Полундра!

Викки

Увидимся ли мы еще… Кто знает. Военного корреспондента переводят в госпиталь, а он… Мы прощаемся навсегда, обещаем писать друг другу, но знаем — вокруг война, страшная, жуткая война, выжить в которой — большое чудо. Но мы выживем, ну, постараемся.

— Я буду помнить тебя всегда, — говорит он мне на прощанье, и эхом звучат в ответ мои слова.

— Я люблю тебя, — признаюсь я ему, и слышу от него ровно те же три слова.

Полуторка увозит его от меня, а кажется — сердце рвется на части, ведь как я без него? Как дышать, не видя этих глаз? Я плачу, меня успокаивают девочки наши. Они все понимают, много нас таких. Но плакать это не мешает, а закончив, я сажусь писать ему письмо. Теперь это моя судьба на долгие месяцы войны — писать письма и ждать весточки в ответ.

А мы идем дальше, отступая, пятясь, уходя с родной земли. И слезы падают на холодную почву, вернемся ли? Кто знает… Так не хочется пятиться, но выхода нет, а потом гремит битва, мы в это время в совсем другом месте оказываемся. Ну от приказа же все зависит, мое дело не рассуждать, а вытаскивать солдатиков.

— Сестренка! Сестренка! Скорее! — боец бежит, а глаза у него полны слезами.

Я, предчувствуя беду, бегу вслед за ним до самой железнодорожной станции. Он почти тащит меня к вагону, а там… Дети! В вагоне лежат мертвые и пока еще живые израненные дети, и я кидаюсь к ним, приказав бойцу бежать в санбат. Я не знаю, откуда они здесь взялись, да еще в таком вагоне, что за цифры у них на платьях и рубашках, просто перевязываю, уговариваю, останавливаю кровь.

Ну потом девчонки набегают, всех, кого получается, спасают, и лишь затем я узнаю, что поганые фрицы сделали с этими детьми. Теперь и я готова уже зубами рвать. Гитлеровцы должны быть мертвыми, все! До единого человека! Чтобы ни одна тварь больше не поганила воздух!

Я прихожу в себя в траншее. Голова гудит, мыслей нет совершенно. Привстав, я оглядываюсь — мертвые лежат. А пулемет, кажется, цел! И я бросаюсь к нему, чтобы остановить черные тучи, будто клубы дыма, накатывающиеся спереди. Я стреляю, почти ничего не видя. Контузило меня, видать, очень сильно.

Меня вдруг отбрасывает от пулемета, вдавливая им же в землю. Я чувствую боль… Сильную, разрывающую меня на части боль, осознавая — это танк, не увиденный мною. Боль становится все сильнее, хрустят мои кости, и исчезает мир.

Прощай, любимый.

Колин

Вот он, гад. Я его уже неделю выпасываю, гада эдакого с радиостанцией. Он самолеты наводит на наши тылы, вот и нужно мне его поймать. Кто бы мог подумать, что вражеским авианаводчиком окажется повар? Вот и я даже предположить не мог. Но брать его надо с поличным, поэтому в первую очередь мне к особистам надо.

Вот их землянка. Постучавшись, вхожу, меня просят подождать. Ничего, не баре, подождем. У них своя работа, у меня своя, и заодно есть возможность удостоверение приготовить. Через некоторое время меня приглашают, я спокойно захожу, оглядевшись. Пусто, очень хорошо.

— Здравствуйте, товарищ корреспондент, — улыбается мне начальник особого отдела. — Что вас приве…

Он осекается, глядя в бумагу, что лежит перед ним. А в ней написано, что младший лейтенант ГУГБ НКВД… Ну и что обычно в таких бумагах пишут. Веселость моментально пропадает с лица особиста. Он внимательно вглядывается в мои глаза, затем вздыхает, жестом предлагая садиться.

— Выпас я наводчика, — без обиняков сообщаю ему.

— Кто? — лаконично спрашивает он.

