. Лысый не вмешивался, только подбадривал их криками «хоп! хоп! хоп!» и прихлопывал в ладоши, всё быстрее, как подгоняют последних танцоров, когда у остальных уже не ворочаются усталые ноги.

Я хорошо знаю Поли и заметил, что наступил момент, когда он разъярился. Он издал крик, так, по моим представлениям, рычат львы, и, нагнув голову, тараном ринулся на того с серьгой. В точности, как тогда с Мочалом, когда он сломал ему черепом нос; и когда тот с серьгой вскинул ладони, закрывая лицо, Поли въехал ему коленом промеж ног. После этого чёрный лежал на полу, скорчившись, и верещал.

– Довольно! – крикнул дядя Алисий, но когда Поли в такой раскалённой ярости, к нему хоть ангел взывай, он бы его не услышал. Он ногой отодвинул чёрного в сторону, как на улице отбрасывают дохлую собаку, и подозвал второго – жестом, который можно было истолковать только так: «Иди-ка сюда, не дрейфь!» Но лысый тоже не был трусом, а был опытным бойцом, он оттолкнулся от стола и метнулся к Поли, обхватил его руками и так крепко стиснул, притянув к себе, что тот уже не мог замахнуться кулаком; это называется медвежья хватка. Он пытался сделать Поли подсечку, и тот действительно оступился, но удержался на ногах. Оба были одного роста и сомкнули головы так, что кровь из носа Поли брызгала на противника; это выглядело так, будто оба ранены, но ведь у Поли позади уже была тяжёлая схватка, а его противник был совсем свеж. Потом они катались по полу, и нельзя было сказать, кто из них сильнее, но в какой-то момент Поли уже сидел верхом на противнике и бил его голову об пол, пока лысый не перестал шевелиться.

Поли встал и отряхнул ладони, как будто выполнил заданную работу, тяжёлую, но не труднее, чем целый день таскать с пашни камни. При этом у него текла кровь, и один глаз уже начал заплывать. Колонелло аплодировал, но лишь кончиками пальцев. Он не был счастлив оттого, что этот сосунок одержал верх над двумя матёрыми волками. Поли вытер лицо рукавом, а дядя Алисий налил для победителя кубок вина. На лысого больше никто не обращал внимания, только я заметил, что он поднялся, с трудом, опираясь на что придётся, и встал на ноги.

Потом он вдруг схватил с лавки свой нож, рванулся к Поли и хотел вонзить оружие ему в спину.

Я не храбрец, действительно нет. В деревне все говорят, что я ссыкун, и они наверняка правы. Но Поли мой брат, а брат – это самое ценное, что может быть у человека, особенно когда родителей уже нет в живых. Но в то мгновение я об этом не думал, я вообще ничего не думал, и то, что сделал, никакое не геройство, хотя дядя Алисий потом говорил про геройство и повторял это каждый день. А я даже сам толком не знаю, как это произошло, только помню, что табурет, который я швырнул, был для меня неподъёмным, но я всё-таки метнул его, не мог же он сам по себе полететь по воздуху, он угодил лысому в висок, и тот, падая, продолжал сжимать в руке нож, так что все могли видеть, что он замышлял.

Свит ещё в колыбели задушил волка, а Давид победил Голиафа, но то были настоящие герои, а я не герой, а всего лишь Евсебий, неженка, которого в деревне зовут Клоп, а в Эгери зовут Готфридли. А теперь мной все восхищаются, даже Поли, который ещё никогда мной не восхищался, он говорит, я спас ему жизнь, и, может быть, это даже и так, но всё это случилось так быстро, что я сам не успел понять, как это произошло. Дядя Алисий мной гордится, а ещё больше гордится собой, потому что всегда говорил, что сделает из меня настоящего бойца. Лысый и тот, что с серьгой, уже час спустя снова горланили песни, как будто вся эта потасовка была всего лишь развлечением для них. Лысый уверяет, что вовсе не собирался убить Поли, а только хотел показать ему ножом, что он ещё далеко не побеждён. Но теперь они нас зауважали и даже потеснились, чтобы мы тоже могли сесть к ним на лавку. Мне пришлось выпить много вина, и мне от него стало плохо, а Поли потом тоже. Наверное, мы с ним всё-таки больше похожи друг на друга, чем я всегда думал.

