Полубородый

Брат Зенобий как-то мне рассказывал, что приор никогда не выезжает в одиночку, всегда в сопровождении двоих послушников, один ведёт мула за уздечку, а второй шагает впереди, и если на узкой дороге кто-то попадётся навстречу, он кричит: «Дорогу приору!» – и распугивает всех.

– А что, господин приор был в пути совсем один? – спросил я.

– Сперва не один, – ответил Алисий, – там были ещё два монашека, но они убежали, я не знаю почему. Наверное, чего-то испугались. Не знаю чего. – И он снова засмеялся и сделал пару танцевальных па, такого танца, какого у нас не знают. – Должно быть, того же, чего и мул, – сказал он. – Может, верёвки, натянутой поперёк тропы. Даже не представляю, кому могло прийти в голову такое злодеяние. Или, может, ямы, которую кто-то вырыл позади верёвки. Наши солдаты называют такую яму английским рвом.

Штоффель посмотрел на Кэттерли, Кэттерли посмотрела на меня, и мы все подумали одно и то же. Дядя Алисий взял железный прут и стал отбивать им такт по наковальне к своему танцу.

– Ах, Алисий, ах, Алисий! – припевал он. – Спасибо, дядюшка Алисий!

Когда он в ярости, его можно испугаться, но когда он веселится, это ещё страшнее.

Позднее прошёл слух, что на приора напали разбойники и убили его, сопровождающих прогнали, а мула украли, но мы-то со Штоффелем и Кэттерли знали, что там были не разбойники, а дядя Алисий с парой своих друзей-солдат. Мул был продан, белые особенно ценятся, из благородной попоны кто-то из них сделал себе накидку, такие люди любят что поярче. Но вот монастырский герб с вышитым знаком святого Мейнарда ему пришлось, наверное, вырезать, иначе бы два эти ворона с герба привели его на виселицу. Алисий, кажется, этого не боялся, он вообще не ведал мук совести, всегда гордился всем, что сделал, и не мог понять, почему мы его не хвалим. Он бы призвал Мочало с его барабаном, чтобы тот ходил от деревни к деревне и всюду вещал о подвиге, как это поётся в песне: «В поединок вступил герой и победу принёс домой». Защитить свою семью, так это называет Алисий, есть высший долг мужчины, а будучи солдатом, быстро постигаешь, что на войне главное – ударить в нужное время в нужном месте.

Мысли иногда похожи на суп, который варится уже несколько недель, и раз в пару дней в него бросают что под руку попадётся: брюкву, лук или пару костей, поэтому вкус у каждой ложки другой, как будто черпаешь из другой кастрюли. Так и у меня с этой историей. То я рад, что приора больше нет в живых, он не был хорошим человеком, и то, чего он требовал от меня, – это грех; а в другой раз думаю, что именно я виноват в его смерти и совершенно точно буду за это наказан, хотя ничего не знал о нападении и не был при нём. Господин капеллан не раз проповедовал, что Господь Бог ведёт счёт по своим правилам и отговорки и оправдания людей не слушает. А ещё я боюсь за Поли: вдруг и он присутствовал при нападении – из уважения к дяде Алисию или потому, что такое ему и самому по вкусу. Тогда, в истории на Финстерзее, всё для него кончилось хорошо, но нельзя ожидать, что такое везение будет всякий раз. А в следующий момент страх опять исчезает, и я только рад, что могу вернуться домой и снова быть Себи, да пусть хоть Клопом, мне всё равно, как меня назовут, только бы уже не Готфридли. Но потом я вспоминаю, как этим именем меня окликала своим милым голосом Кэттерли, и мне опять грустно, что теперь не буду видеть её каждый день. Штоффель говорит, что я всегда могу их навещать, но навестить – это не то же самое, что каждый вечер играть с ней в шахматы или расчёсывать ей волосы.

Но мало ли что мне хочется, я должен делать то, что скажут, на то я и самый младший, а все остальные вольны мной распоряжаться. Сперва мне пришлось уйти в монастырь, потом меня упрятали в кузницу, а теперь я должен с дядей Алисием вернуться в деревню. Я, мол, там познакомлюсь со множеством весёлых людей, но я не рад новым знакомствам. И когда они говорят о войне, я тупо сижу рядом, ничего не понимая, как в монастыре, когда там говорили на латыни.

Сороковая глава, в которой Себи должен сделаться солдатом

В историях, которые рассказывает Чёртова Аннели, сатана никогда не появляется один, всегда со свитой, так же, как монарх никогда не ведёт войну в одиночку: у него есть солдаты и стражники и, конечно, слуги, которые обихаживают его коня, стирают ему одежду и готовят еду. Иначе править было бы невозможно, страна-то большая, герцог или король не может быть сразу везде. Чёрту ещё труднее, потому что он же властвует во всём мире или хотел бы властвовать во всём мире, а есть много дел, требующих уймы времени, например когда ему из-за спора пришлось сидеть на камне и ждать; целый год сидеть, как говорит Аннели, но ведь дела, несмотря на это, должны делаться: и людям надо вредить, и души ловить. Из-за одного этого ему нужно целое войско подчинённых чертей на все задачи, для которых сам он слишком важен, дрова подтаскивать и подбрасывать в адский огонь или пики вострить, на которых бедные души грешников будут корчиться и мучиться. Есть и другое, что приходится делать снова и снова, как, например, снова и снова отрезать руку человеку, который похитит реликвию, не сам же сатана должен всё это делать, иначе бы он ничего не успевал. Может, и в аду для мучений человека есть разные ремёсла: отрезатели рук, обрубатели ступней и выкалыватели глаз – и каждому находится работа по его умению. Я представляю себе это так же, как в монастыре, только аббатом там чёрт, а его бабушка там приор, дальше идут аристократические монахи сатаны, потом обыкновенные, а ниже всех – ученики и послушники, которые ещё должны доказать, что могут стать настоящими чертями. Такой адский ученик получает потом сперва маленькие задания, как меня посыпали пасти свиней или выпалывать сорняки, – такие маленькие, какие для Сатаны не важны.

