Полубрат
Шрифт:
Внезапно отдых кончился, укусом осы и поцелуем. Мы с Вивиан уехали домой. Педер стоял на середине подвесного моста и махал, сколько мог нас видеть. Чемодан оттягивал руку куда тяжелее, чем по дороге сюда. Мы устроились на палубе сзади. Вдруг я увидел нечто в проливе между островом и материком. — Гляди! — заверещал я. Вивиан оглянулась. — Что? — спросила она. — Ты не видишь? — Чего? — Мама Педера! — Инвалидное кресло неслось по воде на всех парах, колёса рассекали волны, а чайки висели над ней белым пронзительным щитом. Вивиан прислонилась к моему плечу, закрыла глаза и не сказала ничего.
Когда «Принц» пришвартовался в Осло, на причале «В» стоял и ждал Фред. Я испугался до тошноты. Где мама? Почему прислали Фреда? Хоть Вивиан может и не заметить его. Он сам на себя не похож, отощал, в сером свитере на пару размеров больше нужного. Но Вивиан уже увидела его. Однако Фред не смотрел в её сторону. Глядя на меня в упор, он шагнул навстречу. — Пока, — громко простилась Вивиан. Она выпустила мою руку и медленно пошла к отцу, он ждал в такси у киоска. Я посмотрел ей вслед в надежде, что она не станет оглядываться. Она повернулась и помахала. Я взмахнул рукой в ответ. Помешкав, Вивиан забралась на заднее сиденье, и дверца захлопнулась. — Завёл себе кралю? — спросил Фред. Я помотал головой. — А мама где? — С Болеттой. — Почему? — Болетта свалилась утром с лестницы. Она возвращалась с Северного полюса. — Обошлось? — Нет. — Нет… как? — Она думает, что она в Италии. — Фред подхватил мой чемодан, и мы поехали в больницу «Уллевол». Там нас встретила мама. Она много плакала. Слёзы прорыли на лице траншеи. Увидев меня, она зарыдала сильнее. — Ты так загорел, — прошептала она. — Хорошо отдохнул? — Меня укусила оса. — Фред утомился от нашей болтовни: — Она очнулась? — спросил он. Мама покачала головой и отпустила меня. Из комнаты, где лежала Болетта, вышел врач. Мы зашли к ней. В постели она казалась маленькой. На голове повязка, а вся она присоединена к аппарату, в котором горят и мигают лампочки и столбики, как в огромном радио. Говорить надо было шёпотом. Болетта была вся синяя, а глаза большие, но отсутствующие. Всё равно как мёртвая. Возвращаясь с Северного полюса, она не смогла одолеть последние ступени лестницы. Опрокинулась назад, и череп треснул прежде, чем она пересчитала им все ступеньки сверху донизу. Где её в луже крови и нашла мама. Вот что я чувствовал за секунду до укуса осы — что Болетта сверзилась с лестницы. — Болетта, — позвал я шёпотом. Мама взяла меня за руку. — Барнум, она не слышит тебя. — Вернулся врач. Сказал что-то маме. Она занервничала и стала несчастная. Можем ли мы чувствовать чужую боль? Можем. Я вот ясно почувствовал, как упала Болетта. Фред тихо стоял у стены и смотрел в пол. Что я ощущал, когда его избивали? И не заразна ли боль? Сколько страданий друг дружки мы можем вынести? — Нельзя сказать, очнётся ли она вообще, — тихо оповестил пас доктор. — Сейчас как сфигаграфирую тебя! — завопил я. Мама закрыла лицо руками. Фред поднял глаза. Доктор исчез, как не бывал. Мама уронила руки. — Барнум, что ты такое говоришь? — Болетта очнётся, — сказал я.
Она очнулась. На восьмые сутки. Мама неотлучно просидела их рядом с ней. Фред изнурял себя тренировками злее прежнего. Домоуправ Банг замывал кровь у почтовых ящиков. — Ужасно, — прошептал он. — Как она? — Без сознания, — ответил я
Болетта очнулась той же ночью. Мама сидела рядом. Она рассказывала, что сперва по Болетте прошла судорога, дрожь, словно она замёрзла, веки упали на глаза, и мама решила, что это Болеттин способ умирания: смежить веки, не выходя из потёмок другого сна. Но мама не успела ни позвать доктора, ни заплакать, поскольку Болетта вдруг передумала умирать, время её пока не пришло, всё ещё оставались на белом свете дела, которые ей любопытно было не упустить, и вместо того, чтобы перейти в мир иной окончательно и бесповоротно, она вдруг широко распахнула глаза и повернулась к маме. — Фред уже отбоксировал? — спросила она. Мама рассердилась почти: — Послушай, ещё только июль. Можешь ещё месячишко полежать без сознания! — Превосходно! Значит, мы обе идём на поединок.
