Полынь

Катя сдала свои бумаги, расписалась в книге, рассказала о работе почты, пожаловалась на сокращение штата (по заданию Тимохина) и вышла из сумрачного здания на солнечную, гомонящую, орущую улицу. Полдня она нарочно ходила по городу, стараясь не думать о незнакомой женщине, к которой нужно пойти и сказать что-нибудь большое, веское. Солнце постепенно перестало жечь, но над городом, на холмах, у крепостных стен стояла сухая духота. Где-то далеко, на заречной стороне, прокатился гром.

Ветер налетел порывом на зашумевшие листья, пыль штопором завихрилась вдоль ровной улицы, по самому центру ахнул гром. Люди бежали кто куда, а вверху, по тучам и крышам домов, стегали ленты молний. Катю охватил восторг, она рассмеялась и пошла искать адрес Елизаветы Егоровны. Улица Войкова оказалась недалеко от парка, она была обсажена молодыми липами, и в конце, у собора, стоял с мечом в руке Кутузов. Катя вспомнила, что тут соединились две русские армии, — все еще дышало тем далеким тревожным временем.

Восемнадцатая квартира была на третьем этаже, Катя позвонила, но дверь не открыли. Она дернула за ручку и тут заметила в замочной скважине тоненькую бумажную трубочку.

«Приду в шесть. Целую. Борис». Не понимая еще зачем, вся клокочущая, Катя приписала в конце записки: «А я приду в шесть тридцать. С приветом. Федор».

Сунув записку в скважину и выйдя на потемневшую взвихренную улицу, Катя села на скамейку за кустом акации и стала смотреть на подъезд. Ей вдруг на один миг сделалось стыдно, как будто она что украла, но минута эта прошла, и в сердце снова зашевелились гнев и возмущение, а перед глазами стояли раскрытые глаза Боровикова. Ветер волок по улице хвост пыли, по ней проплыла фигурка женщины. Катя видела синий берет и точеные ноги в туфлях на изумительно тонкой шпильке.

Суматошная пыль втолкнула женщину в подъезд. «Она», — подумала Катя. В голове стало жарко, пересохло во рту, пыль скрипела на зубах, ветки акации кололи коленки.

По пыльной улице подошел высокий мужчина, рукой он держал шляпу на голове. В подъезде он два раза оглянулся и исчез. Катя подумала, что сейчас женщина читает записку, а мужчина уже входит в ее квартиру. И теперь они стоят посреди комнаты как прихлопнутые, и с ней, наверно, случится истерика.

Гром ударил в землю, что-то затрещало, молния прошла почти над самой площадью, и где-то уже близко, точно вздыхая, шелестели в листьях первые капли. Лицо Кати омыла прохладная свежесть, холодная капля поползла под кофточку. Вокруг все забулькало, зашипело, сквозь низкое солнце секли площадь и дома косые светлые, точно стеклянные, струи.

Катя вымокла в одну минуту, но и мокрая не сводила глаз с подъезда. Возле него плевалась сточная труба, и прямо в эту нечистую воду изнутри, как из преисподней, шагнул мужчина, он снова оглянулся и быстро пошел, махая руками, через площадь. Вверху на третьем этаже из окна высунулась голова той женщины с медными волосами и тревожным лицом.

Катю охватило мстительное чувство. Она шагнула в подъезд. С нее лилась на ступени вода, она походила на вымоченного, рассерженного котенка.

И когда Елизавета Егоровна открыла ей дверь, Катя удивилась тому, что не ошиблась, заранее нарисовав ее портрет. Перед ней была молодая и красивая, кал та, в поезде, женщина, лицо ее выражало и удивление и растерянность.

Должно быть, Елизавета Егоровна никак не могла осознать то, что вместо Боровикова пришла какая-то девушка, мокрая, оробевшая, но с упрямыми немигающими глазами.

Минуты три они стояли так друг перед другом, затем женщина настороженно спросила:

— Что вам нужно?

— Я хотела спросить, сказать…

— Ну, пожалуйста. Вы зайдите в комнату.

Катя шагнула через порог, как через яму. Запах духов и чего-то еще мятного, душного плыл из другой, смежной комнаты. Со стены справа устремились на нее знакомые веселые глаза Боровикова, и Катя удивилась, как же Елизавета Егоровна не стесняется, не боится его глаз?