Сорок третья глава, в которой опять поссорились

Между Полубородым и дядей Алисием дело дошло до ссоры, я бы даже сказал: до войны. И я оказался между ними, хотя ничего не делал.

Началось с того, что я услышал, как Алисий раскричался на улице у колодца. «Поёт псалмы задом наперёд» – так это называла наша мать, когда кто-нибудь так ругался. Я не знал, что это имеет какое-то отношение к Полубородому, но, разумеется, выбежал на улицу, и не только потому, что орал мой дядя, поэтому тоже, но и чтобы не пропустить, когда происходит что-то необычное, чтобы потом, когда все будут вспоминать про этот случай, не сидеть тупо, не имея ничего добавить. Остальные в деревне прибежали точно так же, собиралось всё больше людей, и близнецы Итен, и Придурок Верни, а последним прихромал Ломаный, который из-за своих покалеченных ног ходил не так быстро. Только Поли там не было, он в тот день ушёл в лес проверить свои силки. С тех пор как я спас ему жизнь, точнее, с тех пор, как он так считает, Поли уже дважды приносил зайца для Полубородого и меня, он ловил их много, они с Алисием не успевали всё съесть. У него ведь есть и добрые черты, но он не хочет их показывать, ему это зазорно.

Итак, ссора между дядей Алисием и Полубородым. Оба стояли у колодца набычившись и смотрели друг на друга – каждый своим единственным глазом. Так стоят единоборцы перед схваткой, когда ещё не коснулись друг друга. Полубородый был ко мне обожжённой половиной лица, она всегда одинаково лишена выражения, поэтому я не мог бы сказать, разгневан ли он как Алисий или нет. Хотя: по Полубородому не увидишь ярости, он заглатывает её внутрь себя и в какой-то момент изрыгает наружу целиком, как сова свои погадки. Зато у Алисия лицо так налилось кровью и набрякло, что здоровый глаз того и гляди выскочит из орбиты. Он крыл Полубородого ругательствами, из которых «чужак поганый» было самым мягким. Он кричал, что пришлому бродяге, не имеющему никакого отношения к нашей деревне, нечего соваться в дела, которые его не касаются, и пусть лучше уматывает туда, откуда пришёл, там его уже заждались, чтобы довершить начатое, а он, Алисий, готов поучаствовать в хорошем деле своей вязанкой хвороста. Это была с его стороны стрела, пущенная вслепую, но она попала в яблочко лучше, чем он мог предположить; правда, я был единственным, кто понимал, насколько эти слова могли ранить Полубородого. Однако он остался спокоен и только посмотрел на Алисия пристально, как будто тот пришёл к нему по случаю недуга и сам толком не знал, что у него болит. Полубородый не кричал на него в ответ, и это приводило дядю Алисия в ещё большее неистовство; когда человек ищет ссоры и не находит её, он не знает, на чём сорвать зло. Он кричал, что у себя в доме он хозяин и господин, а каких гостей он к себе приглашает, не касается всякого пришлого сброда.

Значит, речь шла об отслуживших солдатах, которые то и дело ночевали у дяди Алисия; в деревне никто не был им рад, кроме разве что Мартина Криенбюля, тот мог сбывать им свой самый кислый ройшлинг; после третьей кружки они уже не замечали никакой разницы. Мне тоже было бы приятнее, если бы они оставались по ту сторону Альп и убивали бы друг друга там. Это очень опасные люди; я до сих пор не верю, что лысый не собирался пустить в ход свой нож. Но какое отношение эти скандалисты и хвастуны имели к Полубородому и почему он вмешался, я не мог понять.

Полубородый очень спокойным голосом сказал, что не собирался ругаться с Алисием и не думал, что этот кусок попадёт ему не в то горло, он только хотел помочь.

– Помочь? – завопил Алисий. – Да даже если бы мне в битве обе руки отсекли, мне бы твоя помощь не понадобилась.

Полубородый просто продолжал говорить, будто не услышал Алисия. Мол, то, что Алисий так обиженно воспринял, он, Полубородый, сказал из лучших побуждений, чтобы предостеречь, пока дело не зашло далеко и пока они там не поотрубали друг другу головы.