Теперь впрягается Фред. Именно он заставляет дни идти и дотягивает до конца это удивительное лето. Болетте требуется покой ещё самое малое месяц, её организм отвергает пиво, а она обзаводится палочкой и вместо того, чтобы использовать её как опору, в основном колошматит ею почём зря. Педер по-прежнему на Ильярне. Он присылает мне открытку из Дрёбака, куда они съездили с папой. Он пишет, что дойдёт до цифры, о которой никто прежде не слыхивал. А как поживают мои мечтания? Привет от самого толстого человека в мире. Вивиан уезжает в клинику в Швейцарии, где ещё остаются врачи, верящие, что смогут сшить мамино лицо заново. А я стою у окна и гляжу вслед Фреду, каждое утро спозаранку уходящему из дому в дождь, в солнце, в тонкий, липкий туман, который иногда в такое время года наползает на город, но потом поднимается вверх и смешивается со светом. Я вижу, как он возвращается домой, попирает Киркевейен тяжёлыми шагами, а летний вечер пахнет бензином и солнцем. Он не обращает внимания на Эстер, которая машет ему из киоска. Он вообще ни на кого не обращает внимания. Он не разговаривает. Он экономит силы. Отметает всё лишнее. И день ото дня всё больше напоминает зверя. Мама стирает его форму, и мне достаётся развешивать её во дворе — шорты, толстые носки, майку. У помойки ошивается Банг, он переворачивает майку и говорит: — Надеюсь, он никого не укокошит. И его не угробят тоже. — Меня Фред в Центральный боксёрский клуб не берёт. Он хочет быть один. Не желает, чтоб ему мешались. Как-то утром рядом со мной встаёт мама. Моросит дождь. Она улыбается. Фред быстро идёт сквозь дождь. Капли едва задевают его. Он уклоняется от них. — Ты гордишься братом? — спрашивает мама. Я понимаю, откуда вопрос — это потому, что сама она впервые в жизни чувствует гордость за Фреда, конечно, ей страшно за него тоже, но гордость сильнее. — Горжусь, мам, — шепчу я. А он оборачивается там внизу, далеко под дождём, нас он не видит. — Я так рада, — вдруг говорит мама, но тут же обрывает себя, она чуть не стонет, как будто угрызения совести накинулись на неё за одно лишь слово «радость», словно нет у мамы права на неё, и она теснее прижимает меня к себе. Фред исчез. Дождь стекает по стеклу. — Хорошо, что Педер пишет тебе, — тихо говорит мама. — Да. Тебе привет, кстати. — Мама ждёт. Мы слышим палку Болетты. Она стучит в стену. — О чём ты мечтаешь, Барнум? — спрашивает мама быстро. Я собираюсь ответить, что ей не надо читать открытки, присланные мне. Но отвечаю вместо этого: — Чтобы Фред победил.
Начинается школа. В основном всё по-старому, за исключением слухов о Фреде. Не знаю, кто обнёс этим слухом все дачи, коллективные сады, лагеря отдыха, пляжи, парки и бассейны, может, слух распространился сам по себе, как пыль в засушенном пустом городе смешался с воздухом и осел на все без разбору уши. Но факт тот, что теперь я не только недомерок Барнум, но и брат Фреда, а он, в свою очередь, из шатуна-молчальника превратился в боксёра, который сносит любые побои и непобедим. Из проклятия он превратился в надежду Фагерборга, в нескладное, белобрысое упование всей округи. За летние месяцы созрело чудо — родился боксёр, а если этому городу чего и не хватало, так настоящего бойца. Слух был неукротим, он обрастал подробностями из жизни Фреда: он пробегает тридцать километров каждое утро; подтягивается девяносто раз, на одной руке; боксирует без перчаток. Никто не отваживается тренироваться с ним в паре. Двое вызвавшихся уже лежат в коме. Для тех, кто желал видеть его исчадием ада, была своя история: он поколотил собственную бабушку, и старушка лежит в больнице. Фред сделался звездой ярче, чем Отто фон Порат, чем Инго, он был самый неподражаемый. Я, если меня спрашивали, ничего не отрицал, лишь пожимал плечами со словами: — Мастер есть мастер.
За три дня до боя Фред оказался дома, когда я вернулся из школы. Он сидел на своей кровати, скрестив руки, и смотрел на меня. Я занервничал. — Ты не тренируешься? — спросил я. Фред втянул воздух, плечи перекатывались под свитером. — Я отдыхаю. — Он поотдыхал ещё немного. Я боялся потревожить его. Отдых — это как склейка для тренировок. Без него весь процесс развалится. Я попробовал заняться уроками. Задали сочинение. Но мне не удавалось собраться с мыслями. Фред ковырял меня взглядом. Я чувствовал его кожей. Обернулся. Фред провёл рукой по лбу. — Я завтра даю интервью, — сказал он. Я отложил карандаш: — Да? — Да. «Афтенпостен». — Ни фига себе. «Афтенпостен»! — Фред опустил глаза. — Да, ни фига. Но я не хочу. — Он опять замолчал, нервно прядя руками. Костяшки на правой были синего цвета. — Тебе не хочется? — спросил тогда я. — Нет, мне не хочется ни с кем об этом говорить. — Тогда зачем интервью? — Вилли велел. — Ты должен послушаться? — Да. Вилли тренер. — Фред снова умолк. — Может, и фотография твоя появится в газете. В разделе «спорт». — Я не хочу сфотографироваться, — выговорил Фред медленно и посмотрел на меня. Улыбнулся коряво. — Барнум, ты можешь со мной сходить? — спросил он. Я даже наклонился к нему поближе: — Что ты сказал? — Он рассердился и нехорошо сверкнул глазами. — Ты всё слышал, кнопка в кудрях! — Я затаил дыхание, не смея взглянуть в его сторону. — Конечно могу. А зачем? — Фред встал и потянулся, упираясь в косяк. — Ты будешь следить за тем, чтоб я нe сболтнул лишнего. — И Фред достал из заднего кармана бумажку, расправил её и дал мне. Это был список, написанный Вилли, тренером. Перечень того, о чём нельзя говорить с журналистами. Довольно длинный. — А почему Вилли самому не пойти? — предложил я. — Он газет не читает.