— Я слушаю, — нетерпеливо поторопила ее Елизавета Егоровна.

— Боровиков, видно, зря на почту ходит, — сказала Катя трудно, точно языком повернула камень, и обрадовалась вдруг изменившемуся лицу женщины.

— Простите, какое вы к этому имеете отношение? Не понимаю…

Катя переломила ее взгляд:

— Все понимаете!

— Странно… Кто вы такая? Это наша личная жизнь.

— Я с почты «До востребования», — гордо сказала Катя.

В коридоре послышались шаги. Елизавета Егоровна съежилась, подняла тонкие брови, поправила смятую прическу, неловко усмехнулась и устремила взгляд на дверь; шаги застучали, однако выше, по лестнице.

— Вы сегодня должны написать ему письмо. Всю правду, как есть.

Брови Елизаветы Егоровны поднялись выше, и она долго молчала.

— Вот как! Вы мне приказываете? — спросила она насмешливо.

— У меня такая служба, — смущенно сказала Катя: ее бодрость и решимость куда-то пропали, но лишь на одно мгновение.

— А как он там? Он в гостинице устроился? — вяло осведомилась Елизавета Егоровна.

— Нет. Ему дали квартиру. Из двух комнат и кухни. И газ к нам подводят. А Дворец культуры уже работает, — соврала правдоподобно Катя. — У нас и ресторан взаправдашний.

Елизавета Егоровна опять странно, одними полными губами, усмехнулась:

— Сколько километров от станции этот Глуховск?

— Да какие там километры! Станция в самом городе. Летом красиво, к нам даже из Москвы один писатель жить приезжает. Вы, может, слышали? — назвала Катя писателя.

— О, такая знаменитость!

— И в магазинах у нас все есть, — похвасталась Катя.

— Конечно, я верю — материальный базис и культура народа прогрессируют и у вас в Глуховске. — Елизавета Егоровна, зевнув, потянулась к столику и закурила.

«Прогрессирует…» — язвительно подумала Катя, но сказала о другом:

— С дорогами только неважно. Но это же не главное, правда?

— Правда, — кивнула головой Елизавета Егоровна. — С точки зрения большой идеи.

— И Москва не сразу строилась, — добавила Катя и потопталась на месте: надо было уходить, чтобы поспеть к вечернему поезду, а она все медлила.

— История доказывает, что не сразу, — выпустив колечко дыма, согласилась Елизавета Егоровна.

Катя вспомнила и про афиши об открывающейся и Глуховске художественной галерее, но, взглянув в лицо Елизаветы Егоровны, ничего не сказала и пошла к двери.

Елизавета Егоровна вышла следом за ней в коридор, постояла, послушала шаги. Внизу бухнула дверь. Она быстро вернулась в квартиру, открыла окно и увидела свою гостью.

Катя стояла посреди площади с растопыренными руками. Милиционер показывал ей рукой на конец улццы Первомайской, где находился вокзал. Там было красное, огненное, как акварель, небо после грозы. Елизавете Егоровне сделалось нехорошо, страшно, и она отчего-то заплакала.

В вагон Катя села через полчаса. Ей хотелось скорей к себе домой, в Глуховск. Большой шумный Смоленск и Елизавета Егоровна уже не жили в ее сознании. Глуховск же был не просто городком, где она выросла и прожила все свои неполные восемнадцать лет, — он был еще дорог тем, что там жил теперь Боровиков. Сладкое, непонятное чувство поднималось в сердце при одной мысли о нем. Катя даже прижала руки к упругой груди, боясь, что сердце опять опустеет.

Поезд гремел и гремел, все ближе к Глуховску. Катя не могла уснуть, она ходила как неприкаянная по вагону, а сердце тюкало молоточком и пело.

«Это я всю пою, — размышляла она, — то есть не я сама, а кто-то другой во мне… Боровиков».

В окно Катя видела, как в ночи рождалось утро с зеленым смутным светом и далекой светлеющей зарей. Над дальними темными лесами еще лежала мгла ночи, но в полях уже сквозил жидкий живой зеленый свет, уже открылась белеющая, вьющаяся по мирной привольной долине дорога и пестрое, счастливо ночевавшее на лугу стадо коров.