Полынь

— Можно к Чехломееву. У него просторно.

— Он колхозник? — спросил я.

— Бригадир.

Адрес привел меня к знакомой калитке.

Выкатившийся на середину двора пес злобно зарычал, приседая на задние лапы.

Двор виднелся просторный — к нему примыкал молодой, но уже набравший силу сад.

По дорожке от дома к калитке шел грузный, с большим лицом мужчина в солдатских защитных брюках, в синей рубашке и галошах на босу ногу. Он замахнулся на пса, и тот сразу покорно умолк. Мужчина настороженно спросил:

— Кого надо, товарищ?

Я объяснил цель своего прихода. Мужчина царапнул ногтем подбородок, пристально посмотрел на меня и гнусаво крикнул в сени:

— Варвара, к нам гость!

II

На крыльцо тотчас вышла, словно выкатилась, маленькая пухлая женщина с рябым лицом и мучными руками.

Женщина безмолвно воззрилась на меня темными, без зрачков, глазами:

— Устрой! — коротко и строго сказал Чехломеев.

Она спрятала за спину руки и, слегка кивнув, повернулась и пошла в сени. В темных сенях, очень глухих, пахло то ли хмелинами, то ли кожей, когда ее дубят дубовым корьем.

В кухне стояла хорошо побеленная русская печь, на левой стороне — буфет, стол и скамья.

Две внутренние двери вели в другие комнаты. Их оказалось четыре. Была хорошая мебель: кровать-диван, зеленые стулья, громоздкий платяной шкаф, телевизор, приемник. Женщина провела меня в маленькую угловую комнату с узкой кроватью и круглым столом. Возле стены в просторном ящике кучей были нагружены красные крупные помидоры. Окно выходило в сад, за которым виднелось все то же знойно-золотистое пшеничное поле и отрезок дороги от Волги.

— Федька, принеси графин, — сказала женщина в сторону одной из дверей, за которой слышался легкий перестук молотка.

— Некогда, — сказал за этой дверью голос парня, который шел со мной от пристани.

Мужчина в кухне кашлянул, сильно пнул ногой дверь — его громкие шаги застучали по сеням.

Женщина улыбнулась мне краешком губ.

— Малец упрямый, — она кивнула на смежную комнату. — Беда с ним. От рук отбился.

Алла, девчонка лет двенадцати, чернявенькая, хмуро и замкнуто выглянула из комнаты, где был брат.

Снаружи, со двора, послышался гулкий стук — Чехломеев, вероятно, что-то делал.

— Федька, сходи, в сельпо, соли нет, — сказала женщина, как-то робко, неуверенно заглянув на сыновнюю половину.

— В погребе много, все копите, — сказал Федька.

— Кончилась, вчера еще кончилась, — запричитала мать.

Алла стрельнула по мне своими черными, с косинкой, глазами — в них светилась удивительная чистота: девчонка еще не научилась обманывать.

— Соли полная кадушка, — сказала девочка.

Женщина вздохнула и пошла в погреб.

В кухню вышел в новом клетчатом костюме парень, Федька, мне он показался почему-то выше ростом, тяжелей. Он неторопливо закурил папиросу, три раза сильно затянулся, пыхнул дымом и, настороженный, вышел на улицу. Сразу же явился Чехломеев, большой, плотный, и присел к столу. Вытер шею, лицо, красные уши платком и властно приказал:

— Жена, сготовь стол.

Посидел немного, приподняв брови, спросил:

— Вы, товарищ, по части посевной?

— Я по другой части.

Чехломеев кашлянул в кулак:

— Стало быть, из РТС?

— Из поисковой группы. Буду составлять карту местности.

— Вот оно что! Интересуются верха нашими недрами?

— Интересуются.

— Нынче все в движении, — обобщающе сказал Чехломеев. — Сплошная диалектика. А у нас с хлебом беда. Хлеб повыгорел. Два поля начисто. Тошно глядеть.

Еще было довольно рано. Солнце — красное, налитое — клонилось к земле. Мне нужно было кое-что уточнить на завтрашний день в правлении, главным образом выпросить машину для поездки в Большие Старцы, село этого же колхоза.

Все живое попряталось от страшной жары. Разморенные, вялые собаки лежали под крылечками, в подворотнях. Только возле колодезного журавля стоял визг, хохот — четверо молодых людей, среди которых был и Федька Чехломеев, нещадно обливались холодной колодезной водой. Возле изгороди дома — напротив от колодца — я заметил того мужчину, который возле причала давал сверток Федьке. Он напряженно смотрел в сторону колодца.

«Очень тут все странно», — подумал я о том свертке, который почему-то не взял Федька.

Договорившись в правлении насчет машины и просидев там с полчаса, я вышел опять на улицу. Просинь сумерек заметно проглянула в поле, солнце уже зашло. В огне заката нескончаемой ровной дорогой светлела Волга. По дороге стремительно катилось, разрастаясь все шире, белесое облако пыли.

Оказывается, мчался лишь один грузовик. Он с грохотом вырвался из облака пыли, затарахтел по крепкой дороге главной улицы в сторону правления. В кузове я увидел тех парней, что обливались возле колодца.

Федька подмигнул мне сверху, махнул выгоревшей кепчонкой, как давнему знакомому.

Не в состоянии дальше двигаться, я сел под ближайший плетень.

Мужчина лет сорока, тоже разморенный, сидел рядом в канавке и грыз арбуз. Отломив и протянув мне увесистый кусок, он кивнул на грузовик и сказал:

— Видишь ты, ударники маются.

— Что за ударники? — спросил я.

— Мы хлопцев так шутейно зовем. Организовали комсомольский пост. Хлеба-то, видите, нынче кот наплакал. Ну и бьются ребята. Прорехи, значит, ищут К Антону теперь привязались.

— А кто Антон?

— Да родня Федьки Чехломеева. С родни, видишь, начал. Геройский парень. Только жаль — худо будет ему.

— Почему?

Мужчина задумчиво обтер губы ладонью, покачал головой:

— Оттого, что тут у них, у Чехломеев, родня на родне. Заедят. Крепную жилу рубит. Родную…

В это время группа парней, возглавляемая Федькой, подошла к дому, из-за плетня которого недавно выглядывал Антон, дававший сверток на причале.

Антон вышел к калитке, ребята, окружив его, пошли с ним к сараю.