Журналист хотел бы прийти для интервью к нам домой, но Фред отказал ему. И было решено встретиться в «Самсоне» в Майорстюен, завтра в пятнадцать. Мама не помнила себя. Она предложила, что они с Болеттой займут столик в самой глубине зала и будут тихо сидеть там, на экстренный случай. В ответ Фред пригрозил, что откажется от боя, и мама подняла белое полотенце. И вот назавтра, в три часа, мы, боксёр и брат боксёра, вошли в кондитерскую в здании Майорстюен, где застарело пахло кофе, сигаретами и мокрыми мехами всех тех дам, что просиживали здесь свой век до самой смерти. Фред был в длинном плаще поверх спортивного костюма. Я в конце концов остановил свой выбор на чёрном свитере под горло, вельветовых брюках, ветровке и зонтике. Журналист уже сидел в кафе. Мы опознали его сразу, гораздо раньше, чем он заметил нас. Такие мужчины за тридцать не захаживают в «Самсон». Он обстоятельно курил сигару и ложечкой отправлял в рот пирог. Мы подошли к нему. Он положил сигару на блюдце. Пирог едва не вспыхнул. Журналист вытер руки салфеткой. Смотрел он на Фреда. — Ты Фред Нильсен? Боксёр? — Фред кивнул, но с места не сошёл. Журналист протянул руку. Фред лишь взглянул на неё. — Меня зовут Дитлев. Я из «Афтенпостен». Здорово, Фред, что ты смог прийти. — Мы сели. Журналист заказал минералку и пирог для нас. Лицо у него было довольно пухлое, лоб взопревший, и он ловил воздух ртом. Две ручки лежали рядом с блокнотом, пристроенным между пепельницей и блюдцем, полным светло-коричневых крошек и пепла. Третья ручка торчала в кармане мятой синей куртки с блестящими пуговицами. — Нет, правда, здорово, Фред, что ты смог прийти, — повторил журналист ещё раз. — Кто это с тобой? — Барнум. Мой брат. — Дитлев схватил ручку: — Как, говоришь, его зовут? — Барнум. — Дитлев быстро записал что-то в блокноте и повернулся ко мне: — Здорово, что и ты тоже смог прийти. А откуда у тебя такое имя? — От отца, — ответил я. — Его тоже звали Барнум? — Нет. Арнольд. — Фред под столом двинул меня ногой. Я замолк. Официантка принесла пирог и минералку. Фред не пожелал её пить, ему нужна простая вода. Журналист снова посмотрел на Фреда. — Мы хотели бы сделать твой портрет накануне поединка. Готов? — Фред не ответил. Могло показаться, что он мается скукой, но на самом деле он маялся недовольством собой. — Потухла, — сказал я. Дитлев сделал несколько затяжек и оживил огонь. — Ты боишься поединка? — спросил он. — Фред никогда не боится, — ответил я. Дитлев закашлялся. — Сейчас я разговариваю с Фредом. Понятно? А после я, может быть, побеседую и с тобой. — Я никогда не боюсь, — ответил Фред. Дитлев записал. — Ты радуешься? — Я никогда не радуюсь. — Дитлев отложил сигару. — Кстати, как давно ты тренируешься? — Фред замялся. Я прошептал ему кое-что на ухо. — Всю жизнь, — ответил он наконец. — Всю жизнь, — повторил Дитлев. — Это отлично. Ты и выглядишь как настоящий боксёр. Ещё не проведя ни одного поединка. — И Дитлев указал сигарой на скособоченный нос Фреда. Фред отвернулся. — Это правда, что ты бегаешь каждый день по тридцать километров? — Нет, я вообще не бегаю. — Это почему? — изумился Дитлев. — Бегают только рабы. — Дитлев хмыкнул и записал. — Отлично движемся, Фред. — Дитлев набил рот пирогом и поменял ручку. Мы ждали. Фред мечтал распрощаться и уйти. Пожилые дамы не сводили с нас глаз, и я вдруг услышал, что в кондитерской тихо, точно ангел пролетел. — Фред, ты можешь снять плащ, — сказал Дитлев. — Нет, — ответил Фред. Журналист улыбнулся и стал писать. Строчил он долго. Я пытался посмотреть, что там, но он загородился рукой. Неужто нужно столько времени, чтоб написать три буквы н-е-т? Я взял ещё кусок пирога и задел его руку. Дитлев поднял глаза. — Кто служит примером для тебя? — спросил он. Фред стремительно развернулся ко мне. Я снова зашептал ему в ухо. — Домоуправ Банг, — ответил Фред. Дитлев перестал писать. — Домоуправ Банг? Когда он выступал на ринге? — Фред улыбнулся: — Он выступал в тройном прыжке. — Терпение Дитлева стало истощаться, но он взял себя в руки. — Тройной прыжок — это здорово, — сообщил он, — но я имел в виду боксёров. Отто фон Порат, например. — Фред задумался. — Боб Фитцсиммонс, — выдал он по