Поскольку чёрт хочет мучить всех людей, то есть и меня, я представляю себе, как такой мнимый чёртик получает задание: «Бот тебе Евсебий, которому теперь можно, наконец, вернуться домой, и он этому рад: придумай, как ему испортить эту радость». А этот чертёнок, может быть, карьерист вроде Хубертуса, и он соображает, как бы сделать это особенно хорошо, чтобы заслужить себе первый настоящий рог или что там у чертей соответствует монастырской тонзуре. И ему по глупости что-то приходит в голову. И вот я снова дома, хотя совсем не так, как мне это представлялось раньше.

Гени тут нет, потому что правитель кантона не отпускает его из Швица; не знаю, для чего он ему сгодился; да Гени может сгодиться хоть для чего, даже с одной ногой. И Поли тоже изменился, но не в лучшую сторону. Взять хотя бы то, как он бегает, уже без кровавых мозолей, как раньше, он сделал себе из старого мешка обмотки, но не очень умело; то и дело их подтягивает, потому что обмотки сползают. Голову он теперь повязывает платком, как это делает дядя Алисий, только у него это выглядит как на маскараде. Он вообще во многом подражает дяде Алисию и его камрадам, в том числе и в выпивке, и в ругательствах, но у него не получается ни то, ни другое, от обилия вина его рвёт, а итальянские ругательства, которые от них слышит, он произносит неправильно; у него не такая хорошая память на слова, как у меня. Ещё маленьким мальчишкой он не избегал ни одной драки, а теперь ходит по деревне, растопырив локти, и задирает соседей. А дядя Алисий, который по-хорошему должен был бы его воспитывать, ещё и одобряет его в этом. Но я думаю, он делает это нарочно, как хромую собаку подзуживают бежать наперегонки с другими, а сами над ней смеются.

Алисий во что бы то ни стало хочет сделать из меня солдата, хотя люди всегда говорили, что я неженка. По его мнению, я просто ещё не попадал в хорошие руки, но молодая древесина, дескать, гнётся легко, а он уже делал настоящих бойцов из таких сосунков, какие прежде не могли отличить, где у пики остриё, а где рукоять. Как раз таких зелёных новобранцев, ещё не выросших из пелёнок, и посылают к уряднику Алисию, потому что знают: тот их выправит, и если они выживут в первые месяцы, то потом становятся лучшими из хороших. Самое первейшее дело – закалка, говорит он, чтобы вообще не чувствовать ни укол, ни удар. Но я не хотел так закаляться, потому что это не сильно отличается от того, как брат Финтан ставил нас коленями на колючки.

С воспитанием дядя начал уже в первую же ночь. Я оказался без своего соломенного тюфяка, потому что одному из его приятелей пьяным вечером сделалось холодно, и он бросил мой тюфяк в огонь, а потом и тюфяк Гени. Но дядя Алисий не предложил сдвинуть два тюфяка вместе – ведь где могут спать двое, могут разместиться и трое; а он сказал, что это как раз хорошее упражнение для меня: я должен отнестись к этому как к началу моего обучения. Солдат, дескать, должен уметь спать и на голой земле, даже если под головой у него дохлый ёж вместо подушки. На следующий день я набил новый соломенный тюфяк для себя, но мне это не помогло, потому что снова явились двое друзей Алисия. У меня больше не было места в доме, и соломенный тюфяк мне тоже пришлось оставить. Я ушёл ночевать к Полубородому, что было совсем не плохо, но там я не чувствовал себя как дома. Было бы справедливее, если бы из дома услали Поли, но ему никогда не приходилось уходить, и он всегда уютно устраивался в гнезде. Но справедливость, как я понял, дело скорее для проповеди, чем для действительности.

Когда Полубородый дома, это легко выдержать, мы играем в шахматы, а если кто приходит с жалобой на недуг, Полубородый мне потом объясняет, почему он составил лекарство именно так, а не иначе. Но часто я остаюсь один, потому что Полубородый много времени проводит у кузнеца Штоффеля в Эгери, уж не знаю, что они там всё время обсуждают – теперь, когда нога Гени, наконец, полностью готова. Когда я один, я упражняюсь в игре на флейте, которую мне подарил солдат, пару песен я уже знаю: «Что глядишь так грустно, милая моя» и «Если б я был император-король».

Но даже когда мы спим у разных очагов, дядя Алисий не оставляет меня в покое. Сегодня утром солнце ещё как следует не взошло, а он уже стучал в дверь и велел мне немедленно выйти. У меня ещё глаза не разлепились, я вышел, и там действительно стоял Алисий, голышом, как Адам на картине в церкви Заттеля, только без фигового листка, как будто было обычным делом разгуливать по деревне без одежды. Он приказал следовать за ним к деревенскому ручью, потому что ничего не закаляет будущего солдата лучше, чем купание в холодной воде. Если дядя Алисий что-нибудь взял себе в голову, то лучше даже не пытаться возражать, он тогда становится грубым, и в конце концов приходится делать то, что он велит. И я засеменил за ним вслед, но на мне была рубашка. Я думаю, что ничего вообще не стыдиться – это тоже доблесть, которой солдату надо научиться.