Полутораглазый стрелец

И обретут уста единый

России подлинный язык,

Что дивным встретится испугом,

Как весть о новобытии,

И там, где над проклятым Бугом

Свистят осинники твои.

<1918>

ПАТМОС

79.

Глубокой ночи мудрою усладой, Как нектаром, не каждый утолен: Но только тот, кому уже не надо Ни ярости, ни собственных имен. О, тяжкий искус! Эта ширь степная, Все пять морей и тридцать две реки Идут ко мне, величьем заклиная, И требуют у лиры: нареки! Но разве можно тетивы тугие На чуждый слуху перестроить лад, И разве ночью также есть Россия, А не пространств необозримых плат? Как возложу я имя на поляны, Где мутным светом все напоено, И, совершая подвиг безымянный, Лежит в земле певучее зерно? Уже мне внятны: дивное зачатье И первый поиск звука в глубине, Двух полюсов земных рукопожатье, В младенчестве приснившееся мне, — И в забытьи, почти не разумея, К какому устремляюсь рубежу, Из царства мрака, по следам Орфея, Я русскую Камену вывожу.

1919

80.

Приемлю иго моего креста, Трех измерений сладкую обиду, Пусть ведая, что в райские врата, Вовнутрь вещей, я никогда не вниду. Но не гордынею душа полна, Хотя уходит в сторону от Рима: На что мне истина, пока она С поющим словом несоизмерима? Вдоль Божьих уст ложатся русла рек, И Дух витает по пустыням водным, Но хорошо, что каждый человек Отягощен проклятьем первородным: В тишайший час, иль в бурю и грозу, Когда Господь является пророкам, На Патмосе, в неведенье высоком, Я золотое яблоко грызу.

1919

81.

Есть в пробужденье вечная обида: Оно изгнание, а не исход Из сновидения, где Атлантида Вне времени явилась нам из вод. Насельники исчезнувшего брега И с явным брегом явно не в ладу, Зачем должны мы, идя внутрь ковчега, Менять сердцебиенье на ходу? И петь! И петь! Иль, в самом деле, снова Поющей плотью станет этот крик — И выплывет из океана слова Метафоры ожившей материк?

1919

82.

Когда на мураве, с собою рядом Ты музу задремавшую найдешь, Ни словом, ни нетерпеливым взглядом Ее видений сонных не тревожь. Не прерывай божественной дремоты: Застыло солнце, и родник не бьет, И только мерно заполняет соты Благоуханный и прозрачный мед. О, никаких не должно соответствий Тебе искать в созвучиях — пока: Всё за тебя и вовремя, как в детстве, Заботливая сделает рука. Недолго ждать: незримые зефиры Еще резвятся с музой в полусне, Но золотое средоточье лиры Уже обозначается вполне — Там, высоко, в сужающемся круге, Где бытие твое заключено, И под рукой очнувшейся подруги Сейчас прольется лирное вино.

1919

83.

Ни у Гомера, ни у Гесиода Я не горю на медленном огне, И, лжесвидетельствуя обо мне, Фракийствует фракийская природа. Во всей вселенной истина одна, И на земле ее раскрыли музы, Чтоб на тебя орфические узы Я возложил еще во время сна. До первых звуков утреннего хора, Пока ты не очнулась во плоти, О милая, я должен был уйти Из твоего земного кругозора. Но я с тобой, невидимый тебе, Моя Эллада, дочь моя родная, — Когда, меня с трудом припоминая, Ты рвешься вверх в дорическом столбе!

1919

84.

Так вот куда, размыв хребты Прамузыки материковой, О дилювическое слово, Меня приподымаешь ты! — В безмолвие, где ты само Уже не существуешь боле, И мне богоподобной воли Предопределено ярмо. О, Господи, подай хоть знак Твоей отеческой досады, Что в лирных небесах не так Уселся звук широкозадый, Что слишком много в нем росы И тяжести земного мая, Чтоб, зодиака не ломая. Возлечь на звездные весы, — И это будет неспроста, Но по любви твоей небесной, Когда рукой в перчатке тесной Мне муза заградит уста.

1920

85.

Ни в сумеречном свете рая, Где то, что ныне стало «я», Дремало, еле поборая Соблазны полубытия; Ни в нежном долге левирата, Где, родолюбец-ибраим, Я обладал вдовою брата, Кровосмесительствуя с ним; Ни там, где, незнаком с Гименом, Подъяв вакхический бокал, Я легкомысленным изменам Без счета сердце предавал, — На мусикийском небоскате, Еще не взысканный судьбой, Не ведал я ни благодати, Ни муки быть самим собой. Но вот — завесы роковые Разорвались, и — сон во сне И пламя в пламени — впервые Богоявилась муза мне. И в том, что духу предлежало Как новый образ бытия, — Люциферического жала Смертельный яд воспринял я. Но если, Господи, недаром Среди осенних позолот Его особенным загаром Ты отмечаешь каждый плод, Не осуди моей гордыни И дай мне в хоре мировом Звучать, как я звучал доныне, Отличным ото всех стихом.

1920

86.

В потопе — воля к берегам, Своя Голландия и шлюзы; В лесах — не только пестрый гам, Но и наитье птичьей музы. Пусть сердцевина не сладка В плоде, доставшемся от змия: К чему отчаянье, пока Ты правишь миром, эвритмия? И лишь в бессоннице: не в той, Где всё — бессмертия порука, Но там, где вечной темнотой Разъеден самый корень звука, Тебя теряя, внемлю я Над бездной, общей нам обоим, — О, ужас! — духа перебоям В пространствах полых бытия.

1920

87.

Когда, о Боже, дом Тебе построю, Я сердце соразмерить не смогу С географическою широтою, И севером я не пренебрегу. Ведь ничего действительнее чуда В обычной жизни не было и нет: Кто может верно предсказать, откуда Займется небо и придет рассвет? И разве станет всех людских усилий, Чтоб Царствия небесного один — Один лишь луч, сквозь зейденбергской пыли, На оловянный низошел кувшин? Кто хлебопашествует и кто удит И кто, на лиру возложив персты, Поет о том, что времени не будет, — Почем нам знать, откуда идешь Ты? Во всех садах плоды играют соком. Ко всем Тебе прямы Твои стези: Где ни пройдешь, Ты всё пройдешь востоком — О, только сердце славою пронзи!

1919

88.

Раскрыт дымящийся кратер, И слух томится — наготове — И ловит песенный размер Переливающейся крови, — И рифма, перегружена Всей полнотою мирозданья, Как рубенсовская жена, Лежит в истоме ожиданья… К чему ж — предродовая дрожь И длительная летаргия? О, почему уста тугие Ты все еще не раскуешь? Иль, выше наших пониманий, Ты отдаешь любовь свою Тому, что кроется в тумане Да в смертном схвачено бою?

1920

89.

Мне ль не знать, что слово бродит Тем, чего назвать нельзя, И вовнутрь вещей уводит Смертоносная стезя? Что в таинственное лоно Проникать нельзя стиху, Если небо Вавилона Есть не только наверху? Но, очаровать не смея Явной прелестью ланит, Ты зовешь меня, алмея, В мой возлюбленный гранит. И мой дух, нарушив клятву, В сумрак входит роковой, В соблазнительную сатву, В мертвый город над Невой. И лечу — отныне камень, Позабывший о праще, Отдаю последний пламень Тайной сущности вещей.