размышлении. — Боб Фитцсиммонс? — Угу. — А почему? — Он не сдавался, — сказал Фред. — Он всегда возвращался в бокс. — А тебе нравятся те, кто не сдаются, да? — Нет, — ответил Фред. Дитлев почесал лоб ручкой. — Но ты сам только что это сказал. — Я люблю Боба Фитцсиммонса. Ты не расслышал? — Дитлев ещё раз сменил ручку, поглядел на меня и попробовал засмеяться. — Барнум, он всегда такой? — Почти, — ответил я. Фред ещё раз двинул меня ногой. Дитлев засмеялся и отхлебнул кофе. Кофе капнул на его блокнот. Сигара потухла. — Ты крепкий орешек, Фред, — сказал он. Никакого ответа. Дитлев покрылся испариной и стал листать свои записи. — Какая твоя самая сильная черта? — спросил он. — Не скажу, — ответил Фред. Дитлев записал. — И какая твоя самая слабая черта тоже не скажешь? — Нет. — Теперь умолк Дитлев. И долго о чём-то думал. Фред встревожился. — Членом Центрального клуба ты состоишь лишь с июня, — сообщил Дитлев наконец. Фред кивнул. Дитлев склонился на стол. — За кого ты будешь драться? За клуб, за тренера или сам за себя? — За брата, — сказал Фред. — За Барнума. — Дитлев поглядел на меня. Думаю, я покраснел. Во всяком случае, в голову жарко бросилась кровь. — Как тебе нравится иметь такого старшего брата, как Фред? — Лучше не бывает, — шепнул я. Дитлев записал моё «лучше не бывает» в свой блокнот и обернулся к Фреду: — Как ты будешь биться с Acлe Бротеном? — С кем? — на вздохе переспросил Фред. — С Асле Бротеном. Ты с ним встречаешься через два дня. — Фред заёрзал на стуле. — Жёстко, — ответил он. — Жёстко? — Да. Я жёстко побью его. — Записывая ответ, Дитлев тихо посмеивался. — Сказал так сказал. Фред, может, ты расскажешь немного о себе? — Мне отлить надо, — сказал Фред. Он встал, взял на стойке ключ от туалета и скрылся в глубине кондитерской. Все пожилые дамы в мокрых мехах разом повернули головы ему вслед. Дитлев вздохнул. Фреда не было долго. — Давай пока с тобой поговорим, — предложил Дитлев. Он перелистнул блокнот и открыл чистую страницу. — Барнум, ты спортом занимаешься? — Вообще-то нет. — Дитлев кивнул. — Из тебя бы вышел отличный рулевой. — Рулевой? — Штурман четвёрки. Им важно, чтоб парень был невысокий, вроде тебя. — Что-то Дитлев разонравился мне. — Я расскажу о тебе ребятам из гребного клуба. Вас таких на весь город раз, два и обчёлся. — Фреда всё не было. Дитлев пригнулся ещё и понизил голос: — Барнум, скажи мне как на духу, Фред выиграет? — Он решит исход боя в третьем раунде, — ответил я. Записывая, Дитлев качал головой. — Будь по-твоему. Кстати, правда, что вы не родные братья, а только сводные? — Меня больно резануло, как он сказал это — только сводные, как будто нас с Фредом расчленили надвое, рассекли. Этот Дитлев та ещё вонючка. — Да, — чуть слышно выдохнул я. — А что ещё ты можешь рассказать о Фреде? — Я напряг мозги. — Он родился в такси, — сообщил я наконец. И в ту же секунду он оказался у столика. Он стоял у нас за спиной, возможно, уже давно, Фред неслышен и бесшумен, как тень, индеец в плаще посреди кондитерской «Самсон», его выдал только выдох, когда он выпустил воздух через нос с едва уловимым взвизгом, тут только мы обнаружили его присутствие. Дитлев уронил ручку на пол и судорожно дёрнулся, оглядываясь. — А, привет, Фред. Похоже, у меня всё. Если только ты не хочешь ничего добавить. — Не пиши никакого дерьма, не надо, — сказал Фред. Дитлев засмеялся слишком высоким фальцетом. — Мы в «Афтенпостен» дерьма не пишем. Но ты можешь прочитать мои записи. — Пусть Барнум читает. — Дитлев протянул мне блокнот: — На, Барнум, пожалуйста. — Я проглядел, что он там написал. Какие-то отрывочные записки. Отдельные слова, сокращения, большие буквы и восклицательные знаки. Такси, было написано там. Всю жизнь. С закидоном. Сводн. Фитцсиммонс. Я вернул блокнот и глянул на Фреда. — Вроде нормально, — сказал я. Дитлев поднялся. — Тогда пойдёмте щёлкнемся! — Фотограф ждал нас в парке Фрогнер, около бронзового малыша «Злюка». Шею ему оттягивал фотоаппарат размером со шкаф. — Турмуд, мне нужны оба. — Фотограф Турмуд провёл по нам усталым взглядом: — Оба двое? — Ну да, оба. — Я думал, что наша белокурая надежда побоксирует со «Злюкой». — Прекрасная задумка, Турмуд.