— Повар, — так же коротко отвечаю ему. — Люди нужны, на горячем брать.

— Правильно, — кивает особист.

Тут начинается обычная в таких случаях суета. Организуются бойцы, оцепляется участок леса, возле повара за обедом идет общение о новейшем секретном оружии, расположенном в лесу прямо. Конечно, ему хочется как минимум посмотреть, а как максимум, устроить там тарарам. Вот гаденыш и отправляется за рацией своей. И мы за ним.

Гладко было на бумаге… У повара обнаруживается совсем не поварская прыть, да еще и группа поддержки, так что через несколько минут в лесу разгорается настоящий бой, а вот я вдруг чувствую холод внутри. Сердце будто обрывается, сигнализируя о страшной беде, но о любимой я не думаю, мне кажется, что гад убегает, и в тот же миг я устремляюсь за ним.

Что-то сильно бьет меня в грудь, я лечу на землю, даже не определив тот миг, когда все меняется. Вдруг становится почти совсем тихо, только слышатся чьи-то голоса. Не слышно ни канонады, ни стрельбы, ни яростных команд. Я поднимаю голову, обнаруживая себя на поляне в совершенно другом лесу, но это неважно — совсем недалеко от меня поднимается с земли любимая. Я буквально прыгаю с места, чтобы обнять ее, прижать к себе и закрыть от всего мира. Потом разберемся, как это возможно.

Кэти

Меня списали в летнабы, потому что побилась я сильно при посадке, хотели списать, но новенькая не дала. Расспросила меня, показала что-то комэска, и меня передумали списывать, поэтому мы летаем вдвоем, а на земле нас наша лапушка ждет, поэтому каждый раз я знаю, что просто обязана вернуться. А вот подруга моя решает иначе.

— А что ты делаешь? — спрашиваю я ее.

— Мы с тобой можем погибнуть в любой момент, — строго глядя мне прямо в глаза, жестко говорит она. — Малышка останется одна.

— Поэтому мы не имеем права погибать? — интересуюсь я просто, чтобы что-то сказать.

— Нет, — вздыхает она. — Я ее запишу своей дочерью. Если не погибнем, то сама выберет, а если все же… То будет членом семьи сотрудника НКВД. Ты знаешь, что это значит?

— Знаю, — киваю я, потому что это, конечно, не секрет.

У малышки будет не просто детдом, а, возможно, новая семья, ну и много чего еще хорошего в жизни. Подруга права и очень правильно делает, просто я не ожидала от нее такого… Но мы продолжаем летать, нас прикрывает любимый подруги, отчего мне как-то спокойнее делается.

Это случается неожиданно — весь полк выстраивают на поле, и командир ставит задачу сразу всем, а моя подруга мрачнеет. Я знаю почему — ее милого вызвали в Москву, так что мы сегодня без прикрытия получается. Ну да ничего не поделаешь, приказ есть приказ и у него, и у нас.

— Товарищи, цель чрезвычайно важная, потому идем все, — жестко говорит наша командирша.

Знаем мы, что это за цель, там уже две эскадрильи штурмовиков легли, теперь, значит, наша очередь. И чует мое сердце, этот вылет у нас последний. Кажется, и подруга моя что-то такое чувствует. Она разблокирует управление в моей кабине, затем берет меня за локоток, уводя к нашей малышке. К нашей Танюшке родной. С ней мы и сидим до самой ракеты.

— Мамочки… — она обнимает нас на прощанье. — Я буду помнить вас всегда… И если… Если… Я у вас есть!

— Не плачь, Танечка, все хорошо будет, — говорю я ей, а у самой слезы дождем льются.

И вот мы летим всем полком, а предчувствие мне говорит, что идут последние минуты моей жизни. Что же, я отомстила фрицам за моих родных, а за меня отомстят другие ребята и девчата. Сколько бы нас ни убивали, победа все равно будет за нами! Я просто знаю это.

— Над целью! — сообщаю я в переговорную трубу, только сейчас поняв: что-то не так.