Только партнёром белокурой надежды будет Барнум. — Барнум? — Дитлев ткнул в мою сторону: — Представь, что он — «Злюка». — Так фотограф и запечатлел нас: мы стоим на мосту, вспышка фотоаппарата похожа на молнию, сноп света, вдруг озаривший наши лица странным, непривычным образом. Фред обнимает меня одной рукой, я не достаю ему до подмышки, я ещё меньше обычного, или Фред стал выше, худощавее, мрачнее, другую руку он сжал в кулак и поднял над головой и смотрит в объектив широко открытыми глазами, не моргая, не смущаясь, зато я зажмурился, словно в момент фотографирования увидел жуть несусветную. Материал появился на другой день в вечернем выпуске «Афтенпостен», в разделе «спорт». Фред был на тренировке. Мама вслух прочитала заголовок Неукротимый боксёр: я родился в такси и всю жизнь боксировал, заявляет Фред Нильсен, новая надежда Осло на ринге. А под нашей фотографией было написано Барнум верит: Фред решит исход боя в третьем раунде. Мама охнула, застонала, отдала газету Болетте и посмотрела на меня: — Это ты доложил, что Фред родился в такси? — Я опустил глаза. Болетта, отвлекая нас, стала читать дальше вслух: На встречу с нами в кондитерскую «Самсон» Фред пришёл в сопровождении сводного брата, носящего весьма оригинальное имя Барнум. Фред говорит, что он выходит на ринг ради своего младшего брата. Барнум же мечтает стать рулевым. Я вырвал газету у Болетты. — Это неправда! — закричал я. — Что неправда? — спросила Болетта. — Я не собираюсь быть рулевым! — Мама уже хлюпала носом. — Завтра вся Норвегия будет знать, что Фред родился в такси, — прошептала она. — Вечерний выпуск мало кто читает, — успокоила Болетта. — Барнум, а зачем ты зажмурился? — Чтоб мою душу не похитили, — тихо признался я.Когда в ночь перед поединком Фред вернулся домой, я не спал, ждал его. Он лёг, не снимая тренировочного костюма. Я слышал, что и он тоже не спит. — Ты рассердился? — Рассердился? Почему ещё? — Из-за того, что Дитлев написал. — Я не читал, — ответил Фред. — И не собираюсь. А ты молчи. — Я подождал чуточку. В носу у Фреда свистело. — Но фотография хорошая, — прошептал я.
В день Фредова поединка светило солнце. Он ушёл до завтрака. Ни слова не сказав. Мама была записана в парикмахерскую. Она хотела хорошо выглядеть сегодня. Я не пошёл в школу и развлекал Болетту, или она меня. Я не находил себе места. Все мы сегодня нервничали и томились беспокойством. У меня даже руки ходуном ходили. Глядя в окно, я вдруг увидел, что наступила осень. Город перекрасился в другой цвет. С деревьев струились листья. Всё догорало. Красиво, конечно, но мне не по душе. Я услыхал за спиной Болеттину клюку. Бабушка взяла меня за руку. — Барнум, ты не бойся. — Я и не боюсь. — Вот и молодец. Потому что чем мы поможем Фреду, если сами трясёмся? — Я обернулся к ней. Ещё немного — и Болетта усохнет до моих размеров. — Думаешь, он боится? — спросил я. Болетта улыбнулась и выпустила мою руку. — Кто знает, что совершается в душе этого мальчика. Да нет, я думаю, он зол. — А на кого он злится? — Болетта устала, опустилась на диван. — Фред, видно, зол на весь свет. На нас. На себя. Он унаследовал от Пра бешеный нрав. — Может, это наказание? — Болетта грохнула клюкой об пол: — Какое наказание, Барнум? Кому нас наказывать, Барнум? — Не знаю, — промолвил я. Болетта вздохнула: — Если только быть человеком само по себе наказание. Коль уж на то пошло. — И она потрепала иссохшими пальцами мои кудри, хоть и знала, что я терпеть этого не могу. — Хорошо, в тебе нет его ярости. — На этих словах вернулась мама. Она уложила волосы на радикально новый манер. Начёсанные вверх, они стояли на голове, как натёртый бокал. Она улыбалась почти стыдливо. Болетта поднялась на ноги. — Одно слово, сегодня мы все выкладываемся ради Фреда изо всех сил. Хотя сам по себе бокс кажется мне зрелищем смешным, невежественным, нудным и отталкивающим. — Выговорившись, она ушла в ванну. Мама вцепилась в сумочку, словно это перила на краю пропасти. — Мне кажется, тебе идёт, — сказал я. — Спасибо, Барнум. — Я уверен, Фреду понравится. Причёска, я имею в виду. — От него вестей не было? — Я покачал головой. — Ещё бы. У него сегодня забот хватает, — вздохнула мама. И так весь день мы ходили вокруг да около, не зная, как заставить время двигаться вперёд. О еде даже думать не хотелось. Единственное, чем мы могли занять себя, было ожидание. Я вырезал интервью из вечернего выпуска «Афтенпостен» и спрятал его за обоями вместе с открыткой Патурсона. Ещё я выяснил, что из всех времён медленнее всех тянется время ожидания. Меня это озадачило. Я поразился своему желанию, чтобы время бежало быстрее, ведь я с сокрушённым сердцем ждал того, чего сил моих уже не было дождаться. Я желал только одного — чтоб всё уже осталось позади. К тому же я не мог разобраться, что отвращало меня сильнее: сам поединок или что его посетит Вивиан.
В шесть часов мы сели в такси. Услышав, что нам нужно в Центральный боксёрский клуб, шофёр быстро стрельнул в меня глазами и улыбнулся. Я сидел спереди, рядом с ним: — Ты, часом, не брат того, кто вздует сегодня этого зазнайку из Трёнделага? — Да, — прошептал я. Он хлопнул ладонями по рулю. — Читал в газете! Боксёр, который родился в такси, любого уложит на лопатки! — Даже мама не могла не улыбнуться. А потом таксист выключил счётчик. Он отказался брать с нас деньги. Для него честь возить таких пассажиров, как мы. И мы можем так и передать Фреду, самому боксёру, надежде Фагерборга, что и он может прокатиться бесплатно всегда, как только пожелает. Мы поблагодарили таксиста и вышли на Стургатен. Очередь уже змеилась. Нас пропустили так. Кто-то похлопал меня по спине. Мальчик, пластаясь на коленках, вытирал ринг досуха. Мужчина в возрасте, почти седой и в чёрном костюме, дёргал канаты, проверяя. С виду его можно было принять за пастора. Вокруг ринга были расставлены стулья. Звенела тишина. Странное ощущение. Зал, лишённый звуков, наполненный лишь замедленными движениями и тяжёлыми запахами. Мама снова потеряла покой. — Я должна видеть Фреда, — сказала она. Все слышали её слова. Пожилой мужчина в чёрном быстро обернулся, вылез с ринга и подошёл к нам. — Я рефери поединка, — сказал он. — Пойдёмте со мной. — Следом за ним мы пришли к раздевалке. Судья зашёл внутрь, велев нам ждать. Его не было некоторое время. Обратно он вышел вместе с Вилли, тренером. Вилли говорил шёпотом. Мы сгрудились вокруг него. Мне вспомнились похороны отца, отпевание, тогда в часовне все тоже шептали, точно боялись, что мёртвые проснутся или что на охальников, говорящих в голос, падёт проклятие. — Фреда нельзя отвлекать, — прошептал он. — С ним всё в порядке? — зашептала в ответ мама. — Вилли улыбнулся: — С ним всё отлично. Передаёт вам привет. — Но прежде чем Вилли захлопнул дверь, я мельком увидел в раздевалке Фреда. Он лежал на скамье, между шкафов, над ним горел белый яркий свет. Он таращился на этот свет. И смеялся. Звука смеха я не слышал. Потом дверь захлопнулась. Рефери проводил нас обратно в зал, и мы сели на первом ряду, поближе к Фредову углу. — Ты займёшь места Педеру и Вивиан? — вполголоса спросила мама. Я положил её перчатки на два соседних стула. Мы ждали. Ринг оказался не кругом, а квадратом, можно подумать, боксёры не выдержали, что их заперли в круглом пространстве, и по собственному почину растянули ринг на четыре угла, чтоб было где перевести дух, потому что разве можно отдохнуть в кругу? В зал повалил народ. Пришли Дитлев с фотографом, Эстер из киоска, явились Аслак, Пребен и Хомяк, никто не мог помыслить пропустить поединок Фреда, все хотели посмотреть, как он одержит победу или потерпит поражение, прихромал даже домоуправ Банг, его вообще пропечатали в газете, в вечернем выпуске «Афтенпостен», колченогий мастер в тройном прыжке, не поднимавшийся на пьедестал никогда, идол героя вечера — мы с Фитцсиммонсом, сообщил он контролёрам и был пропущен бесплатно, зал кипел как в горячке, а Фред должен был охолонуть наше нетерпение своими точными беспощадными ударами. Затем появились болельщики Acлe Бротена и заняли места вблизи его угла. Они приехали издалека, из некоего местечка под названием Мельхюс. Внезапно у меня за спиной засвистели и закричали: Лапотники! Деревня! Это вопили Десять и его команда. Громче всех старался Томми: Лапотники! Деревня! Болельщики Асле Бротена встали. Возможно, эти рыжие богатыри были его братьями. Они весили килограммов по девяносто каждый. У меня за спиной вновь всё стихло. Наконец, в семь двадцать пять пришли Педер с Вивиан. Они пробрались между стульев и сели рядом со мной. Вивиан быстро пожала мне руку. Мама заметила это и улыбнулась. Педер только покачал головой. — Добро пожаловать в Колизей, — прошептал он, — гладиаторы готовы. — Теперь можно было начинать. Я уже успел устать. Рефери вылез на ринг. Пиджак он снял и остался в рубашке, изначально безусловно белой, но теперь пожелтевшей, украсившейся множеством пятен и впитавшей в колом стоящую материю пот всех боёв, которые рефери судил на своём веку. Публика захлопала и затопала ногами. Стулья зашатались. Педер нагнулся ко мне. — Львы жаждут мяса, — сказал он. Рефери поднял обе руки, и в зале всё стихло. Сперва Талант должен был показать класс в поединке с рохлей из Лёренскуг. Они бегали вдоль канатов и пихали друг дружку. Кто-то засвистел. Таланту, растерявшему за лето свой пыл, присудили победу по очкам и тут же забыли о нём. — Это было не так уж страшно, — прошептала мама, с облегчением переводя дух. — Потому что эта парочка боится боксировать, — буркнула Болетта и стукнула об пол палкой. Потом в сопровождении тренера в зал вошёл Асле Бротен, непобедимый трёндер, не потерпевший в последних девяти боях ни одного поражения. Народ вокруг его угла повскакал с мест и устроил ему овацию. Бротен показался мне широким, тяжёлым и как будто смущённым. Он опустил глаза, когда Турмуд из вечернего выпуска «Афтенпостен» фотографировал его, и сел на белую табуретку в углу, раскинув руки по канатам. Он не подумал улыбнуться. Тренер массировал ему плечи. Фреду предстояло сразиться с Бротеном в трёх раундах, два первых по три минуты, а последний — четыре, с минутными перерывами между ними. Бой судился по правилам Квинсберри. Боем единовластно распоряжался рефери. Он мог добавить ещё один двухминутный раунд, если победитель не выявится за основное время. Рефери взглянул на часы. Фреда не было. Мы ждали. Рефери сказал что-то тренеру Бротена. Асле Бротен поднялся и стал разогреваться. Взгляды упёрлись в дверь раздевалки. Ожидание затягивалось. Я подумал, не без облегчения, более того, со злорадным торжеством, что Фред сбежал, это было вполне в его духе, улизнуть через чёрный ход, обвести всех вокруг пальца и без боя сдать победу именитому трёндеру, оставив в дураках всех: «Афтенпостен» с вечерним выпуском, Вилли, Центральный боксёрский клуб, Десять, Томми, двойню и меня. Но тут дверь всё же распахнулась. Из раздевалки вышел Фред. Он сиял. Можно было подумать, что яркий белый свет, который я заметил в раздевалке, въелся в его кожу. За ним шагал Вилли с полотенцем, коробочкой и губкой. Мы зашлись от восторга. Мы закричали. Вивиан захлопала, не в силах усидеть на месте. Фред спокойно подошёл к рингу, пролез под канаты и посмотрел на Асле Бротена, просто посмотрел. Рефери проверил его перчатки. Он говорил в микрофон. В динамике позади нас затрещало. Он назвал их имена. Фред поднял руки и посмотрел на Бротена. Тот тоже поднял руки и тоже посмотрел на Фреда. Они стояли как два зеркала, и в каждом отражался страх противника, его сила, горошины пота, который моментально покрыл кожу, распираемую изнутри мускулами, и забликовал. Побеждает тот, кто дольше не отводит взгляда. Начало слабости во взгляде. Удав парализует свою добычу как раз им. Фред тоже старался парализовать Асле Бротена ещё до начала боя. Но трёндер не отвёл взгляда. Лишь набычился. Потом начался бой. — Бей его! — закричала Болетта. Но первым ударил Бротен. Удар медленно прокатился от плеча вниз до перчатки. Танцуя, Фред уклонился. Асле Бротен промазал, но хук всколыхнул воздух меж канатов. По залу прокатился вздох. Говорили, что если кто попал Бротену под удар правой, его песенка спета. Говорили, что за бой Бротен проводит всего один удар. Потому как второго, как правило, не требуется. В этот раз одного удара не хватило. Фред проявил чудеса проворства. Асле Бротен нанёс второй удар. Фред уклонился и сам ударил его в ухо. Бротен помотал головой, словно назойливая муха на секунду отвлекла его. Оба успокоились. Увидели, чего противник стоит. Потом пободались немного. Они кружили по рингу, закрыв перчатками лицо и опустив подбородки. Засим первый раунд кончился, и они разошлись по углам. Вилли долго, но неслышно для нас инструктировал Фреда. Второй раунд пошёл в прежнем стиле. Никто не лез на рожон. Они скакали по рингу и играли в гляделки. Центральный клуб затянуло сигаретным дымом до потолка. Болетте надоела вся эта бодяга. — Раз ничего не происходит — я пошла! — громко заявила она. Мама попробовала призвать её к порядку, но Болетта не унималась: — Тоже мне бокс, на Северном полюсе и то лучше дерутся! — Фред ударил. Удар произошёл внезапно, вдруг: рука Фреда находит прореху в защите Бротена, перчатка впечатывается в лоб, голова Бротена откидывается назад, он вздрагивает, Фред бьёт вдогонку второй раз — хук слева, он начинает раскручиваться от ахиллова сухожилия Фреда и бьёт Бротена в подбородок, похожий на ящик с зубами, затем Бротен накидывается на Фреда, он метил в тело, он прижал Фреда к канатам, они сплелись, как плетёнка из мяса, притиснутые друг к другу в грубом, насильственном объятии, пока рефери не развёл их, потому что окончился раунд, Фред выиграл его. Мы визжим от восторга. Мы тоже, тоже бьёмся с Бротеном. Мы всей душой на ринге. Педер влез на стул. Вивиан вскочила. Даже мама и та захлопала, а Болетта прокричала, отбивая такт палкой в пол: — Мо-ло-дец! Так дер-жать! — Вилли протёр Фреду лицо влажной губкой, словно бережно стёр писанину с доски. Начался последний раунд. Асле Бротен сразу перешёл в наступление. Он с напором наносил удары, в грудь, в живот, в плечи, он решил измотать Фреда, отбить его, как отбивную, до мягкости, но удары не достигали цели, Фред мелькал по рингу тенью, мы только слышали свист рассекающей воздух перчатки, словно она скользила мимо уха, и в результате первым Асле Бротен измотал сам себя, и в этом тумане, повисшем вокруг Бротена, Фред провёл удар, стремительный манёвр, которого никто не заметил, во всяком случае, не заметил Асле Бротен, мы увидели сразу результат — как у него подгибаются колени, тело распластано по полу, стон, рефери склоняется над ним и начинает считать, выбрасывая пальцы, один, два, и тишина между цифрами, провал, три, четыре, Фред пошёл в свой угол, Вилли зажмурился, пять, шесть, семь, рефери считает, других цифр в мире нет, на восьми Бротен поднимается, непобедимый трёндер из Мельхуса встаёт на ноги, его шатает, но он стоит. Рефери заглядывает ему в глаза, шепчется с тренером и даёт знак к продолжению боя. В зале тишина. Осталось тридцать секунд Фреду надо лишь удержаться на ногах, держаться подальше от Асле, выдержать тридцать секунд, потому что он уже выиграл, он в полуминуте от победы. И вдруг я вижу, что Фред опускает руки, словно бы он устал от всего и бой ему надоел, короче, Фред убирает защиту, он раскрывается: бей не хочу, это продолжается недолго, один миг, но этого хватает. Асле Бротен видит то же, что и я, сперва он колеблется, словно не может поверить, что Фред опустил руки и добровольно дал ему карт-бланш, мысли движутся медленнее, чем тело, а Фред подходит на шаг ближе, незащищённый, тёпленький, и зал охает. А Бротен бьёт. Это нечеловеческий, дикий удар в лицо, он вздымает над головой Фреда облако пота, мокрую сверкающую капель — брызги разбитой славы. Фреда качнуло, но он устоял. Асле Бротен бьёт второй раз, также зверски, в челюсть, и раздаётся хрустящий, царапающий звук чего-то ломающегося. Мама закрывается руками и стонет. Болетта кричит, но у неё пропал голос. Вивиан хватает меня за руку. Педер оборачивается ко мне, соболезнуя. А я — я не чувствую боли, я стараюсь, но Фредова боль не входит в меня, она нe трогает меня, он один на один со своей болью, он внутри неё, а я чувствую только позор и ужасно стыжусь этого своего чувства. Фред падает на колени. Кровь льёт изо рта и глаз. Вилли виснет на верёвках. Рефери прерывает бой. Асле Бротен победил. Рефери поднимает его руку. Но триумфом и не пахнет. Поражение выше победы. Поражение отодвигает победителя в тень. Я был всё же прав. В третьем раунде Фред решил исход боя.
Мама и Болетта поехали с Фредом в больницу, где ему сшили нос и наново склепали челюсть. Он был так плох, что его не взяли в армию, я, правда, не знаю, было ли это единственной причиной, но, во всяком случае, норвежские вооружённые силы не испытывали острой потребности в склонном к тошноте дислексике с шумом в ушах, полуслепом на левый глаз, любящем шататься по улицам, страдающем головными болями и отличающемся непредсказуемым поведением. Я возвращался домой с Педером и Вивиан. Мы неспешно брели по незнакомым улицам, но страшно нам почему-то не было, после Центрального боксёрского клуба хуже стать уже не могло, мы чувствовали себя неуязвимыми. — Теперь я знаю невозможное число, — сказал Педер. — Какое? — Оно между девять и десять. — На Стурторгет мы догнали трамвай, сели сзади. В жёлтом свете наши лица выглядели бледными. А темнота за окном казалась чёрным потоком, утекавшим в обратную сторону, в городскую клоаку. Мы вылезли на Фрогнере. Постояли там немного, не зная, как быть. — Мне его жалко, — прошептала Вивиан. Педер отвернулся. — Кого? — спросил я. — Фреда, конечно.